20. Г. ГЕРВЕГУ
12 мая (30 апреля) 1850 г. Париж.
Le 12 mai.
Ne me fais pas de reproche, cher Georges, sur le laconisme de mes lettres, les matériaux ne manquent pas, ni le désir — mais il y a beaucoup de choses qui empêchent. Outre le dégoût que je sens d’écrire dans un pays où le secret des lettres n’est pas respecté, j’ai un dégoût profond de tout ce que je vois. Cette agitation stérile dessèche l’âme.
ésultat acquis de ces 5 mois? Un mépris encore plus profond pour les uns et pour les autres; il faut travailler à se rendre maître même de ce mépris — j’y parviendrai. Il y a pourtant une chose qui me blesse profondément. La lutte qui se produit à présent est nécessaire, mais la forme dégoûtante, lâche, offensante, crapuleuse appartient aux lutteurs et non à la lutte. C’est là que je vois la mort, la putréfaction. Prendre part est impossible, mais il est encore moins possible d’être là, voir, sentir et ne pas être indigné, outragé. — Un peu de repos, un peu de légalité, et on pourrait bien exister au moins. «Mais c’est un temps de guerre». — Oui, j’ai entendu tout cela cent fois, mais il y a des duels et un pugilat, un duel et un assassinat. Moi je ne peux me battre qu’en duel, c’est le dernier reste d’aristocratisme, je voudrais qu’on ait des égards pour moi en me frappant; j’accepterai un malheur — mais non un soufflet. Eh bien, voilà ce qui manque complètement aux parties opposées, elles ne sont pas gentlemanlike — en vérité je regrette quelquefois la vieille noblesse avec ses préjugés stupides, mais avec leur dignité qui craignait tout ce qui est impur; la bourgeoisie a apporté d’autres mœurs basées sur l’addition, eh bien, comme on met de l’eau dans du vin, pour le vendre, c’est ainsi qu’on dénonce, qu’on s’avilit — pour avoir un avantage. — Je t’assure que quelquefois je deviens malade en lisant l’Assemblée N<ationale> et confrère<s> — ce ne sont pas leurs provocations qui me font frémir, non, c’est le cynisme de la bassesse, c’est ce luxe d’ignominie. Eh bien, cela appartient à nos générations; as-tu lu les feuilles d’une histoire de 1814 publiée par la V<oix> du P<euple>? — admire là ce luxe dont je parle, admire les maréchaux et Cnie, Napoléon, le type d’un bourg<eois> couronné, il a su donner une éducation à cette génération — que nous admirons jusqu’à présent.
Si tu veux savoir ce qui se passe ici, je te conseille entre autres de lire les correspondances de l’Indépendance Belge’arrange mes affaires et me prépare au voyage. Dans l’Ind<épendance> donc on racontait qu’en cas d’émeute on s’en ira à Versailles, et si cela prenait un caractère sérieux qu’on bombarderait Paris par les forts. — Dieu veuille que Louis-Philippe ait encore cette consolation pour ses vieux jours, de voir l’usage de ces forts — élevés par lui, Thiers et le National. Tu as vu dans la le nombre de soldats — mais cela ne viendra pas même jusqu’à une émeute, — au moins sans des provocations directes.
Tu persistes dans ton rôle d’une petite maîtresse qui boude — la constance est bonne, mais c’est dommage que tu l’appliques à moi. Emma m’a demandé ce que j’ai écrit contre Nice à ma mère, et que tu en es fâché — fâché probablement contre Carlier, l’empereur Nicolas, la réaction etc., etc. Mais qui donc te dit que Nice est la ville la plus libre du monde, c’était bien simple d’y aller sans être expulsé d’ici, mais à présent il faut donc sonder le terrain (ce que je fais aussi), il faut outre cela s’arranger avec le passeport. Tout se fait — mais aussi tout peut échouer, — peut-être, — mais il ne faut pas en parler — c’est trop nerveux, je parle de tout.
On insinue dans un journal que nous autres nous sommes des agents russes — comme ils sont stupides pourtant, les Français. Le même journal — Ligue des Peuples écile de Carpentier — imprime le testament de Pierre le Grand, je t’envoie le commencement — quelle prévision! — Je crois que l’accusation a été dirigée contre Sasonoff. — Il leur faut peut-être la tête de Bakounine pour comprendre qu’on peut être Russe, homme libre — sans être espion. Canailles!
J’ai lu le discours de Kinkel. Eh bien — trouve-moi ici une voix pareille, et des jurés qui acquittent après cela. — Kinkel acquitté et Cernuschi accusé pour la seconde fois — voilà l’Allemagne d’aujourd’hui et la France. Je demande de quelle ville d’Allemagne m’aurait-on expulsé, moi, ne me mêlant en rien à la politique du jour, ne connaissant aucun club. Tu me demandes pourquoi je n’ai pas demandé la cause ou vu le dossier — je ne le voulais pas. Ils ont un droit sauvage, ils en usent – ce que je voulais moi c’est de rester encore pour arranger les affaires. Je ne veux pas leur donner l’occasion de justifier une mesure oppressive...
Addio. — La santé de ma femme va beaucoup mieux, vers le 25 nous nous mettons en voiture, peut-être si on ne le permet pas, autrement le 18. Tata va mieux, Horace tout à fait bien.
Je ne veux pas vendre ma maison de Paris. Le locataire m’a payé pourtant jusqu’au 1 janvier et promet de payer encore avant mon départ un terme. Tu en as ri et pourtant c’est un placement qui n’est pas tout à fait mauvais — lorsqu’on ne pense pas au bombardement — cela donne 5%.
La naturalisation d’Edmond a été cassée par le Conseil d’Etat.
Comme s’il y a déjà tellement, tellement longtemps que la bessonnière ne vous a pas écrit? Je n’écris plus autant qu’avant, parce que je suis impatiente de parler ’espère de le faire bientôt. — J’ai oublié que c’est dimanche aujourd’hui et qu’il faut commencer plus tôt si l’on veut écrire davantage. Cela me fit de la peine que ce n’est pas au milieu de nous que vous avez passé le 10. — Demain je vous écrirai, je tâcherai d’écrire plus. J’y étais bien disposée tantôt — mais on m’a distraite, fâchée, et je suis devenue abominable, je ne veux pas me présenter telle devant vous, mon cher besson. — Donc adieu, jusqu’à un meilleur moment...
N.
На обороте: Егору Васильевичу.
12 мая.
Не упрекай меня, дорогой Георг, за лаконизм моих писем — ни в материалах, ни в желании нет недостатка, но есть многое, что мешает. Не говоря уж об отвращении, которое я испытываю к писанию писем, находясь в стране, где не уважается их тайна, у меня глубокое отвращение и ко всему, что вижу вокруг. Такое бесплодное возбуждение иссушает душу.
Через несколько дней я покину Париж… Итак, каков же результат этих 5 месяцев? Еще более глубокое презрение и к той и к другой стороне, надо научиться владеть даже самым этим чувством презрения — и я этого добьюсь. Одно все же глубоко меня задевает: завязавшаяся борьба необходима, но отвратительная, подлая, оскорбительная, грязная форма ее определяется не борьбой, а борющимися. Вот здесь-то я и вижу смерть, гниение. Принимать в этом участие невозможно, но еще менее возможно присутствовать, видеть, чувствовать и не быть возмущенным, оскорбленным. — Немножко бы спокойствия, немножко законности, и можно было бы по крайней мере существовать. «Но время-то сейчас военное». — Все это я слышал, конечно, сотни раз, но есть дуэль и кулачный бой, дуэль и убийство. Сам я могу драться только на дуэли, это единственный остаток аристократизма. Я желал бы, чтоб, нанося мне удары, соблюдали учтивость, я могу примириться с несчастьем, но не с пощечиной. А именно этого-то и не хватает враждующим сторонам. Они ведут себя не gentlemenlike[46]; по правде говоря, я иной раз жалею о старом дворянстве с его глупыми предрассудками, но и его чувством собственного достоинства, которое чуждалось всего нечистоплотного; буржуазия принесла новые нравы, опирающиеся на расчет, — так вот, подобно тому, как вино разбавляют водой, чтобы его продать, точно так же доносят и унижаются из-за барыша. Уверяю тебя, что иной раз я просто заболеваю, читая «L’Assemblée N<ationale>» и иже с нею, — не подстрекательства их приводят меня в содрогание, о нет, но этот цинизм низости, это торжество бесчестия. Так вот, это уж принадлежит нашим поколениям. Читал ли ты страницы из истории 1814 года, опубликованные B«V<oix> du P<euple>»? Там ты можешь полюбоваться на это торжество, о котором я говорю, на маршалов и К°, на Наполеона — этот образец коронованного буржуа, сумевшего воспитать поколение, которым мы любуемся и по сей день.
«Indépendance Belge». Сам я решительно никого не вижу (и не хочу никого видеть), улаживаю свои дела и готовлюсь к поездке. Итак, в «Ind<épendance>» говорилось, что в случае мятежа решено перебраться в Версаль и, если дело примет серьезный оборот, — подвергнуть Париж бомбардировке с фортов. — Дай бог Луи-Филиппу сподобиться на старости лет еще и этого утешения — увидеть в действии форты, воздвигнутые им, Тьером и «National». Ты видел в «Presse» сообщение о численности солдат, но дело не дойдет даже и до мятежа, по крайней мере без прямых провокаций.
— дело хорошее, но жаль, что ты проявляешь его по отношению ко мне. Эмма спрашивала, что я писал моей матери против Ниццы, и говорит, будто ты за это сердит — сердит, вероятно, на Карлье, на императора Николая, на реакцию, и т. д., и т. д. Но с чего ты взял, что Ницца — самый свободный город на свете? Ехать туда очень просто, когда не изгоняют отсюда, но в нынешних обстоятельствах надо зондировать почву (чем я также занимаюсь), надо, кроме того, уладить вопрос с паспортом. Все делается, но все может и сорваться — как знать? Но не стоит об этом говорить, это слишком нервирует, я имею в виду всё.
Одной газетой распространяется инсинуация, будто все мы — русские агенты. Но до чего все-таки французы глупы! В той же газете — «Ligue des Peuples» — некий болван Карпантье печатает завещание Петра Великого. Посылаю тебе начало — вот так предвидение! — Я думаю, что обвинение было направлено против Сазонова. Должно быть, им нужна голова Бакунина, чтобы понять, как можно быть русским и свободным человеком, не будучи при этом шпионом. Негодяи!
Я прочел речь Кинкеля. Найди-ка здесь подобный голос и присяжных, которые после всего этого выносят оправдательный приговор. Оправданный Кинкель и вторично осужденный Чернуски — вот тебе нынешняя Германия и нынешняя Франция. Спрашивается, из какого немецкого города могли бы меня выслать, — меня, который совершенно не вмешивается в современную политику, не связан ни с каким клубом? Ты спрашиваешь, почему я не потребовал объяснения причины высылки, не посмотрел досье, — я не хотел. У них свое дикарское право, и они им пользуются, а я хотел только еще немного задержаться, чтобы устроить свои дела. Я не желаю давать им повод для оправдания репрессивной меры.
— Здоровье моей жены гораздо лучше, числа около 25-го мы, может быть, тронемся в путь, если же не разрешат, то — 18-го. Тате лучше. Горас совершенно здоров.
Я не хочу продавать свой парижский дом. Наемщик уплатил мне все же по 1 января и обещает до моего отъезда внести еще за квартал. Ты над этим смеялся, а все же это не совсем плохое помещение денег, если не думать о бомбардировке, — оно дает 5%.
Рукой Н. А. Герцен:
— ваш близнец — вам не писала? Сейчас я не пишу столько, сколько раньше, потому что мне не терпится ‑ Завтра я вам напишу и постараюсь написать побольше. Я совсем уже настроилась давеча сделать это, но меня отвлекли, рассердили, и я стала противной, я не хочу показываться вам такой, мой дорогой близнец. Поэтому прощайте до более благоприятной минуты.
Н.
На обороте: Егору Васильевичу.
Печатается по фотокопии с автографа (ВМ). Впервые опубликовано: Саrr, стр. 116—117.
...... — Герцен имеет в виду буржуазных демократов, продолжавших пользоваться обветшавшими псевдореволюционными лозунгами, и, с другой стороны, реакционные правительственные партии Франции.
Читал ли ты страницы из истории 1814 «V<oix> du Р<еuрlе>»? — Герцен имеет в виду статью Кольфаврю «Как предают нацию» («Comment on livre une nation»), помещенную в газете «Voix du Peuple» от 25 марта 1850 г., № 174. В статье проводилась аналогия между предательской ролью временного правительства в 1814—1815 гг. и французского правительства в 1850 г.
.... — Текст подложного документа — «План европейского господства, оставленный Петром Великим своим преемникам на русском троне, хранящийся в архивах Петербургского дворца, близ Санкт-Петербурга» — был впервые приведен в 1836 г. в книге Fr. Gaillardet. Mémoires du chevalier d’Eon, Paris, т. 1, стр. 171—175 и вскоре получил известность как «Завещание Петра Великого». Изложение четырнадцати пунктов этого мифического «завещания» (слухи о котором муссировались за границей во враждебных России кругах еще в XVIII веке) было дано ранее в тенденциозной книжке историка Лезюра, изданной анонимно в 1812 г. («Des progrès de la puissance russe depuis son origine jusqu’au commencement du XIX siècle par M. L., Paris), в которой автор оправдывал агрессию Наполеона против России. С тех пор это «завещание» многократно публиковалось и обсуждалось в западноевропейской печати (в частности, после интервенции царских войск в Венгрию в 1849 г.) с целью доказать захватнические планы России и восстановить общественное мнение Европы против нее. Подробнее см.: Е. Н. Данилова. «Завещание» Петра Великого. — «Труды историко-архивного института», т. II, 1946, стр. 203—268. Ср. также замечание Герцена о «завещании Петра I, которого никогда не было», в статье «Сербы и черногорцы» (XIV, 331).
.... — В западноевропейской прессе неоднократно появлялись клеветнические обвинения, направленные против Бакунина, — в шпионаже в пользу русского правительства. Герцен с негодованием опровергал их (см. статью «Михаил Бакунин» — VII, 361). В ряде парижских газет за март 1850 г. были напечатаны сообщения о смертном приговоре Бакунину, утвержденном саксонским королем (см. письмо Герцена от 31 марта 1850 г. и комментарий к нему — т. XXIII, а также комментарий к письму 115).
Я прочел речь Кинкеля. Найди-ка здесь подобный голос и присяжных, которые после всего этого выносят оправдательный приговор. — Г. Кинкель, сражаясь в 1849 г. в рядах баденско-пфальцских повстанцев против прусских войск, был ранен, взят в плен и приговорен к пожизненному заключению. Герцен имеет в виду речь Кинкеля на начавшемся 29 апреля 1850 г. в Кельне процессе участников баденского восстания 1849 г. Кинкель был присяжными оправдан, однако освобожден не был, его перевели в тюрьму в Шпандау, где он должен был отбывать наказание по прежнему приговору баденского суда. Через несколько месяцев Кинкелю удалось бежать из тюрьмы и эмигрировать в Англию. О взаимоотношениях Герцена и Кинкеля см. в «Былом и думах» (XI, 153—155) и в ЛН—283. О Кинкеле как человеке и политическом деятеле см. подробно в памфлете К. Маркса и Ф. Энгельса «Великие мужи эмиграции» (Соч., т. VIII, М., 1957, стр. 249—281).
...осужденный Чернуски... — Э. Чернуски, арестованный французскими оккупационными войсками во время интервенции в Риме, был предан военному суду. В прибавлениях к «Voix du Peuple» от 22 апреля 1850 г. был перепечатан из газеты «Italia» текст речи Чернуски перед французским военным судом.
... не посмотрел досье— Описывая впоследствии в «Былом и думах» посещение полицейской префектуры Парижа в связи с получением приказа о высылке из Франции, Герцен отмечал, что видел в руках помощника Карлье свое досье — «второй том романа», первую часть которого он видел когда-то в Петербурге в руках Дубельта (Х, 146).
Государственный совет отменил решение о натурализации Эдмона. — К. -Э. Хоецкий, по национальности поляк, получил французское гражданство, которое у него было отнято, как сообщает Герцен, в 1850 г.
[46] по-джентльменски (англ.). — Ред.