Герцен А. И. - Гервегу Г., 5 апреля (24 марта) 1850 г.

3. Г. ГЕРВЕГУ

5 апреля (24 марта) 1850 г. Париж.

5 avril 1850.

Tu prêches, cher Georges, un converti. Je ne me berce d’aucune espérance, oui, c’est la dissolution, le monde se désagrège, mais le principe désagrégeant a changé de caractère, et d’une fièvre lente il s’est développé en une phtisie galopante. — Il y a quelque chose de triste et d’horrible dans ce spectacle de la mort triomphante. Tout se tient debout et a l’air fort, solide, mais dès qu’on y touche — ça croule, les muscles n’existent pas, il n’y a que l’épiderme et les os.

épit, désespoir — tout cela peut arriver, — mais le triomphe est impossible pour le vieillard comme au jour d’aujourd’hui pour l’enfant.

C’est bien dommage que tu ne sois pas ici — c’est un état de choses tout à fait nouveau. Le parti répub<licain> forme une force compacte qui se connaît et qui n'a pas de chefs. Tous les noms sont taris, il y a des hommes qui ont quelque influence, mais pas de meneurs, pas de chefs. La Montagne est méprisée, Girardin n’inspire pas beaucoup de conf<iance>, le National encore moins, Pr<oudhon> <est> en prison. Comment se fait-il donc qu’il y ait unité, discipline — c’est dans ce fait immense que je vois tout ce que les deux années ont produit de conduite et de tact dans les masses. Mais je citerai encore une fois Cromwell — tout cela n’est que l’opposition, réaction contre la réaction, digue qui s’est élevée pour s’opposer à ce débordement de compression — «tout cela sait ce qu’on ne veut pas» — mais ne sait pas ce qu’on veut. — Et c’est précisément la position de l’autre parti: les autres ne se sont jamais rendu compte <de> ce qu’ils feront, l’autorité une fois sauvée, augmentée, multipliée — n’est-ce pas le chaos! Je dirai franchement que ce spectacle m’occupe comme une tragédie, comme une collision qui se déroule avec complications, collisions terribles, mais à laquelle on ne prend pas de part active, autrement que par Wißbegierde, et par cet intérêt passionné que l’homme porte à tout ce qui est tragique, menaçant, orageux. Il y a encore un élément qui agace l’intérêt — c’est que dans une position pareille l’on ne peut rien prévoir, l’imprévu y règne, comme rien n’est stable — tout peut arriver et peut-être rien. Et c’est dans ces époques que l’individu se sent le plus libre — et qu’on répète le vanitas vanitatum de tout ce qui paraissait sérieux. Mais enfin, c’est assez, je suis las de cette fièvre, et de l’autre, de la fièvre du billet.

Dès que la réponse sera venue, je me déciderai à partir pour aller vous rejoindre, et pour passer au moins l’été — tranquillement, perdu dans le montagnes ou dans la mer.

Pense mûrement au projet du testament. Peut-être il serait plus raisonnable d’attendre la réponse, elle ne peut tarder à présent.

Emma commence derechef à s’ennuyer ici, elle pourrait, je crois, partir avant nous, c’est même utile pour l’économie — aller à Berne, au reste je ne comprends rien de ce que tu as contre Zurich, ce serait le point où nous nous trouverions pour nous en aller...

<uéneff> part lundi, reste un mois à Berlin, et rentre ensuite à Péters<bourg>; je ne voudrais pas être dans sa peau, même s’il n’avait pas une vessie enragée. L’hist<oire> d’Ogar<eff> reste toujours comme un nuage noir et pesant.

Adieu, caro mio.

P. S. Die Geschichte mit der Promenade war im Briefe von M^lle Ern.

Parmi lec conjecturec concernant la lettre d’Og<areff> il me venait dans la tête celle-là: «Et si tout cela n’est qu’une roueris de la police pour provoquer une lettre de ma part, que ce n’est pas Og<areff> qui l’a écrite?»

épraves-tu les notions de Colà, je trouve que c’est faire le tout avoir confiance dans la nature et ne pas influencer Schibel vice versa, il[2]

Перевод

5 апреля 1850 г.

— да, это распад, мир разлагается, но характер разлагающего начала изменился, затяжная лихорадка превратилась в скоротечную чахотку. Есть что-то печальное и страшное в этом зрелище торжествующей смерти. Все еще держится и кажется крепким, прочным, но стоит только коснуться, и все рухнет — мускулов нет, остались лишь кожа да кости.

Судорожные усилия, потоки крови, вызванные местью, досада, отчаяние — все это, может, и будет, но победа так же несбыточна для старца, как нынче для ребенка.

Очень жаль, что тебя здесь нет — положение дел теперь совершенно новое. Республиканская партия образует компактную, осознавшую себя силу, но вождей. Все имена оскудели, есть люди, пользующиеся некоторым влиянием, но нет вожаков и нет вождей. Гора вызывает презрение, Жирарден не внушает особого доверия, «National» и того меньше, Прудон — в тюрьме. Откуда же берется единство, дисциплина — именно в этом огромном явлении я и вижу, какой выдержке и такту истекшие два года научили массы. Но я еще раз сошлюсь на Кромвеля — все это не что иное, как оппозиция, реакция на реакцию, плотина, воздвигшаяся для того, чтобы стать преградой безудержному гнету — «все они знают, чего не хотят», но не знают, чего хотят. — Такова именно позиция другой стороны, но эти другие никогда не отдавали себе отчета, что стали бы они делать, если бы им удалось спасти, усилить и распространить власть — ну, не хаос ли это? Скажу откровенно, что это зрелище занимает меня как трагедия, как коллизия, полная осложнений, полная страшных осложнений, но в которой сам активного участия не принимаешь, разве только из Wißbegierde[3] да из того страстного интереса, который человек проявляет ко всему трагическому, грозному, бурному. Есть еще один элемент, возбуждающий интерес: дело в том, что в подобных обстоятельствах нельзя ничего предвидеть, здесь царит непредвиденное, а раз ни в чем нет устойчивости, все может случиться, а может и ничего не случиться. Именно в такие эпохи личность чувствует себя свободнее, чем когда-либо, и люди твердят о vanitas vanitatum[4] всего, что казалось важным. Но хватит, я устал от этой лихорадки и от той — билетной лихорадки.

Как только получится ответ, я решусь, наконец, выехать, чтобы присоединиться к вам и провести хотя бы лето спокойно, затерявшись где-нибудь в горах или на море.

Обдумай основательно проект завещания. Может быть, разумнее было бы подождать ответа, теперь он уже не должен задержаться.

Эмма опять начинает здесь скучать; мне кажется, что она могла бы уехать и раньше нас; это было бы даже полезно в целях экономии — отправиться в Берн; впрочем, я совершенно не понимаю, почему ты против Цюриха, он послужил бы местом нашей встречи, а оттуда мы бы двинулись дальше.

— по-прежнему как черная нависшая туча.

Прощай, саrо mio.

Среди предположений относительно огаревского письма мне пришло в голову и такое: «А вдруг это только полицейская проделка, имеющая целью подстрекнуть меня написать ответ, и писал письмо вовсе не Огарев?»

Зачем ты извращаешь Колины понятия о вещах, я полагаю, что достаточно довериться природе и что не надо внушать Шибелю vice versa[5], он[6]

ВМ). Впервые опубликовано: Саrr, стр. 113—114. Конец письма не сохранился. В автографе первоначально вместо: comme au jour d’aujourd’hui <как нынче> — было: comme c’est impossible <как она несбыточна> — стр. 10, строка 2 сн.; вместо: de tact <такту> — было: de ferme<té> <стойкости> — стр. 11, строка 9.

…«», но не знают чего хотят— Герцен процитировал это высказывание Кромвеля также и в статье «Vixerunt!», вошедшей в состав книги «С того берега» (см. VI, 77).

Обдумай основательно проект завещания— Одним из способов спасения оставшегося в России состояния Л. И. Гааг Герцен видел в составлении ею завещательного документа на имя детей или другого лица (см. далее письма 5, 6, 9).

Тургенев уезжает в понедельник— И. С. Тургенев уехал из Парижа лишь 24 (12) июня 1850 г. Герцен отправил с ним в Россию письма и бумаги (см. «Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену». Женева. 1892, стр. 89). Герцен опасался преследования Тургенева в России в связи с его пребыванием в Париже во время революции 1848 г. (см. также письмо Герцена от 31 марта‑1 апреля 1850 г. — т. XXIII).

Огаревская история по-прежнему как черная нависшая туча. — Имеется в виду арест Н. П. Огарева, H. М. Сатина и А. А. Тучкова в конце февраля 1850 г. по подозрению в принадлежности к «секте коммунистов» (см. также комментарий к письму 84). Получив от Огарева «крохотную записку» об аресте и известив об этом Гервега 23 марта 1850 г., Герцен терялся в догадках о его судьбе и высказывал в связи с этим различные предположения (см. письма от 23, 24, 26 и 30 марта 1850 г. — т. XXIII, а также письмо 17 в наст. томе). Лишь 16 мая из доставленного ему письма Т. Н. Грановского Герцен получил достоверные сведения об «огаревской истории» (см. письмо 21).

— О какой «истории с прогулкой» говорит здесь Герцен — неясно, так как упомянутое письмо М. К. Эрн к Герцену неизвестно.

[2] Конец письма не сохранился. – Ред.