142. Г. ГЕРВЕГУ
17 (5) января 1850 г. Париж.
17 janvier 1850. Paris.
Cher Georges, je me proposais de vous écrire unе longue lettre, et je n’ai que le temps de vous serrer la main, votre lettre que j’ai reçue hier a anéanti le mauvais effet de la seconde. Laissons donc cela — et s’il nous semble que tout croule — attachons-nous, et diable, en avant, sauvons-nons, sauvons les individualités. — Ecoutez, mon amitié peu tolérante s’est peut-être exprimée comme la haine — passons outre. Dans le principe j’avais raison et puissiez vous me traiter encore cent fois de frivole, vous ne le sentez pas. Et pourquoi vous ne voulez jamais vous replier sur vous-même, pourquoi lorsqu’on vous inculpe, censure, vous commencez tout de suite l’inculpation de l’autre. Vous parlez de la conduite d’Emma envers vous; ah, justice, justice, ne l’avez-vous pas provoquée par votre laisser-aller? Ce ne sont pas des homélies — mais des vérités, vous donniez trop à vous et rien aux autres. Cela m’insurgeait contre vous, et cela me révolte. Et vous pouvez me taxer de doctrinaire comme vous voulez, mais je sais qu’il existe une catégorie de la mesure, laquelle dépassée, on est hors de la réalité. Cet état — hors de la réalité — est apprécié comme un état supérieur, poétique, cataleptique — tout cela n’a pas le sens commun. Oui, mon opinion est superficielle, parce que la substance de la chose est à sa superficie.
Comment pouvez-vous penser que moi je voudrais vous chercher chicane <de ce> que vous vouliez rester libre quelques mois? Mais je vous cherche chicane parce que vous n’avez rien fait <de> ce que la simple humanité exigeait. Vous pensez qu’on peut dire à une femme: «Attends un an, je te repermettrai de m’aimer», mais c’est de la tyrannie. Au lieu de cela dites-lui aue vous voulez rester seul, vous concentrer, cela se comprend.
Vous avez tant soit peu joué avec les individualités — avec votre amour sincère, grand — vous donniez l’air d’un égoïsme insupportable.
Je me révoltais contre cela maintes fois. Pensez-vous que les petites choses m’échappent? Je voyais avec tristesse, prévoyant des malheurs, comme vous et en partie Natalie (si réelle au fond) développiez ces théories d’un idéalisme, d’un romantisme sui generis, et qui m’offensaient encore plus, parce que je ne voyais, moi, rien de ces choses excentriques dans votre caractère...
Et bien, je n’ai pas mêmе le temps de relire ma lettre, je vous dis encore une fois, oui, j’ai mérité la sympathie que vous m’aviez donnée, oui, je vous tends la main à <une> plus ample explication — et je prends un engagement solennel de venir en tout cas et оù vous vous trouviez, pour en reparler si vous le désirez. Dans ma vie j’ai eu deux rencontres peut-être plus profondes que la vôtre — celle d’Og<areff> et de Nat<alie> — pensez-vous que je sois assez frivole pour pouvoir vous abandonner?..
Перевод
17 января 1850 г. Париж.
Дорогой Георг, я собирался писать вам длинное письмо, но времени у меня хватает только на то, чтобы пожать вам руку. Ваше письмо, полученное мною вчера, сгладило дурное впечатление от второго из ваших писем. Итак, оставим это, а если уж мы думаем, что все кругом рушится, сплотимся, и вперед, черт возьми, давайте спасать себя, спасать отдельных людей. Послушайте, возможно, что моя дружба, далекая от терпимости, говорила языком ненависти, — забудем это. По существу же я был прав, и называйте меня хоть сто раз вздорным, вы сами этому не верите. И почему вы никогда не хотите оглянуться на себя самого, почему, когда вас обвиняют, — не вы ли толкнули ее на это своим небрежением? Это не нравоучение, а истинная правда, вы слишком много брали, ничего не давая другим. Все это меня возмущало и восстанавливает против вас. И вы можете сколько вам угодно обвинять меня в доктринерстве, я знаю, что существует мера вещей, переступив которую оказываешься вне реальной действительности. Такое состояние — вне действительности — расценивается вами как состояние высшее, поэтическое, каталепсическое, — а все это лишено здравого смысла. Да, моя точка зрения поверхностна, ибо самая субстанция предмета — на его поверхности.
Как могли вы подумать, что я стану придираться к вам за желание пожить несколько месяцев на свободе? Я потому придираюсь к вам, что вы не удовлетворили ни единого требования простой человечности. Вы думаете, что можно сказать женщине: «Пережди годик, и я опять разрешу тебе любить меня» — но ведь это тирания. Скажите вместо этого, что вам хочется побыть одному, сосредоточиться, — это понятно.
Я не раз возмущался этим. Не думайте, что я не замечаю мелочей. С грустью смотрел я, предвидя несчастья, как вы и отчасти Натали (человек, в сущности, очень реального мышления) развивали все эти sui generis[207] идеалистические, романтические теории, тем более меня возмущавшие, что я ничего такого особенно эксцентричного в вашем характере не замечал...
У меня нет даже времени перечитать письмо; так вот, еще раз повторяю: да, я заслуживаю вашего расположения; да, я протягиваю вам руку до более обстоятельного объяснения и приехать туда, где вы будете, и возобновить, если угодно, наш разговор. В моей жизни были, быть может, только две более значительные встречи, чем встреча с вами, — это с Ог<аревым> и Нат<али>, — неужели же вы думаете, что у меня хватит легкомыслия расстаться с вами?...
Примечания
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в ВМ. Впервые опубликовано: ЛН, «17 décembre» <«17 декабря»>, легко исправляемая по содержанию письма: 17 декабря 1850 г. и Герцен и Гервег находились в Ницце.
Вероятно, ответ на недатированное письмо Гервега, начинающееся словами: «Все кончено! И я больше не скрываю этого от себя» (Л XIV, 47—49).
... от второго из ваших писем. — По-видимому, речь идет о письме без даты, начинающемся словами: «Если вы палач, то я палач еще больший...» (Л —52).
...почему, когда вас обвиняют, критикуют, вы тотчас принимаетесь бросать обвинения другим? — В своем письме Гервег писал: «Все, решительно все рушится. Не будем себя обманывать. Даже мой метод сопротивления вашим вивисекциям должен этому способствовать. Вы сердитесь на беднягу, который смеется вместо того, чтобы плакать! Вы забыли, что мне скоро 33 года. Это возраст распятия, когда становишься уже неисправимым. Я не знаю, что делать, что сказать. Когда, точно врасплох, напали на улице, как защищаться? И все это вышло потому, что я осмелился запросить свободы, чтобы поскитаться несколько месяцев по белу свету, и потому, что одной женщине вздумалось нелепо ревновать, — женщине, которую я люблю, но которой никогда не прощу, что она своим поведением, которому нет имени, внесла смуту в мое последнее, самое высокое, самое благородное в моей жизни чувство. Дайте мне еще раз вашу руку! Я любил вас безмерно, и теперь с той же силой люблю вас. Но я чувствую, что вы ускользаете от меня, как и все теперь от меня ускользает. Прощайте, если того хотите, продолжая ссору, скорее легкомысленную, чем глубокую! Да, я думаю, что это просто сумасшествие заставляет нас разбивать друг другу сердца, подобно тому, как дети ломают игрушки. Какое будущее, о котором я мечтал вместе со всеми вами, теперь уходит! А кто виноват? И ты, Брут, перед которым я надеялся быть свободным, совершенно свободным в своих отношениях в границах возможного! Я уничтожен, и так как друзья хотят меня убить, я хочу сам попробовать сделать это, удалившись к равнодушным людям. Но нет! чтобы я сжился со своим горем и, если возможно, умер в каком-нибудь уголке земли! В ожидании этого можете считать меня настолько холодным, насколько вам угодно, но знайте, что я в отчаянии. Почва ускользает у меня из-под ног. Я дохожу до того, что призываю смерть как единственную свою избавительницу...» (стр. 48—49).
... кой перед кем... — Герцен имеет в виду Н. А. Герцен.
... Как вы и отчасти Натали ~ эти — В ответном письме Гервег заявлял об Н. А. Герцен: «Она единственное существо, которое умело примирять нас и понимать нас обоих еще тогда, когда мы взваливали друг на друга вину в нашем взаимном отчуждении, когда бог весть что легло между нами. Она же оставалась столь же трезвой, как была, и вы напрасно упрекаете меня, что я вовлекал ее в какой-то романтизм» (Л XIV, 54—55).
Ответ Г. Гервега, помеченный «суббота» и относящийся к 26 января — Л —56. М. К. Лемке ошибочно приурочил его к февралю 1850 г.
— Ред.