Герцен А. И. - Грановскому Т. Н., 21 - 26 (9 - 14) сентября 1849 г.

112. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

21—26 (9—14) сентября 1849 г. Женева.

Это писано с целью послать по почте.

Грановскому.

21 сентября 1849. Женева.

Хочу отвечать тебе на твое письмо ^{25 авг.}/_{6 сент.}; впрочем, не для того, чтоб отвечать на него, а чтоб поговорить с тобою. Что тут говорить: разумеется, многое больно и грустно в том, что ты пишешь насчет Ог<арева>. — Я думаю, теперь это не так. — Скажу одно слово: не лицо виновато, а, с одной стороны, фатализм среды, с другой — натура человека вообще. В этом, брат, убедись раз навсегда и не тереби личные отношения, потому что непременно дойдешь до того, что отпрянешь с негодованием. — Как я глубоко с тобою согласен, что если еще эти отношения снять, то это равняется большому куску мяса из груди. Каждая теплая, глубоко симпатическая минута ценится мною теперь как великое, последнее благо, и я готов плакать, даже готов быть на минуту довольным. — Но оставим это; ты останешься, как был, самый любящий и самый близкий из друзей мне и Ог<ареву>; он тебя называл некогда «нашей сестрой», именно по тому элементу нежности, который сохранился в тебе; не будь же строг, я чрезвычайно переменился в этом отношении, сцены и слова 46 года были бы для меня невозможны. Я иногда раскаиваюсь за тогдашнюю нетерпимость. Меня тут утешает (вот тебе натура человека), что и вы были жестоки. Отчаливай!.. nel largo oceano![158] — И к чёрту Grübelei![159]

когда я с ужасом предвидел, что, наконец, не только будет нечего делать, но не об чем думать, внутренняя жизнь стала вдвое нервознее, а я во всю мою жизнь не был деятельнее, как теперь. У меня натура кошки, живучая; кажется, вот сейчас и дух вон, а она царапает. Обстоятельства мало способствовали или, разве, беспрерывным раздражением и оскорблением; в самом деле, человек, наконец, находится вынужденным бросить якорь в собственной груди или перестать жить. Одно благо (сверх личных отношений, о которых мы уж говорили) не изменит, напротив, вносит в душу покой и мир, — это природа. Мы дьявольски развратились вечной жизнию в больших городах (для меня и Женева кажется невыносимо большим городом). Я живу здесь — и, краснея, признаюсь в этом — только из-за отелей: материально удобно, и газеты, и вино хорошее; но от газет я отвык и это считаю великим прогрессом; то ли дело поселиться на год где-нибудь в деревушке Обер-Бернерланда, домы есть, и люди до того далекие ко всему, что с ними можно жить близко. Климат, правда, зимой здесь плох; вот уж истинно, по выражению Тредьяков<ского>, «Ветер дует ду» — как наладит свои bises, так дней шесть кряду, между горами, как из коридоров, — а я с заткнутыми ушами, с поднятым воротником морщусь, сержусь и играю прежалкую роль городской мыши. Зато, когда ветру нет — очень хорошо. Хотелось бы мне продвинуться еще более на юг, ad instar[160] Василью Петровичу, но это — pia desideria[161]. Надобно как можно больше стоять в стороне от всех толкучих рынков — на них только и услышишь, как торгаши ругаются и как с обеих сторон сражаются плуты, фразеры и фальшивые монетчики. Я не могу им помешать — но отойти могу. Человек, мне кажется, имеет совершенно столько же аутономии, как целая эпоха, как все люди вместе. Мне большие города опротивели, потому что в них несвободен, мешают, всякими дрязгами, лишние лица, лишние речи, и все это бесплодно, жвачка и себяобольщение. — На сей раз довольно.

23 сент<ября>.

И все, что я писал о спокойствии духа, — вздор, прошло два дня, и — мне дурно, отвратительно. Вечно, беспрестанно, везде видеть одно и то же: nuovi tormenti, e nuovi tormentati — устаешь, вянешь. Самая важная вещь теперь — уметь отойти, уметь глубоко презирать и в своем отдалении понять себя как нечто аутономическое, — ну, попалилось же, черт возьми, выраженьице, право, иногда неясно пишешь совсем не оттого, что в голове неясно, а так, умстенды, как говорят немцы. Объясню вот как: в природе всякий зверь считает себя барином (пока его кто-нибудь не съест); он дома, ему легко с его особностью, что же за обязанность зависеть от чего-нибудь другого? — Исландия и Голландия — сами по себе, а я сам по себе, я сам — небольшая Исландия, и мы поговорим. — Щей горшок, сам большой. А вот тебе, Гранка, тема на диссертацию. Национальность или группа национальностей представляет органическое, самобытное и ограниченное существо; ограниченность непременно идет из самой личности, иначе это была бы Allgemeinheit[162], идея, все что угодно, но не замкнутый Naturprodukt[163]. Эту ограниченность сломить невозможно, как сделать, ex<empli> gr<atia>, чтобы у оленя — травоядного, не изменяя его до того, что он сделается волк, а не олень, были бы мускулы так развиты и зубы так устроены, как у льва, напр<имер>. Народы — факт, — такой факт, как Альпы, как пчелы, — им тяжко от ограниченности, тяжко теми — ну, они и тяготись себе, а рыбы все-таки от этого летать не станут. — Чем больше, Гр<ановский>, ты взойдешь в физиологию истории, в naturwissenschaftliche Behandlung[164] ее, тем яснее сделается для тебя, что история только и отделяется от природы развитием сознания, а впрочем, вовсе не покорена законам филос<офии> истории, не имеет цели, каждый народ представляет результат, la composité[165] всякой всячины, условий климатологических и иных, тянется, складывается, выходит с горбом, выходит с зобом — il faut accepter le fait naturel[166]. Посмотрите, как здесь бьются теперь исключительные умы, и всё по-пустому, глухие не слышат их Бетговена, слепые не видят их Рафаилов etc., etc., etc.

Вот тебе, Петр Григорич, и Гегель!

24 сент<ября>.

Сейчас получил письмо от Ог<арева>; вот кстати-то пришло к нашей переписке. Я читаю его письмо и в душе отпускаю все прегрешения его. Какая свежесть, сила пониманья, сколько реализма в его поэзии, и сколько поэзии в его реализме. Ты прав в твоем суждении, Да, cаrо mio, ты неправ тем, что прав, — сверх того, как же можно сказать, что он удовлетворяет одной стороне твоего сердца и что, если ты его любишь лично, то не находишь, так сказать, общего элемента? Да разве такое пониманье не общее, не единое необходимое? Для меня истинно удивительно, как он так юн, полон душевной деятельности, едакую натуру, видно, не скоро сломаешь. Приложу к нему письмо, которое ты доставь. Еще слово: знаешь ли ты, отчего ты довольнее мною? У меня несравненно ровнее характер, коли хочешь, во мне больше натуры мула, я упорно иду по своей дороге, меня мало отвлекает, — но ведь это дело организации. К тому же семейная жизнь. Взгляни, напр<имер>, на последние годы жизни Байрона. Т. Мур рассказывает об его венецианских похождениях, прикрываясь виноградным листом стыдливости, и посмотри на эти молнии, которые вырывались из этой переполненной натуры. Наконец, среда имеет страшно много влияния, здесь скорбь иначе давит, на иное наводит, нежели в Японии... etc. Скучно стало писать. Да вот еще презабавная мысль, которая нам сейчас пришла в голову и от которой мы от души расхохотались. Представьте себе, что мы проживем долго, долго, сохраним в старости энергию мысли, наше пониманье — и увидим, что наше грядущее поколение далеко отстало, что молодое поколенье будет на нас смотреть тупо и бессмысленно, так, как афинец, осиленный Сил<ур>), кретиновато почитывал Фукидида. Для Запада это возможно. В восемьдесят лет быть юношей, над которым старики в 18 лет будут ругаться, золотушные, п<од>слепые, без энергии и годные только для унавоживания полей. Какой сюжет для драмы или повести. — Я пишу только по части естественных наук — сделал разные успехи, так что и сам не надивлюсь, как здешние профессора меня считают за дельного натуралиста — о чем при случае пришлю документы, т. е. журнальные отзывцы, — «ну, оно и будет лестно вам», как говорил Мих<аил> Алекс<андрович>.

<ря>.

Vivat!

И вдруг получаю [...][167] письмо; говорит, пишите, говорит, письма, говорит, и не бойтесь, говорит, почты, — говорит; это почтенно — я уж и не знаю, что писать, очень много набралось матерьялу. Возьму свежий лист, а то сей, исписанный с паническим страхом, того не достоин.

Прочти письмо [...]¹⁶⁷ — это общее всем друзьям: весть и сообщение, я не знал, как послать вам брошюрку — посылаю на первый случай 1 экземпляр, воспользуюсь первым случаем прислать больше. — Непременно сейчас уведомь о получении письма. Выписывать брошюрку можно через Гофмана и Кампе из Лейпцига. — Целую вас и обнимаю всех от души.

29-го отправляюсь в Шамуни, на Монблан. Addio.

Мой адрес — до перемены сюда, но можете еще лучше писать — на имя маменьки à Zurich pour remettre à Madame Natalie — без моей фамильи.

— прочти его; кажется, можно послать по почте; тут же записочка к Natalie, — вложи. Мар<ье> Фед<оровне> и Лиз<авете> Богд<ановне> не пишу особо, потому что все то же бы написал.

Жму руку. Уведомь о получении письма.

На обороте: Тимофею Николаевичу.

В Москве.

Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: Л V, 279—283, по копии, снятой А. Н. Пыпиным с подлинника. В автографе ряд зачеркнутых слов (собственные имена), поддающихся прочтению, а также таких, которые не могут быть прочтены. Судя по заключительным строкам письма и по началу следующего (№ 113), не только последнее, но и комментируемое письмо было, видимо, отправлено в Россию не по почте, а с оказией (начальная фраза: «Это писано с целью послать по почте», очевидно, была дописана позже). В связи с этим следует думать, что зачеркивания, встречающиеся в конце письма, написанном тогда, когда Герцен уже знал о представляющейся ему оказии, были произведены не Герценом, а лицом, у которого впоследствии хранилось данное письмо в России (может быть, из опасения обыска).

ЛН, т. 62, стр. 96—98).

<арева>. — Возобновляя свои прежние обвинения по адресу Огарева (см. комментарий к письму 105) и прибавляя к ним новые, Грановский писал Герцену: «Я не верю в счастье Natalie и в любовь Огарева. Это увлечение, источник которого — душевная праздность. Я слышал от него такие же страстные речи о Кобылиной и Салиас. И все это так недавно. А между тем он говорил о своих улучшениях по именью и не только разорялся, но давал разорять крестьян своих <...> Не того ждали мы все от Огарева. Я не требую от него занятий наукою, трудов каких-нибудь, а человеческого, благородного существования. За что же осуждена Natalie платить за поэтические прихоти Огарева <…> Его легкомыслие доходило до жестокого эгоизма. Вот отчего у меня вырвались те слова, которые подали тебе повод к обвинению на меня. Я люблю Огарева не менее прежнего, но иначе, не так хорошо, не так легко».

Как я глубоко с тобою согласен, что если еще эти отношения снять, то это равняется большому куску мяса из груди. — В письме от 6 сентября (25 августа) 1849 г. Грановский писал о своем чувстве к Герцену и Огареву: «Почти с отчаянием заметил я тогда, что вы прикреплены к моей душе такими нитями, которые нельзя перерезать, не захватив живого мяса».

... Обер-Бернерланда... — района Швейцарии.

... продвинуться еще более на юг, ad instar Василью Петровичу... — т. е. в Испанию.

 — новые мучения и новые мученики (итал.) — из «Божественной комедии» Данте («Ад», песня VI, стих 4).

... умстенды… — обстоятельства (от нем. Umstände).

... я сам по себе ~ Щей горшок, сам большой. — Ср. с этим стихотворные строки Пушкина: «Мои желания — покой, // Да щей горшок, да сам большой» («Отрывки из Путешествия Онегина»).

Вот тебе, Петр Григорич, и Гегель! — П. Г. Pедкин был гегельянцем правого толка.

Сейчас получил письмо от Ог<арева> ~ он так юн, полон душевной деятельности; едакую натуру, видно, не скоро сломаешь. — Речь идет, вероятно, о письме от 4 сентября (23 августа) 1849 г. (ЛН, т. 61, стр. 790—792), или о письме от 12 сентября (31 августа) 1849 г. (ЛН, т. 61, стр. 793—749).

 — Это письмо неизвестно.

…афинец, осиленный Силой... — Каламбур: Сила — один из 70 апостолов, епископ в Коринфе.

Я пишу только по части естественных наук ~ за дельного натуралиста... — О своей мнимой специализации по естественным наукам Герцен заявляет, конечно, лишь в расчете на возможную перлюстрацию письма. «Успехи», о которых в нарочито завуалированной форме Герцен информирует Грановского, связаны со статьями, составившими книгу «С того берега» (см. письма 113 и 114).

 — Речь идет о другом, «свободном» письме, — уже без оглядки на перлюстрацию — которое Герцен решает написать, узнав о возможности использовать не почту, а оказию. Таковым явилось следующее письмо (113) — к московским друзьям от 27—28 (15—16) сентября 1849 г.

... я не знал, как послать вам брошюрку — посылаю на первый случай 1 экземпляр... — Речь идет о книге «С того берега».

[158] в широкий океан! (итал.).