138. Г. ГЕРВЕГУ
31 (19) декабря 1849 г. Париж.
Le 31 décembre 1849. Paris.
Ma lettre sera très triste, je vous en préviens, cher Georges, pour que vous puissiez ne pas la lire, ou la lire après; elle vous mettra en mauvaise humeur.
’ai ma fatalité aussi, с’est d’être très souvent quelque chose dans le genre d’un bourreau de mes amis. Mais il m’est impossible de me taire. Et devrais-je encourir, non seulement un reproche, mais un éloignement de votre part, jo ne me tairai pas.
Votre pleine confiance, votre amitié pour moi me force de vous dire qu’il у a un côté dans votre caractère — où moi, loin de me sentir votre besson, je me sens froissé, indigné. Passer outre, ne pas en parler — serait assez lâche et passablement traître.
Hier la journée passait assez bien, le soir on nous apporte vos lettres, j’ouvre et je sens que je rougis, Emma attendait avec le plus grand empressement un mot, me demande — il n’y avait que son adresse. Hier vous avez oublié d’écrire un mot à propos de Horace, aujourd’hui préoccupé du non recevoir de diable sait quelle lettre — vous n’avez rien écrit — je ne suis pas une femme, mais j’ai senti un frisson, que je sens toujours lorsque quelque chose de dur touche mon cœur. Elle, dévouée comme elle est (ce que je prends pour une maladie), elle était anéantie. Nous parlâmes longtemps, je mentais, je vous inculpais, pour vous justifier — et maudissant ce rôle louche, je me jetai vers 3 h<eures>sur le lit. Triste, ému, j’ai beaucoup pensé, voilà, les résultats.
Aimer, ne pas aimer une femme, un homme — с’est involontaire et je n’oserai jamais toucher à ces océanides de l’ame humaine. Mais no pas so permettre, ne pas désirer même d’en avoir de la cruauté capricieuse — est autre chose. L’homme qui pense qu’<il> suffit de l’aimer pour supporter l’oppression, le manque d’égard, a un défaut dans le cœur; peut-être c’est un résultat de l’abandon et du relâchement de caractère, amalgamé avec les exigences tout contraires de ses amis. Là, je ne reconnais plus en vous l’homme sympathique. Vous me direz que vous êtes une fois comme cela, que c’est votre nature. Eh bien — je ne veux pas vous laisser en erreur, ma nature est parfaitement le contraire, sous ce rapport, ici elle est tout-à-fait antipathique à la vôtre. Je ne donne à personne le droit de torturer par amour ni par haine.
Je suis sûr que vous n’avez jamais entendu des paroles d’unе franchise si sauvage. Moi je suis un être fort et sain, je ne peux voir dans mes amis sans protester un laisser-aller qui touche à l’inhumanité, d’autant plus que vous avez élevé à la hauteur d’une théorie ce que vous deviez rejeter comme un élément indigne de vous.
«Ce sont des formes, je m’arrête aux formes». — Et oui, certainement, la grâce est aussi formelle, je suis réaliste.
Cet incident m’a fait penser à bien des choses. Entre autres à notre avenir. Moi je ne peux être heureux que dans notre petit cercle, lorsqu’il sera harmonique. Moi je ne me sens plus libre là où commencent ces petits malheurs improvisés, malheurs de luxe, inutiles, ces tracasseries coquettes et peut-être maladives. Par le rapport qui s’élablit entre vous et Emma — il faut laisser de côté toute fantaisie d’aller dans une petite ville, dans un coin paisible. Restons à Paris. Paris me repousse — mais je vous propose d’y rester. C’est le seul moyen de nous sauver — de nous-mêmes.
Il у a presque un an je vous ai traduit une fois les Bohémiens de Pouchkine, où le vieux Bohémien dit à Aleko qu’il ne peut pas encore vivre en paix et liberté, qu’il у a trop du monde social en lui. — Nous sommes dans ce cas, et je ne peux me tromper. Nous ne pouvons commencer la nouvelle existence. Restons à Paris et préparons-nous.
’ai pensé au sentiment lourd et triste que cette lettre doit produire sur vous. D’autant plus que cela vient d’un homme qui n’a rien à vous reprocher de pareil pour lui. Mais je l’enverrai. De ménagement en ménagement on peut s’éloigner l’un de l’autre de manière qu’on parviendra à un état de mensonge mutuel...
О Dieu des dieux, quelle responsabilité prenez-vous... ou quelle fatalité vous pousse de bercer ces misères dans votre âme si belle et si large? Est-ce par hasard, c’est sans plaisanter que vous aimez à répéter que la bosse de la conscience vous manque. Sacré Dieu, relevez donc votre corps — et entrons dans la vie réelle au lieu de se consumer dans des incidents tragico-nerveux — c’est la voix d’un homme qui vous aime jusqu’à être malheureux de vos défauts.
Перевод
31 декабря 1849 г. Париж.
Письмо мое будет очень грустным, предупреждаю вас, дорогой Георг, чтобы вы могли либо не читать его вовсе, либо прочесть позднее; оно приведет вас в дурное настроение.
— мне очень часто приходится превращаться как бы в палача своих друзей. Но я не могу молчать. И пусть я рискую заслужить не только ваши упреки, но и вызвать ваше отчуждение, я не стану молчать.
Ваше полное доверие, ваша дружба ко мне побуждают меня сказать, что в вашем характере есть одна сторона — там я вовсе не чувствую себя вашим близнецом, а чувствую себя задетым, возмущенным. Пройти мимо, обойти это молчанием было бы достаточной трусостью и изрядным предательством.
Вчера днем все шло сносно; вечером нам приносят ваши письма, вскрываю их и чувствую, что краснею; Эмма с величайшим нетерпением ждала нескольких слов, она спрашивает у меня, но там был всего только ее адрес. Вчера вы забыли написать несколько слов о Горасе; сегодня, озабоченный неполучением какого-то, черт его знает, письма, вы опять ничего не написали, — я не женщина, но я почувствовал содрогание, какое чувствую всякий раз, когда что-нибудь грубое коснется сердца. При всей ее преданности вам (которую я рассматриваю как болезнь) она была уничтожена. Мы долго говорили, я лгал, я вас обвинял, чтобы оправдать, — и, проклиная свою двусмысленную роль, бросился в постель около 3 ч<асов>, грустный, взволнованный. Я много передумал, — вот итоги.
Любить или не любить женщину, мужчину — в этом мы не вольны, и я никогда не посмел бы коснуться этих океанид человеческой души. Но не позволять себе капризной жестокости, не допускать даже мысли о ней — это другое дело. У человека, который думает, что достаточно его любить, чтобы выносить его гнет, невнимание, — в сердце есть изъян; возможно, что это следствие распущенности и расслабленности характера, столкнувшееся с прямо противоположными требованиями друзей. Тут я уже не могу признать вас за человека мне симпатичного. Вы скажете, что ничего не поделаешь, что так уж вы созданы, что такова ваша натура. Ну, а я не хочу оставлять вас в заблуждении — у меня натура совершенно другая в этом отношении, здесь она просто враждебна вашей. Я ни за кем не признаю права мучить — ни из любви, ни из ненависти.
с бесчеловечностью, тем более что вы подняли на высоту теории то, что должны была бы отбросить как недостойный вас элемент.
«Все это форма, я придираюсь к форме». — Ну, конечно, вежливость тоже форма, я реалист.
Этот случай заставил меня о многом подумать. Между прочим и о нашем будущем. Я лично могу чувствовать себя счастливым в нашем тесном кружке, только если в нем установится гармония. Я перестаю чувствовать себя непринужденно там, где начинаются мелкие, выдуманные горести, ненужнные горести от пресыщения, ссоры, порождаемые то ли кокетством, то ли болезненностью. При отношениях, сложившихся у вас с Эммой, нужно оставить всякую мечту о переезде в маленький город, в тихий уголок. Останемся в Париже. Париж мне противен, но я предлагаю остаться здесь. Это единственное средство для нас спастись — от самих себя.
Около года тому назад я как-то перевел вам «Цыган» Пушкина, где старый цыган говорит Алеко, что тот не может еще жить в мире и свободе, что в нем еще слишком много от социальной среды. — Мы в том же положении, и я не могу себя обманывать. Мы не можем начать нового существования. Останемся в Париже и будем готовиться.
же я пошлю его. Ведь щадя раз, щадя два, можно так отдалиться друг от друга, что дойдешь до взаимного обмана...
Боже мой, какую ответственность возлагаете вы на себя... какой рок толкает вас лелеять в вашей столь прекрасной и щедрой душе все эти слабости? Видно, не случайно и не шутки ради вы любите повторять, что лишены шишки совести. Подтянитесь же, черт возьми, и давайте жить реальной жизнью, вместо того чтобы изнурять себя трагико-нервическими инцидентами. Это голос человека, который настолько вас любит, что страдает, видя ваши недостатки.
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в ВМ. Carr, стр. 101—102. На первом листе автографа надпись по-французски неустановленным почерком: «Очень важное!»
... — Герцен жил в это время у Э. Гервег.
...лишены шишки совести. — Письма Гервега, которые имеет в виду Герцен, неизвестны. 4 января 1850 г. Гервег, применяя термины модной тогда френологии, также повторил, что у него нет «шишки совести», утверждая при этом, что у Герцена отсутствует «шишка постоянства» (Л XIV, 40).
«Если вы палач, то я палач еще больший», ошибочно датированный М. К. Лемке февралем 1850 г. — Л XIV, 51—52.