96. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
21—24 февраля 1837 г. Вятка.
21 февраля 1837. Вятка.
Ангел мой! Неделю целую мне что-то нездоровилось, было скучно, очень скучно — и, знаешь ли, чем я вполовину вылечился, или по крайней мере чем вылечил вполне душу — твоими письмами. О Наташа, Наташа... ты более, более нежели человек; слово человека не может приносить столько рая, столько счастья; слово уже убитое, на бумаге, — что же твоя живая речь, речь и взор... И все это мое!
<енно>, я недолго скрывал от тебя своего падения; это меня утешило, а я, не помня, горько упрекал себя в скрытности, и к кому же — к Наташе.
Утро начинается, чист, свеж воздух, алая полоса пророчит что-то на востоке, все уже живо, все готово к чему-то — но солнца нет. Это твои письмы 1835 года. Наверное можно сказать, что скоро огненное солнце покажется и обольет своими лучами всё; но его еще нет, и потому в иных местах еще темно, шатко — но с определенным появлением любви твоя душа вдвое развилась и вдвое выросла. Вот доказательства: «Развлеченный новыми предметами, ты иногда забудешь, что в уголке Москвы живет Наташа»... и далее: «Послушай, если живешь долго в дальней стороне, — ты переменишься и при свиданье будешь только удивляться прежнему желанию видеться» (мая 28 — 1835 в Пермь).
Жизнь моя здесь становится с каждым днем несноснее; мало того, что я разорван надвое разлукою с тобою, мало ссылки, мало проклятой истории с М<едведевой>, прибавились еще такие отношения, что или будь честный человек и жди грому на голову, или поддайся самым безнравственным, самым отвратительным делам, самым гнусным унижениям — а могу ли я это? И при всем том совершенная безгласность. О господи, когда ты изведешь меня из этого города? Досадно, отвратительно...
22.
Сколько ни знай вперед всю гнусность людей, сколько ни будь разочарован, всё же нельзя быть холодным зрителем ябед, клеветы, интриг — а как надобно быть почти более нежели зрителем, о, тогда лучше еще 1000 верст, лишь бы спокойную жизнь. Ах, как часто я со слезою почти вспоминаю мою лачугу в Крутицах — там я был счастлив. Вчера, ложась спать, я живо представил себе весь ужас Моего настоящего положения и невольно заключил молитвою — я редко молюсь; молитва в самом деле требует или детскую душу, или высокую простоту — но тут я молился от всей души; за что же, за что так тягостен мой крест и так мало сил? Я знаю, какая награда меня ждет — небесный ангел с небесной любовью, но разве эти частные гадости ведут к тому, чтоб сделать меня чище, лучше? Ко всему прочему еще новый удар Витбергу: у него уже обобрали всё, теперь хотят, так сказать, отнять и самые крохи от куска хлеба, уже исторгнутого из уст. Пришел приказ отобрать разные вещи у него и продать с аукциона. — И Ты всё это допускаешь. — Дивен путь провидения.
24 февраля.
— вчера получил я письма, в которых мне дают более нежели надежды на скорое возвращение. Я ожил! Но погодим еще вполне предаваться радости, — тогда — там, склоняя мою голову на твою грудь, когда любовь будет литься эфиром из твоих глаз на мою душу, о, тогда — тогда я прощу эти черные годы, благословлю их, но еще не теперь. Впрочем, надежды очень велики — ежели и они лопнут? Что же? Провиденье знает, куда ведет и как. Но снова посылаю молитву к престолу божию, чтоб он окончил мои страдания. — Весна, весна, все оживает, все живет вдвое, птицы ворочаются.
Природа расковывается — может, и я вместе с природой раскуюсь и прилечу вместе с птицами — но не по одной дороге: те летят с юга, а я с северо-востока. Дорога — колокольчик — станции, города — Москва — ты. Тут все оканчивается, что имеет окончанье; тут начинается бесконечное, святое, небесное.
24 февраля.
Хотел было уже совсем кончить; но нет, жаль с тобой расстаться, еще что-нибудь скажу — ибо я весел... Ну, как же будет наше свиданье? Тысячу раз в воображении я его представлял с разными переменами, тысячу раз видел во сне... А страшно, сердце бьется при одной мысли, ей-богу, страшно, я боюсь тебя той боязнию, тем страхом, которым трепещет христианин, прикладываясь к потиру, принимая св<ятое> причастие. На бумаге мы сделались храбры. Наташа, мне хочется хохотать, очень хочется, и плакать хочется очень. — Ну, а ежели это вздор и свиданье далеко-далеко... Это демон какой-то шепчет. Нет, пришло, кажется, время. Милый друг, ангел мой — может, к Святой я в Москве. Придумай же, как нам увидеться только на одну секунду, только обменять один взор без них, и в этом взоре будет всё: и благодарность за то, что ты спасла меня от меня самого, и любовь, и радость, и не одна моя любовь — и твоя любовь, и я увижу все это — и довольно, потом готов рассказывать о Николае Хлыновском княгине Марье Алексеевне, готов слушать, что «этот опыт должен показать мне, как надобно себя вести» — готов всё, что угодно: советы толстой попадьи, брань Макашиной, лай маленькой собачки — что, чай, она жива, — ну та мохнатенькая, на точеных ножках. Offene Tafel, придите все, бросайте в меня грязью, каменьями или, еще хуже, бросайте словами, я буду тих, спокоен, только в задаток тот взор, тот взгляд. — Много будет неприятностей, ха-ха-ха — не надобно ехать в Италию, там много комаров, — все неприятности — вздор, которые не отнимают клочка сердца и души, они капризны — склонят голову, потому что унизительнее верх взять, нежели покориться. Они будут вздор требовать — это-то и хорошо; кабы они дело требовали — беда бы с ними. — Вот как я тебе скажу о здешних неприятностях и за что я их нес, тогда дашь другой вес этому слову...
Весть о скором возвращении провела тигровым языком по сердцу, теплая кровь бежит того воспоминания, воспоминания. — Ну, прощай, может,
Александр.
На обороте: Наташе.
(ЛБ). Впервые опубликовано: HC, 9, стр. 123 — 125. На автографе помета Герцена: «126». Вторая приписка от 24 февраля находится на отдельном листе.
~ ты спрашиваешь от 1-го марта. — См. письмо 58 (стр. 69 наст. тома). Наталья Александровна спрашивала Герцена о «тайне» в письме от 29 февраля — 1 марта 1836 г. (см. стр. 71).
«Развлеченный новыми предметами... — Письмо Н. А. Захарьиной от 28 мая 1835 г. см. в стр. 13 — 15.
... вчера получил я письма, в которых мне дают более нежели надежды на скорое возвращение. — Письма, упоминаемые здесь Герценом, неизвестны. Видимо, он возлагал надежды на новую памятную записку, поданную И. А. Яковлевым 22 января 1837 г. шефу жандармов. В ней заключалось ходатайство о прощении Герцена и о возвращении его в Москву в связи с преклонным возрастом и болезненным состоянием отца. Никаких последствий это обращение, как и предыдущие, не имело (Л
... рассказывать о Николае Хлыновском... — «Чудотворная» икона в вятском кафедральном соборе (Хлынов — старое название Вятки). См. в «Былом и думах» — VIII, 291 — 292.
Offene Tafel... — «tabula rasa», означающего «чистая доска», «нечто нетронутое».
Ответ Н. А. Захарьиной от 8 — 9 марта 1837 г. — стр. 239 — 240.