149. Г. ГЕРВЕГУ
1 февраля (20 января) 1850 г. Париж.
1 février 1850. Paris.
Des maux de tête vraiment terribles ne m’ont pas permis de vous écrire: j’étais trois jours de suite malade, aujourd’hui sain et sauf, mais si cela continue, je deviendrai fou...
’après les dernières nouvelles je commence à croire que l’affaire de ma mère sera gagnée de manière ou d’autre; tout cela me paraît à présent une question de temps. De l’autre côté la mort de Golochwastoff est derechef un coup financier très lourd. Mais enfin...
Je suis très content de vos lettres. Il у manque, je dois le dire, une petite chose, et cette petite chose aurait mis fin à toutes les discussions pénibles — cette chose с’est un retour conscien-cieux sur vous. La où vous ne trouvez plus un terrain ferme — vous me montrez la fatalité. Eh bien, je crois, nous sommes un peu plus maîtres et créateurs de notre vie, que cela ne paraît; et ma conviction profonde que la volonté existe pourtant, là où il у a conscience, passion et énergie — m’engage au moins à lutter contre la fatalité.
Je n’ai pas le moindre sentiment de fiel ou mêmе de mécontentement à présent contre vous et c’est tout amicalement que je vous répète qu’il у a une chose qui vous détériore à présent et qui vous tuera (si vous ne la tuez pas) — c’est cet amollissement de la volonté, с’est ce laisser-aller. Vous êtes trop gâté et c’est pour cela que vous vous récriez à chaque critique toute haturelle entre hommes tellement rapprochés. C’est pour cela que même dans votre dernière lettre vous coupez court à tout — en donnant pour toute réponse beaucoup d’amour, et en subjugant de cette manière l’homme froid, l’ami qui s’arroge le droit de critique. Mais cela n’est pas juste.
Vous écrivez à ma femme que vous vous sentiez capable de commencer cette nouvelle vie que nous avons rêvéе. Vous parlez de l’amitié indulgente que vous m’aviez prêchée. — Mais soyez donc franc, est-ce que l’indulgence ne devient (comme toutes les vertus chrétiennes) pas un sentiment pénible; là ou mon existence intérieure n’est pas froissée par mon ami, pax ses originalités, habitudes, passions que je ne partage pas — il n’y a pas d’indulgence à les subir, — l’indulgence commence où on est froissé... Je sais, je le sens, oui, vous pouvez par un faible effort vous rendre capable d’une vie harmonique, entre 2, 3 amis — mais, ne me grondez pas, cet effort vous ne l’avez pas fait. Et lorsque je vous citai les Bohémiens êmes nous appartenons à l’Egypte et non à la terre promise. Peut-être c’est un travail intérieur qui vous fait négliger le côté pratique de l’existence, — mais vous vous attribuez une part de lion, et — encore une fois — votre affection est tyrannique et capricieuse, capricieuse dans le genre féminin. Eh bien, savez-vous que с’est un élément terrible dans une vie commune?
Je comprends parfaitement (si je ne le comprenais pas par le cœur, je pourrais le comprendre par l’esprit) — comme mon raisonnement paraît flach, à côté de ce que vous dites de cette amitié qui couvre tout, qui ne voit rien, qui aime, aime et se réjouit dans la conscience de la sympathie. Mais pour que ce sentiment reste naïf, naturel, il ne faut pas à dessein fermer les yeux, mais il ne faut rien voir les yeux ouverts. Convenez, cher Her<wegh>, que cela serait parfaitement allemand de se faire une théorie de la non-analyse de ses amis. Tout cela ce sont des faits et d’une chose reconnue je ne sais comment — vous ne ferez pas une chose qui n’existe pas.
Et pour vous citer un exemple. Hier s’est répété une petite scène, que j’ai subi le premier jour après mon arrivée. Emma apportant votre ème lettre, sans réponse, sans un mot pour elle. Mais, Dieu des dieux, suffit de prier mademoiselle Ern d’écrire l’adresse ou d’adresser la lettre à l’hôtel Mirabeau — mais pour cela il faut avoir des nerfs non seulement subjectivement sensibles, mais objectivement? écrit de cela — cela suffit.
_____
énéralités. La vie est insipide, flétrissante ici, on ne peut s’imaginer jusqu’où va la réaction. Pr<oudhon> même a penché sa tête. Point de lueur, point d’espérance. On va à un despotisme militaire... Il faut renoncer à la Suisse — le séjour sera trop dangereux, il n’y a que le midi de la France et le Cornwallis. Pensez-y — si vous n’allez pas vous pacifier à l’Océan pacifique. Concernant votre entrevue avec Emma — et ses projets, je ne peux rien dire, elle s’abuse en pensant que tout va mieux que cela ne va. — Elle a été trop longtemps sans rien voir parce qu’elle aimait — le résultat n’est pas trop favorable pour vos théories.
На обороте: <артире> Лизаветы Ивановны Гаак.
Перевод
1 февраля 1850 г. Париж.
Поистине ужасная головная боль помешала мне написать вам, я был болен целых три дня подряд, сегодня же снова жив и здоров, но если это возобновится, я сойду с ума...
Судя по последним сведениям, я начинаю думать, что дело моей матери так или иначе будет выиграно; все это представляется мне теперь лишь вопросом времени. С другой стороны, смерть Голохвастова — новый очень тяжелый удар по финансам. Но что поделаешь...
— недостает желания задуматься над собой. Там, где вы не чувствуете уже под собой твердой почвы, вы ссылаетесь на судьбу. Я же считаю, что мы немного больше хозяева и творцы своей жизни, чем это кажется; и я глубоко убежден, что сила воли все-таки существует там, где есть самосознание, страсть и энергия, и это заставляет меня по крайней мере бороться с судьбою.
У меня нет теперь ни капли горечи, ни даже неудовольствия по отношению к вам, и я чисто по-дружески повторяю: единственное, что вас портит в настоящее время и убьет вас (если вы сами ее не убьете), — это ваша вялость, расслабленность вашей воли. Вы слишком избалованы и потому протестуете против всякой критики, вполне естественной между столь близкими людьми. Именно поэтому даже в вашем последнем письме вы пресекаете все дальнейшие разговоры, давая вместо ответа заверения в глубокой любви и обезоруживая этим холодного человека, друга, который присвоил себе право критиковать. Это однако несправедливо.
Вы пишете моей жене, что чувствуете себя способным начать ту новую жизнь, о которой мы мечтали. Вы говорите о всепрощающей дружбе, которую проповедовали мне. Но будьте же откровенны, разве всепрощение (как и прочие христианские добродетели) не становится нам в тягость? Там, где мой внутренний мир не оскорбляют странности, привычки, страсти моего друга, которых я не разделяю, нет нужды во всепрощении — всепрощение начинается тогда, когда тебя оскорбили... Да, я знаю, чувствую, что при небольшом усилии вы могли бы жить гармонической жизнью в обществе двух-трех друзей, но не браните меня, вы этого усилия не сделали. Когда я цитировал вам пушкинских «Цыган», я с болью подумал, что мы сами дети Египта, а не земли обетованной. Возможно, что духовная жизнь заставляет вас пренебрегать практической стороной существования, но вы всегда присваиваете себе львиную долю, и, повторяю, ваша привязанность тиранична и капризна, капризна по-женски. Знаете ли вы, как это страшно в совместной жизни?
Я отлично понимаю (если бы я не понял этого сердцем, то мог бы понять разумом), какими flach[214] представляются мои доводы рядом с вашими рассуждениями о той дружбе, которая все оправдывает, ничего не видит, а только любит, любит и радуется, уверенная в чувстве симпатии. Но, чтобы это чувство оставалось чистосердечным и естественным, не нужно намеренно закрывать глаза, но и не нужно на все смотреть открытыми глазами. Согласитесь, дорогой Гер<вег>, что это было бы чисто по-немецки — создать себе теорию непозволительности анализировать друзей. Все это факты, а то, что так или иначе существует, вы не можете превратить в несуществующее.
Приведу вам пример. Вчера повторилась сценка, которую я выдержал в день моего приезда. Эмма принесла ваше письмо, без ответа, без единого слова для нее! Господи боже мой, да ведь достаточно было бы попросить мадемуазель Эрн написать адрес или адресовать письмо в отель Мирабо! — Но для этого нужно иметь нервы не только субъективно, но и объективно чувствительные. Моя жена пишет вам об этом, и потому — довольно.
_____
<удон> повесил голову — ни просвета, ни надежды. Дело идет к военному деспотизму. Надо отказаться от Швейцарии, жить там станет слишком опасно. Остается только юг Франции и Корнваллис. Подумайте об этом, если не собираетесь утихомириться у Тихого океана. Относительно вашей встречи с Эммой и ее проектов — ничего не могу сказать; она заблуждается, думая, что все обстоит лучше, чем на самом деле. Слишком долго она ничего не видела, — результат не совсем благоприятный для ваших теорий.
На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервег.
<артире> Лизаветы Ивановны Гаак.
Примечания
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в ВМ. Впервые опубликовано: ЛН, т. 64, стр. 88—91.
«суббота» (Л XIV, 53—56) и ошибочно отнесенное М. К. Лемке к февралю 1850 г.
...смерть Голохвастова ~ удар по финансам. — Д. П. Голохвастов умер 28 декабря 1849 г., оставшись должен Герцену 30 000 рублей серебром. Долг был впоследствии полностью выплачен наследниками Голохвастова.
...в вашем последнем письме вы пресекаете все дальнейшие разговоры, давая вместо ответа заверения в глубокой любви... — В своем письме Гервег заявлял: «Я оставил неоконченным отрывок письма, которое послал вам дня четыре тому назад. После двух ваших записок мне казалось, что всякий спор и дальнейший анализ становятся излишними. Я даже почти жалею, что вступил на этот путь. За вас, такого, какой вы были и будете, я держусь и не выпущу вас, чего бы то ни стоило <...> Боже мой, жизнь моя кажется мне полной только с тех пор, как я встретил вас. И если я пишу вам, то иногда это имеет такой вид, как будто я пишу девушке, в которую влюблен. Я мщу за ненависть, которую питаю к человечеству вообще и, в частности, к моим друзьям, — мужчинам и женщинам, которых я мучаю своей любовью <...> Самым большим счастьем для меня было найти таких друзей, как вы, которым я нравился просто потому, что я существовал. Все остальные нисколько меня не интересуют. Поэтому после вас, после Эммы, после вашей жены, — я, может быть, с горя стану хорошим поэтом, но вместе с тем человеком столь... Нет! Останусь тем, чем был, навсегда. Вы сказали это. Я вас целую».
Вы пишете моей жене... — Письма Гервега к Н. А. Герцен не сохранились (за исключением одного — 36—37). По-видимому, они были перед смертью уничтожены ею.
Когда я цитировал вам пушкинских «Цыган»... — См. письмо 138. Ср. «Былое и думы» — X, 256.
Мы сами дети Египта, а не земли обетованной. — Герцен имеет в виду библейский рассказ о рабстве евреев в Египте, до исхода их в «землю обетованную».
Моя жена пишет вам об этом... — 1 февраля 1850 г. Н. А. Герцен писала Гервегу: «Я настолько нахожусь под впечатлением горя Эммы, что не могу ни благодарить вас за ваше очаровательное письмо, ни отвечать, как хотелось бы <...> Сама Эмма приносит нам ваши письма. Представьте себе, что кто-нибудь, умирающий от жажды, смотрит на другого, держащего в руке стакан, полный воды... Какое впечатление произвела бы на вас эта Судите же теперь, что должен испытывать тот, мои силы. Я вижу возможность в эту гармонию <....> Я понимаю, что ваша жизнь в Цюрихе невыносима, вырвитесь оттуда, чтоб испробовать одиночество или кружок друзей, прислушайтесь к вашему сердцу, проверьте, как следует, свои силы и разберитесь в самом себе, чтобы не нарушить воцарившийся мир, гоняясь за гармонией, которая исходить должна от нас же самих» (ЛН, т. 64, стр. 272).
Надо отказаться от Швейцарии, жить там станет слишком опасно. — См. письмо 147.
...у Тихого океана. — Т. е. в Америке.
...на Высококрасногорье, — Буквальный шуточный перевод цюрихского адреса матери Герцена, у которой в это время жил Гервег.
Ответ Г. Гервега, без даты, начинающийся словами: «Мой дорогой Александр! Я еще не вполне облегчил свою душу» и ошибочно датированный М. К. Лемке 4 апреля 1850 г. — Л XIV, стр. 67—71.
— Ред.