105. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ
2—5 августа (21—24 июля) 1849 г. Монтрё.
Montreux (Canton de Vaud). 1849. 2 августа.
Любезный друг, два письма от тебя глубоко потрясли меня; последнее мы прочли с Георгом в каюте на пароходе и горько сказали в один голос: «Вот оно — нам созвучное чувство, что истории ты учить не хочешь и про меня говоришь: а отчего же и не умереть тебе?» А впрочем, в самом деле доброе дело, что я не умер от холеры, здесь можно по крайней мере на время оправиться и отдохнуть. Вероятно, с тех пор вы получили мое письмо из Женевы. — Но скажу тебе откровенно: в обоих письмах твоих меня как-то болезненно удивили твои отзывы насчет Ник<олая> Пл<атоновича>. Саrо mio, время строгих осуждений для нас миновало, ведь выше блага, как личные отношения, нет, а в них надобно отдаваться человеку, а не абстракции, насчет его семейных дел я писал в прошлом письме, мне удивительно, что вы, после всех опытов, смотрите еще в будущее, готовите в нем что-то... Какое будущее! Мы именно теперь, сейчас живем, должны дорожить каждой минутой, — будущее? — да скажите, пожалуйста, что будет 2 августа 50 года? Ловите каждую минуту, особенно когда она полна поэзии, полноты, страсти... Ловите, а несчастие само собою прихватит, и не за это, а так, да и, наконец, зачем так высоко ставить чисто личные несчастия — не такие же ли они пути к развитию, как несчастия общие? Что проку в благоразумной безмятежности, тем более что в наше время, более, нежели когда-нибудь, случайность смеется над расчетом и дальновидностью... Сверх того, в твоих отзывах я не вижу прежней любви к нему...
— начинаю хиреть, но, впрочем, зубов еще осталось довольно. Мне дергали два зуба только, один в виду Уральского хребта, другой в виду С. -Бернара, все это не мешает продолжать. Н<иколай> П<латонович> отличается от всех нас необычайно симпатическим, широким и многогранным характером, истинностью своей, он вовсе натура не деятельная внешно, почему же ты требуешь от него труда, занятий — теперь, когда ты сам пришел к заключению, что все это vanitas vanitatum?[152] Из его письма я вижу ясно, что он страстно любит N<atalie>; из твоих выходит другое. Я верю вам безгранично и объясняю так, что, разумеется, в наши лета невозможно, чтоб любовь имела тон первой любви, тон девушки в 17 лет. Для меня их любовь понятна как нельзя больше, именно по внутреннему устройству характеров. Что из этого будет или чего не будет — question oiseuse[153]. Насчет редукции именья на 100 т. — и это не беда, да какая же необходимость иметь больше без детей?.. Разумеется, он нелепо вел дела, да только не лучше ли люди именно те, которые нелепо ведут дела. А рrоpos к делам. Отчего же П<авлов>, покупая именье Н<иколая> П<латоновича>, перевел, как ты пишешь, только 105 т.? Весь долг состоял из 40 т. сер., а это 30 т. — Напиши об этом. Теперь насчет дела, о котором ты мне пишешь. Само собой разумеется, что я готов на все, что хотя вдали представляет вам пользу. А потому я уполномочиваю тебя брать у П<авлова> или С<атина> в счет долга до 25 т. асс.; до тех пор вы увидите десять раз, пойдет дело или нет, и мы можем списаться, ты можешь сначала брать у них будущие проценты (от полученных, т. е. до августа и октября нынеш<него> года) и в уплату, я все твои расписки приму, а если они хотят, пришлю доверенность. При этом, пожалуйста, не теряйте из вида, что время, кажется, для таких спекуляций не отличное. Впрочем, если б из этих денег занадобилось тысячи две-три для тебя или Евгения, — разумеется, бери. Еще à propos скажу Николай Александровичу, которого не знаю как благодарить за его письмо, исполненное интереса, что насчет фабрики он может взять пример с моих распоряжений, они чрезвычайно просты, и я думаю, Данил Данил<ович> может рассказать, так же, как и Григорий Иванович.
4 августа.
Смерть Галахова, которую я узнал из твоего письма, нас всех огорчила; да, он был не только благородный человек, но человек бездну страдавший, он все вопросы выносил годы целые в груди своей, для него решения, до которых он доходил, не были шуткой, к тому же у него был весь склад ума, юмора самобытный и необыкновенный, я с ним провел недели три в Ницце очень хорошо. Но он был и тогда сильно болен, и болезнь давала всем его мыслям какой-то меланхолический оттенок, который, с его юмором, заставлял хохотать до упаду, оставляя грустным. Я действительно месяца два т<ому> назад, а может, и три, получил от него письмо очень длинное и отвечал ему на него. Найти его не так-то легко, бумаги мои в Париже и в величайшем беспорядке, со временем я пришлю Фролову, которому пожми руку.
Вчера мы целый день взбирались на одну из гор возле Монтре, день был удивительный, никто даже не чувствовал устали после 14-часового марша. Это чудные дни в наше время; вообще внутри Швейцарии хорошо, нигде нет газет, никто ничего не знает, горы, горы, дикая природа и чудные озера. Сегодня мы плывем в Женеву — посмотреть на мир, а оттуда пустимся в Унтерлакен и пойдем на С. -Бернара. Пока мы в Швейцарии, пишите в Женеву, пожалуй, адресуя Hôtel des Bergues. — не знаю, т. е. совершенно не знаю, — может, с вами; мне начинает нравиться это существование, отрезанное от будущего, не гадающее, а берущее все, что попало: гору, невшательское винцо, хорошую погоду и остаток поэтического созерцания в самом себе. Мар<ье> Фед<оровне> сообщаю сцену из романа. 1 августа, идучи на пароход, получаю я письмо от Leopoldo, от которого мы давным-давно не имели вести; он пишет с тем же жаром, болезненно-дружеским, как вы знаете, кланяется вам, Тучковым etc., etc. и пишет, что он летом в Лондон. Письмо его было адресовано в Париж. Ну, я и иду, рад, что узнал о хорошем человеке. Вдруг мне кто-то кричит с набережной на пароход: «Да это вы?» — и Leopoldo пошел обниматься и по обыкновению кашлять от аневризма. — Давно ли? — Сейчас приехал. — Представьте, что он не думал и не гадал, хотел ехать далее, вовсе не справляясь обо мне. Он еще более исхудал, но все так же интересен. Дожидается меня в Женеве. Видите, чего не бывает; мы с ним примемся опять играть дуэты, которыми душили всех. Да кстати, мои маленькие музыкальные пьески сделали чрезвычайный успех, разыгранные одним приятелем Рейхеля, немецким скрипачом. Я сам не ждал этого. A propos, перед моим отъездом Рейхель мне пел и играл всю «Волшебную флейту» от доски до доски, — вы, кажется, ее не знаете, советую вам или Елиз<авете> Богд<ановне> достать. Засим прощайте.
5 августа.
Хочу поскорее дать вам о себе весть и потому заключаю письмо, которое было приготовилось растянуться страшно. — Бывают минуты, в которые мне тяжело, сегодня одна из таких черных полос; получил разные вести, одна хуже другой — кстати, получил письмецо от Тат<ьяны> Алекс<еевны> от 11/23 июля. Наташа вам всем кланяется, она хотела писать и начала к М<арье> Фед<оровне> длинное послание — но я не хочу ждать, пора отдавать на почту.
Как здоровье Дмит<рия> Михайловича)?
Ну, прощайте.
<ьяне> Ал<ексеевне> и спроси, ей не нужно ли руб. 200 сер., когда будете получать, а то, кажется, и у них дело очень плохо.
На обороте: Милостивой государыне Марии Федоровне Корш.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: ГНМ, стр. 69—71.
Обращенное к Т. Н. Грановскому, письмо адресовано на имя М. Ф. Корш — что, видимо, в какой-то мере гарантировало его от перлюстрации.
«Звенья», т. VI, 1936, стр. 359—363).
... истории ты учить не хочешь... — «Обнимаю детей ваших. Учить их истории более не хочу. Не стоит. Довольно с них знать, что глупая, ни к чему не ведущая вещь».
— В том же письме Грановского говорится: «На днях распустили в Москве слух о твоей смерти. Когда мне сказали об этом, я готов был хохотать от всей души. Этого не доставало еще. А впрочем, почему же и не умереть тебе? Ведь это не было бы глупее остального. Пока хорошо, что ты жив. Есть о ком с любовью подумать».
— Это письмо неизвестно.
<олая> Пл<атоновича>. — В письме от июня 1849 г. Грановский писал: «Ог<арев> уехал с Natalie. He предвижу счастия для них. Она отдалась вся, с полной страстию — он как будто уступил ее страсти. А несколько месяцев тому назад, несмотря на мои предостережения, он сделал такой же опыт с гр<афиней> Салиас, которую убедил ехать к нему в деревню, и потом собирался ехать с нею за границу. Это третья страсть в течение года. Это плод душевной праздности. Он перестал работать, скучает и пьет. Припадки его усилились».
Насчет редукции именья на 100 т. — Опасаясь за свое пензенское поместье, которому могли угрожать, с одной стороны, правительственная конфискация (в случае осуществления плана бегства за границу совместно c Н. А. Тучковой), а с другой — судебный иск первой жены, Н. П. Огарев в июне 1849 г. устроил фиктивную продажу его. В письме от июля 1849 г. Грановский сообщал Герцену? «Именье Огарева (пензенское) куплено Сатиным и Павловым вместе. Долг его тебе они перевели на себя, что очень хорошо, ибо дела нашего бедного друга плохи. У него за продажею остального имения и уплатой долгов останется с небольшим 100 тыс. серебром». К этому времени долг Огарева Герцену, перешедший на Н. М. Сатина и Н. Ф. Павлова, составил 40 тыс. рублей (серебром). Эта сумма указана Герценом в составленном им в 1852 г. завещании (см. XXIV, прилож. № 9). В специальном документе от 24 июня 1849 г. подписанном Н. М Сатиным для оформления сделки по пензенскому имению, между прочим говорилось: «Я, нижеподписавшийся отставной коллежский регистратор Николай Михайлов сын Сатин <...> состою должным коллежскому регистратору Николаю Платонову сыну Огареву шестьдесят тысяч пятьсот сорок пять рублей шестьдесят четыре копейки серебром, которые, по общему нашему согласию, положили мы уплачивать так: я, Сатин, обязался заплатить надворному советнику Александру Ивановичу Герцену или доверенному от него лицу, в счет должной ему господином Огаревым суммы, пятнадцать тысяч рублей серебром, а остальные сорок пять тысяч пятьсот сорок пять рублей шестьдесят четыре копейки серебром заплатить самому господину Огареву в течение десяти лет». В качестве свидетелей документ подписали Н. Г. Фролов, В. А. Милютин и Т. Н. Грановский (см. «Русские пропилеи», т. 4, М., 1917, стр. 93—94).
— В июньском письме Грановского говорится: «Ты не понял моей просьбы о деньгах <см. письмо 80>. Дело идет не об одном Корше, а о всех нас и возможности еще действовать. Все мы держимся на волоске; каждому предстоит или отставка или поездка в Вятку, а может и далее. Журналы едва существуют. Надобно дать публике книги, хорошие книги. Они легче проходят через ценсуру <...> На все эти éventualités <случайности> нужен капитал, к которому мы могли бы прибегать и который был бы всегда готов. Это дело общее и личное, наше. Но здесь нет места деликатности, и не Кетчер, а я говорил тебе о процентах <...> Если с кем что случится важное, ему будет точас выдано что-нибудь, а главное — дано будет средство к литературным изданиям. Перевод путешествий и статистических сведений один в состоянии дать нам всем работу и деньги. Сверх того Фролов и я затеяли Всеобщую историю Кетчеру и Коршу также будет дело, да и каждому homme de bonne volonté <благонамеренному человеку>. Ты будешь получать 4 пр<оцента>, т. е. банковые <...> Сумма нужная — 10 000 серебром. — Повторяю: это не приятельская или дружеская услуга, а сделка, в которую не должна входить деликатность. Деньги твои не пропадут».
Как видно из комментируемого письма, Герцен согласился предоставить московским друзьям просимый заем. Однако деньги не были затребованы — ни Грановским, ни кем-либо другим.
... за его письмо... — Это письмо Н. А. Мельгунова неизвестно.
... я с ним провел недели три в Ницце... — В ноябре 1847 г.
…месяца два т<ому> назад ~ — «Былом и думах» (IX, 120).
он ~ кланяется ~ Тучковым... — Имя Леопольдо Спини часто упоминается в переписке Н. А. Герцен и Н. А. Огаревой.
... мы с ним примемся опять играть дуэты, которыми душили всех. — Видимо, Герцен намекает на возможность возобновления литературного сотрудничества со Спини, с которым он когда-то, по его собственному заявлению, совместно работал в редакции римской газеты «Ероса» (см. письмо 47).
... мои маленькие музыкальные пьески сделали чрезвычайный успех, разыгранные одним приятелем Рейхеля, скрипачом. — Незадолго до того, как писались эти строки, Герцен вместе с знакомым Рейхеля Каппом занимался переводом на немецкий язык статей, составивших книгу «С того берега» (см. письмо 104). Об успехе книги в Швейцарии см. также письмо 113.
Ответ Грановского от 6 сентября (25 августа) 1849 г. — ЛН—98.
— Ред.