Герцен А. И. - Гервегу Г., 7 февраля (26 января) 1850 г.

153. Г. ГЕРВЕГУ

7 февраля (26 января) 1850 г. Париж.

Le 7 février. Paris.

Votre lettre du 4, cher Georges, efface la précédente, et je von assure que je ne cherche rien qu’à faire arrêter non seulement la correspondance «entredévorante», mais d’oublier les mots, d’extirper les souvenirs. — Je sais très bien mes défauts, je suis très peu tolérant et peut-êtrе trop brusque dans la manière de m’exprimer — mais la source n’est jamais ni un caprice, ni une irascibilité subjective. Ne vous ai-je pas écrit encore avant l’arrivée de N<atalie> — que je ne demande que de brûler les lettres? Et pour-tant je sens au fond de mon âme que cette avalanche devait se développer — le fardeau était pénible à porter, à rouler de Paris à Zur<ich>, de Zur<ich> à P<aris> — mais soyez profond et consciencieux, tout cela avait un sens.

Je n’ai jamais désespéré de vous, mais j’étais mécontent de vous, et je vous accablais de reproches. Il у a deux jours j’en parlais avec N<atalie> et pour me faire clairement comprendre, je lui ai dit que je me trouvais envers vous dans la même position qu’envers la France. Pourquoi je ne frémis pas de rage en lisant la gazette de Berlin, de Londres — et chaque indignité à Paris m’offense, me fait désespérer du genre humain et sévir contre toute la nation?

Ensuite je prends votre état actuel pour une maladie, peut-être nécessaire — combien de fois j’ai dit à Emma: «Mais de grâce, donnez-lui donc un peu de temps, un peu de solitude», — demandez-la.

L’amitié n’a pas seulement une justice pour les amis, mais elle est aussi injuste, elle a des ménagements, elle a l’indulgence — tout ce que vous voulez. Comment revenons-noue donc toujours aux accusations — vous pouvez inculper de cela le ton de mes lettres — et moi le fond des vôtres. — Je tiens toutes vos lettres, eh bien, de la première jusqu’à la dernière — je ne trouve pas un mot qui me serve de preuve que vous sentiez au moins qu’il y a quelque chose de vrai dans ce que nous disons vous concernant. Non, vous aimez, vous souffrez, vous nous accusez enfin, mais vous êtes justissime à vos yeux — vous avez un tel faible pour vous défendre, que vous nous dites les choses, que nous devons dire pour vous — et qui s’évanouissent tout de suite, lorsque la personne elle-même les prononce.

Mais, cher Georges, attendez donc que notre cœur parle pour vous et ne lui dictez pas. Votre candeur (que vous citez aujourd’ hui) devait vous dire que с’est un forfait double, si on prépare d’avance une indulgence plenaria pour soi-même. С’est notre affaire. Et voilà pourquoi, j’en étais étonné à Berne de la manière comme vous avez résolu la question qui nous occupait. Ne vous fâchez pas, je vous assure que je suis serein et que j’entrevois le temps où les dernières traces de ces discussions s’envoleront, eh bien, ne prenez pas en mauvaise part, mais plutôt riez un peu de vous-même si je vous citais pour Warnungsbeispiel Robert Macaire. Vous vous rappelez comme il dit à Bertrand: «J’avais tort envers lui... mais... mais je le lui ai pardonné». Il у a de ces choses et de ces sentiments, les sentiments les plus tendres, qui ne sont beaux que lorsqu’ils vibrent dans notre âme et ne passent jamais par nos oreilles.

Vous n’avez jamais eu tort envers moi — jamais. Que voulais je donc?

Réveiller la nature énergique et large — qui se laissait aller, qui à force d’être gâtée s’est gâtée.

De vous rappeler que vous êtes homme et non femme.

’il n’y a pas de vie communale possible sans la complète liberté et autonomie des personnes — toute l’amitié ne suffirait pas dans un séjour où un des amis s’arrogerait le droit de plonger les autres dans une gêne morale, dans la tristesse, parce que tel est son bon plaisir. Qui appliquera la torture à une femme par nonchalance (car je vous le répète, au commencement de votre séjour à Genève vous avez eu la possibilité de faire un peu autrement), — enfin, sacré Dieu, à bas les, caprices et vive la facilité de l’existence, vous vous arrêtiez si souvent et bronchiez aux petites misères — vous avez traîné les heures comme des boulets aux pieds — est-ce que Nat<alie> ne vous a pas dit la même chose?

Et bien, dixi.

Mais je ne veux pas qu’il en soit ainsi.

Pensez bien... moi je n’écrirai plus sur ce sujet, il est épuisé, cela deviendra répétition...

Je suis comme toujours, comme je vous l’ai écrit, tout prêt à passer une éponge sur les mots — je m’exécute même de tout ce que j’ai dit durement, cela effarouche seulement, peut-être c’est tanto poco la nature hyperboréenne.

_____

Votre lettre était chez ma femme et j’ai commencé à écrire la réponse après avoir lu la première feuille, elle m’apporte à l’instant la seconde partie. Certainement, j’accepte le Tu que je te proposai dans la première lettre de Paris.

_____

Eh bien, voilà la marque et la frontière, d’aujourd’hui nous changeons le Vous en Tu. — Je crois que ce n’est pas contre le commandement «ne tue pas».

_____

La lettre suivante sera toute de détails — concernant les choses qui se font ici. A propos, Kapp a fait insérer un article me concernant et mon livre (West-Deutsche Zeit<ung>) — extrêmement mal fait, compromettant et ensuite il у a dans le même journal un extrait de mes lettres traduit dans une langue teutonique inconnue, — mais cela n’a rien de grave.

На конверте: Георгию Федоровичу во швейцарском во городе Цирихе и в таковом же кантоне.

Перевод

7 февраля. Париж.

«взаимоистребительную» переписку, но забыть слова, вырвать с корнем воспоминания. — Я очень хорошо знаю свои недостатки, я не отличаюсь терпимостью и, возможно, слишком резок в выражениях, но источником этого никогда не бывает ни каприз, ни личное раздражение. Не писал ли я вам еще до приезда Н<атали>, что хочу лишь одного: сжечь письма? И все же в глубине души я сознаю, что эта лавина должна была обрушиться — груз оказался слишком тяжел, чтобы его нести и перевозить из Парижа в Цюр<их>, из Цюр<иха> в Париж; но загляните же поглубже и спросите свою совесть — ведь все это имело смысл.

Я никогда не терял веру в вас, но я был вами недоволен и осыпал вас упреками. Два дня назад я говорил об этом с Н<атали> и, желая быть понятым до конца, сказал, что по отношению к вам занимаю ту же позицию, что и по отношению к Франции. Почему я не содрогаюсь от ярости, читая берлинскую или лондонскую газету, а каждая гнусность, имевшая место в Париже, оскорбляет меня, заставляет терять веру в род человеческий и ожесточает против всей нации?

Затем, я смотрю на ваше нынешнее состояние как на болезнь и, быть может, необходимую — сколько раз я говорил Эмме: «Да не торопите вы его, пожалуйста, дайте ему побыть в одиночестве», — спросите ее сами.

Дружба не только воздает справедливость друзьям, но бывает и несправедлива: допускает поблажки, снисходительность — все, что хотите. Почему же мы постоянно возвращаемся к обвинениям; ответственность за это вы можете возложить на тон моих писем, а я — на содержание ваших. — Передо мной все ваши письма, и что же — ни в одном из них, с первого и до последнего, я не нахожу ни единого слова, которое свидетельствовало бы о том, что вы чувствуете хотя бы какую-то долю истины в наших суждениях о вас. Нет, вы любите, вы страдаете, вы, наконец, обвиняете нас, но в собственных глазах вы справедливейший человек, ваша слабость — всегда защищать себя, поэтому вы говорите нам то, что должны были бы говорить вам мы и что сразу теряет силу, будучи сказано о себе самом.

Подождите же, дорогой Георг, пока наши сердца не заговорят в вашу пользу, и не диктуйте им. Ваша душевная чистота (на которую вы ссылаетесь сегодня) должна была подсказать вам, что заранее готовить себе отпущение plenaria[217] грехов — двойное преступление. Это надобно было делать нам. И вот почему меня удивило в Берне то, каким образом вы разрешили занимавший нас вопрос. Не сердитесь; уверяю вас, я спокоен и уже предвижу время, когда смолкнут последние отголоски наших споров; не примите же за обиду, а лучше посмейтесь над самим собой, если я процитирую вам как Warnungsbeispiel[218] Робера Макера. Помните, как он говорил Бертрану: «Я был несправедлив к нему, но... но... я его простил». Есть вещи, есть чувства, самые нежные чувства, которые хороши лишь тогда, когда они звучат в нашей душе, но никогда не произносятся вслух.

Вы никогда не были несправедливы ко мне, никогда. Чего же я хотел?

Напомнить вам, что вы мужчина, а не женщина.

Откровенно сказать вам, что никакая совместная жизнь невозможна без полной свободы и независимости личности; никакая дружба не устоит там, где один из друзей присвоит себе право морально угнетать и причинять огорчения своим окружающим только потому, что ему так угодно, где один из друзей станет мучить женщину своим небрежением (ибо, повторяю, в начале вашего пребывания в Женеве у вас была возможность поступать несколько иначе), — так долой же, черт возьми, капризы, и да будет жизнь легка, вы слишком часто останавливались и спотыкались о всякие мелочи, вы влачили свои дни, как гири на ногах, — разве Нат<али> не говорила вам то же самое?

Итак, dixi[219].

Но я не хочу,

Подумайте же хорошенько... а я не стану больше писать на эmy тему, вопрос исчерпан... это явилось бы повторением...

Я уже писал вам, что всегда готов предать забвению сказанное, более того, я казню себя за все, что говорил грубого, — ведь это только отпугивает; возможно, в этом tanto poco[220] сказывается моя гиперборейская натура.

_____

ты, как предлагал тебе в первом письме из Парижа.

_____

Вот мета и граница; с сегодняшнего дня мы меняем «вы» на «ты». Я полагаю, что это не противоречит заповеди «Не убий».

_____

В следующем письме напишу подробно обо всем, что здесь делается. Кстати, Капп напечатал обо мне и моей книге статью (в «Westdеutsche Zeit<ung>»), чрезвычайно плохо написанную и компрометирующую меня; кроме того, в той же газете помещен отрывок из моих писем, переведенный на неведомый тевтонский язык, — но все это не столь важно.

На конверте:

Примечания

Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в ВМ. Впервые опубликовано: ЛН, т. 64, стр. 96—99. Год определяется по связи с соседними письмами. В автографе вместо: «Votre lettre» было: «Ma lettre».

«4. Утро» и ошибочно отнесенное М. К. Лемке к апрелю 1850 г. (Л XIV, 67—71).

Ваше письмо от 4-го, дорогой Георг, искупает предыдущее... — Гервег писал в своем письме: «... непременно хочу с сегодняшнего дня, с этого момента, во что бы то ни стало, заключить окончательный, вечный мир, смыть все действительные и воображаемые пятна, которые могли испортить наши отношения; я хочу, чтобы все, чего нельзя назвать прекрасным, кануло в забвение, чтобы все стало опять таким, каким было в наши лучшие дни. А их было много у нас, признайтесь! Я хочу, когда снова увижу вас, когда бы это ни случилось, обнять вас, плача от радости и смеясь вместе с вами над всем нашим ребячеством и самообманом, на которые мы были способны в моменты — я не могу подобрать другого слова — чистейшего безумия...» (Л XIV, стр. 69—70).

<атали>, что хочу лишь одного: сжечь письма? — См. выше письмо 145.

...эта лавина должна была обрушиться... — Отклик на слова Гервега, писавшего по поводу их размолвки: «Не правда ли, это — история снежного кома, ставшего лавиной? Но не я один его катил, мы все взапуски катили его. Была минута — лавина было поглотила нас, но теперь она тает на солнце, и мы выбираемся из-под нее целыми и невредимыми!» (Л XIV, 70).

 — В своем письме Гервег писал: «Верьте хоть немного в меня, в мою добрую волю, в мою любовь терпения! Не требуйте, чтобы все решилось в один день, в один час! Не раздирайте моего сердца, вы и Natalie, постоянными рассказами о страданиях Эммы, которые невозможно прекратить так скоро, как хотело бы ваше великое, доброе и благородное сердце. Неужели вы думаете, что я страдаю меньше? N<atalie> знает, как я был совершенно растерзан поведением Эммы; я пробовал объясняться письмами, но ничего не вышло. Потом, по соглашению с N<atalie>, я прекратил переписку, которая только запутывала и затемняла, вместо того, чтобы осветить и рассеять тучи; Эмма же все возобновляла свои нападки... Что я мог сделать, как не замолчать?..» (там же, стр. 70).

Ваша душевная чистота (на которую вы ссылаетесь ceгодня)... — В своем письме Гервег утверждал, что, адресуя свои письма к Герцену на имя Эммы, он тем самым показывал ей «чистоту, невинность своей души».

Помните, как он говорил Бертрану: «Я был несправедлив к нему, но... но... я его простил». — Бертран, как и Робер Макер (о нем см. в комментарии к письму 77), — мошенник, персонаж комедии Б. Антье и Ф. Леметра.

 — В заключение своего письма Гервег писал: «Стянем еще крепче узы, нас соединяющие! Вы будете довольны мной. Хотите?.. Сегодня точно праздник для меня. — Хочешь ли ты? И на этом подпишем мир! Позвольте мне сказать снова опять это «ты», это «ты», мой старый друг. — И да будет так!»

... это не противоречит заповеди «Не убий». — Каламбур: во французском произношении «tu» (ты) и «tue» (убей) звучат одинаково.

«Дорогой Александр! Спасибо! Твое письмо доброе, как ты сам...», ошибочно датированный М. К. Лемке июнем 1850 г. — Л XIV, 80—85.

[217] полное (лат.).