Герцен А. И. - Гервегу Г., 25 (13) декабря 1849 г.

155. Г. ГЕРВЕГУ

14 (2) февраля 1850 г. Париж.

Le 14 février 1850. Paris.

’homme, il rejette tout sur les animaux, sans s’apercevoir que par ex<emple> la bestialité entre par l’homme dans la nature); ne pense pas que je sois dangereusement malade, mais d’une manière dégradante. Au commencement une bronchite, ensuite la moitié du visage enflée et mal à la gorge. Je ne peux rien manger. Et de toutes mes facultés, il ne me reste qu’une seule, c’est la possibilité de me fâcher 24 h<eures> de suite.

Ne pense pas que j’aie l’intention de continuer nos débats fratriphages — non, l’affaire est terminée, la séance levée, ces débats ont fait leur temps; moi je pense fortement qu’ils étaient nécessaires, mais ils n’ont aucun droit à unе existence éternelle. J’ai dit tout, cela ne nuit pas, et с’est profondément conforme à mon caractère. Tout dire est mon faible, j’ai été en exil — pour le tout dire, et pour le tout dire je cours les chances à présent do ne rien avoir. Les choses qu’on ne dit pas, s’envéniment, et tôt ou tard se font jour — mais d’une manière tellement convulsive que le résultat devient presque indépendant de la volonté. Dites tout сe que vous voulez — cette correspondance nous profitera; beaucoup de fois elle sera présente à ton esprit соmme avviso, Warnung, et quoique tu sois bien loin encore de te donner à toi-mêmе quelque tort, tu sens au fond de ton âme, j’en suis sûr, que la faute n’est pas tout à fait à tes amis et que ni N<atalie>, ni moi, nous n’avons jamais eu l’idée ni de nous éloigner, ni de mettre des limites à notre intimité, tu le sais bien; le véritable sens de la longue correspondance est très simple — avant de nous engager définitivement, irrévocablement à une vie communale, nous avons voulu t’avertir d’un élément hétérogène que tu apportais, au milieu d’une grande et d’une véritable sympathie qui nous unissait. On en parlait quelquefois, N<аtalie> parlait même plus que moi, beaucoup avant les lettres, — une occasion réveille, augmente tout сe qui était comme demiexistant, tes réponses justifient complètement l’attaque, — et voilà comment tout cela s’est développé. Ne me parle pas de ton indulgence envers nous, envers moi; tu n’as pas eu l’occasion de la mettre en épreuve. En vérité, qu’as-tu à me reprocher (non pas envers toi, mais envers tout le monde), quel est l’élément gênant, destructeur de l’harmonie, dominateur, capricieux que j’importe, moi? Je n’enchaîne rien, j’ai la plus grande facilité des relations — tout bonnement parce que je suis humain. Tu as écrit dans une des premières lettres: «Non, nous ne sommes pas si extraordinaires que je l’ai pensés» — Moi, je connais notre valeur, mais je n’ai jamais pensé ni que nous sommes prodiges, ni que nous sommes monstres. Et à quoi bon, alors il fallait nous montrer comme la femme héliophobe.

ôture est décidée. — Та main, et parlons de l’avenir, faisons des rêves.

Qui a dit que je veux aller à Londres? Peut-être j’irai même pour les affaires (concernant mon bien) passer une semaine entre Golovine et la Tamise, mais qui a jamais parlé de rester à Londres? La seule chose que je connais est une chose négative, je ne veux pas rester ici, sous aucune condition, et je crois que cela serait une folie d’aller en Suisse. Oh que non, je ne m’étais pas trompé dans mon aversion contre Paris, je suis plus que justifié; dès que j’aurai terminé les affaires, je quitterai Paris c’est-à-dire, le terme le plus éloigné, с’est la fin du m<ois> de mars. — Restent deux choses. D’aller au sud de la France, entre Cannes et Grasse, d’y louer deux petites maisonnettes, dans un même endroit, et de nous ensevelir pour une année, de ne nous occuper de politique que comme on s’occupe de tout, aus Wißbegierde, — ême chose sur quelque littoral de l’Angleterre. Le choix ne dépend pas tout à fait de nous. Avec cela, si l’affaire du billet historique et les questions financières prennent tant soit peu un autre aspect — nous pourrions avec le temps entreprendre à deux des excursions magnifiques, même en Espagne. — Eh bien, après ce repos «panthéistique», comme disait Botkine? — quelquefois il me semble que je retournerai en Russie; dans une année, nous n’aurons pas de république là c’est sûr, mais l’emp<ereur> peut aussi crever, comme un autre chien et <après) un laps de temps, on pourra vivre là. Lermontoff a dit: «La Russie est toute dans l’avenir»; des hommes qui ont le malheur de connaître si bien, que le monde qui les entoure s’en va, doivent tourner leur tête involontairement vers le pays qui n’a pas de passé — mais qui a un avenir immense. Là on peut au moins faire quelque chose, on peut se tromper. Ici pas moyen. — Oh, je suis fatigué, accablé, de tout ce que je vois. Les individus que je rencontre ici me font l’air d’être les frères cadets de Moritz Reichel. Il n’y avait qu’un homme — et celui-là appartiendra bientôt à l’histoire. Glauben Sie, daß diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? gar nicht, nicht im geringsten. Tout ce qui est généreux, noble, n’existe pas dans la conscience de cette génération — et je doute un peu des précédentes et des futures. Nous sommes à Pétersbourg, et quatre généraux sont envoyés régir et gouverner la France. Lis quelquefois les journaux de la réaction, pour connaître la situation. Du repos, de la tranquillité et pour cela de l’harmonie intérieure dans le petit cercle.

Envoyez donc ma brochure à Gampe, même en lui la donnant en commission. Cette brochure sera vieille dans le ventre de sa mère. Il faut mettre fin et faire la césarienne, je vous en prie, et les 25 ex<emplaires> pour moi par Franck!

Tata te salue frénétiquement.

Я болен, как собака (а собаки почти никогда не болеют, но таков, видишь ли, человек — он все сваливает на животных, не замечая, напр<имер>, того, что скотство вносится в природу человеком); не подумай, что я болен опасно, но я болен унизительным образом. Началось с бронхита, затем вздулась половина лица и заболело горло. Я не могу ничего есть. А из всех своих способностей я сохранил одну-единственную — сердиться 24 ч<аса> кряду.

Не подумай, что я намерен продолжать наши братоубийственные дебаты, — нет, дело закончено, заседание закрыто, время этих дебатов истекло; я твердо убежден, что они были необходимы, но у них нет никакого права на вечное существование. Я высказал все, это вреда не приносит, и это глубоко соответствует моей натуре. Говорить все до конца — моя слабость. Я был выслан за то, что говорил все, а теперь за то, что сказал все, рискую не иметь Невысказанное, само себя разъедая, рано или поздно выходит наружу, но тогда уж таким судорожным образом, что последствия почти не зависят от нашей воли. Что там ни говори, но переписка эта пойдет нам на пользу; она не раз будет воскресать в твоей памяти как avviso[221], как Warnung[222]. И хотя ты еще очень далек от того, чтобы признать за собой какую-либо вину, в глубине души, я уверен, ты чувствуешь, что вина лежит не только на твоих друзьях, что ни у Н<атали>, ни у меня никогда не было мысли отдалиться или установить границы для нашей близости, ты это прекрасно знаешь; истинный смысл всей длинной переписки очень прост — прежде чем окончательно и бесповоротно решиться на совместную жизнь, мы хотели предостеречь тебя от того чуждого нам духа, который ты вносил в большое и подлинное чувство симпатии, нас объединявшее. Разговоры об этом уже бывали, и Н<атали> говорила даже гораздо больше, чем я, и задолго до писем; случай пробуждает, усиливает все то, что как бы полусуществовало, а твои ответы полностью оправдывают наше нападение. Так-то все и развилось. Не говори мне о своей снисходительности по отношению к нам, по отношению ко мне — у тебя не было случая применить ее. На самом деле, в чем ты можешь упрекнуть меня (не только по отношению к тебе, но и вообще по отношению к людям), что вношу я стесняющего, нарушающего гармонию, властолюбивого, капризного? Я ничем не связываю, со мной чрезвычайно легко поддерживать отношения — просто потому, что я человечен. В одном из первых своих писем ты писал; «Нет, мы совсем не так необыкновенны, как я думал». — А вот я, хотя и знаю нам цену, никогда не думал ни того, что мы какое-то чудо, ни того, что мы уроды. Да и к чему это? Ведь тогда нас нужно было бы показывать как женщину-гелиофоба.

Итак, решено, прения закрыты. — Дай руку и поговорим о будущем, помечтаем.

что я знаю, — это нечто отрицательное, — я нe хочу оставаться здесь ни под каким видом и думаю, что было бы безумием ехать в Швейцарию. О нет, я нисколько не ошибся в своем отвращении к Парижу — я оказался более чем прав и покину Париж, как только закончу свои дела, т. е. самое позднее — в конце марта. Остается одно из двух: ехать на юг Франции, куда-нибудь между Каннами и Грассом, нанять там, и в одном и том же месте, два домика, похоронить себя на год и заниматься политикой не больше, чем всем остальным, только из Wißhegirde[223], или проделать то же где-нибудь на английском побережье. Выбор зависит не только от нас. При всем том, если дело с пресловутым билетом и финансовые вопросы примут несколько иной оборот, мы могли бы со временем предпринять вдвоем чудесные путешествия, даже в Испанию. Ну, а после такого, как говорил Боткин, «пантеистического» отдых — иногда мне кажется, что я вернусь в Россию; через год у нас там еще не будет республики, это несомненно, но имп<ератор>, как и всякая собака, может околеть, и тогда, спустя некоторое время, там можно будет жить. Лермонтов сказал: «Россия вся в будущем»; люди, имеющие несчастье так хорошо сознавать, что окружающий их мир умирает, должны невольно оборотиться к стране, у которой нет прошедшего, зато есть огромное будущее. Там по крайней мере можно что-то делать, можно обольщаться. Здесь же это невозможно. — Ах, как же я утомлен, удручен всем, что вижу. Личности, с которыми я здесь встречаюсь, кажутся мне младшими братишками Морица Рейхеля. Выл только один-единственный человек, да и тот скоро станет достоянием истории. Glauben Sie, dass diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? Gar nicht, nicht im geringsten[224].

Францией. Читай изредка реакционные газеты, чтобы знать обстановку. Нам нужен отдых, покой, а для этого нужна внутренняя гармония в нашем маленьком кружке.

Пошлите же мою брошюру Камне, можно даже на комиссию. Брошюра эта состарится во чреве матери. Надо положить конец, надо сделать кесарево сечение, прошу вас об этом, — и 25 <экземпляров> для меня через Франка.

Тата тебе неистово кланяется.

Примечания

Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в ВМ. Саrr, стр. 103—105.

Ответ на недатированное письмо Г. Гервега, начинающееся словами: «Дорогой Александр! Спасибо! Твое письмо доброе, как ты сам...», ошибочно отнесенное М. К. Лемке к июню 1850 г. (Л XIV, 80—85).

...«Нет, мы совсем не так необыкновенны, как я думал». — Герцен имеет в виду следующие строки письма Гервега от января 1850 г.: «Я всех нас считал более крупными, сильными и исключительными людьми, чем мы оказались на самом деле!» (Л

...женщину-гелиофоба. — Вероятно, один из аттракционов, демонстрировавшихся в это время в Париже (гелиофоб — солнцененавистник).

 — В своем письме Гервег восклицал: «Ты едешь в Лондон; ты знаешь, что в материальном отношении это для меня невозможно. Ну что же, поезжай, и да здравствует свободная дружба, хотя я предпочитаю менее свободную. Было время, когда ты стал бы колебаться, ехать ли тебе туда, куда я не могу или не хочу ехать!» (Л XIV, 84—85). H. A. Герцен замечала в недатированном письме к Гервегу, относящемся к этому времени: «Кто же это сказал вам, что мы едем в Лондон?.. Тот знает о нас больше, чем мы сами» (ЛН т. 64, стр. 276).

...как говорил Боткин, «пантеистического» отдыха... — «Былом и думах» книжное отношение к жизни, царившее в московском гегельянском кружке 1840-х годов, Герцен писал: «Все в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной, алгебраической тенью <...> Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом...» (IX, 20).

Личности, с которыми я здесь встречаюсь, кажутся мне младшими братишками Морица Рейхеля. — Герцен иронически сравнивает своих парижских знакомых с Морицем Рейхелем — малолетним сыном музыканта Адольфа Рейхеля от первого брака.

...— Речь идет, несомненно, о П. -Ж. Прудоне. В примечании к статье «Донозо Кортес», напечатанной в № 167 «Voix du Peuple» от 18 марта 1850 г., Герцен писал: «Я знаю только одного французского писателя, который освободился от традиционных влияний, который не боится неопровержимых выводов логики и который не отступает ни перед какой истиной, предстоящей, как дедукция, — это Прудон» (VI, 529). Это примечание не попало в русские издания «С того берега». Слова Герцена, что Прудон «скоро станет достоянием истории», означают, вероятно, что реакционное французское правительство вскоре расправится с Прудоном.

...что вся эта отвратительная история вызвала здесь сенсацию. — Намек на ухудшение тюремного режима Прудона во время его заключения.

...четыре генерала посланы вершить судьбу и править Францией. — Приказом Луи-Наполеона пятьдесят департаментов Франции и девять военных округов были отданы в распоряжение четырех генералов (Кастеллана, Ростолана, Жемо и Шангарнье), которые в любой момент могли объявить Францию на военном положении.

Брошюра эта состарится во чреве матери. — Речь идет о «Vom andern Ufer». Отвечая на письмо, Гервег писал: «Книга ваша будет послана на этой неделе. Но нужно сначала пустить пробный шар. Теперь не так-то легко посылать книги из Швейцарии в Германию; во всяком случае, их надо посылать через Баварию, а не через Пруссию. Впрочем, окончательного ответа от Кампе (насчет «С того берега») еще нет. Если Капп послал вам его, то перешлите мне» (Л XIV, 56). 20 февраля он же сообщал Герцену: «Твоя брошюра будет послана на этой неделе (в твоем распоряжении останутся 200 экземпляров). Экземпляры для Парижа посланы. Эмма привезет тебе роскошные экземпляры. Я начинаю раздавать экземпляры критикам, газетам и проч., с одной и той же просьбой: не давать отзывов раньше, чем через две недели» (Л XIV, 59). Ср. комментарий к письмам 133, 161, 188.