21. Г. ГЕРВЕГУ
17 (5) мая 1850 г. Париж.
Le 17 mai. Paris.
Après une semaine passée sur une palette de torture — un moment lucide. Ma femme t’a déjà écrit qu’enfin nous savons quelque chose sur la célèbre histoire d’Ogareff. Ils sont libres — de Natalie on n’écrit rien. Le gouvernement s’est fait excuser. Selivanoff a été aussi arrêté et mené à Pétersb<ourg> dans la forteresse — et aussi mis en liberté. Gran<ovsky> qui nous écrit cela dit qu’il ne peut concevoir pourquoi Seliv<anoff> a été arrêté — moi je crois que c’est parce qu’il ne se lave jamais, donc on l’a puni au nom des ablutions du corps et de la pureté charnelle.
Beaucoup plus tard.
Enfin, mon ami, je succombe aussi, c’est vraiment affreux, la santé de Tata va de mal en pis. Elise est couchée avec une hémorragie. Ta femme doit partir — personne, personne. Et tout le monde à commencer par Reichel et finir par Schomb<ourg> me dit: «Partez, partez». Partir, laissant les autres dans cette position! — Ma femme enceinte et malade, Tata, et même sans bonne. Diable, est-ce le commencement de la fin?
— Eh bien, le fatum, la fatalité — mot qui n’a pas de sens, mais qui tue au besoin.
Adieu, cher ami, je ne sais rien <de> ce que je ferai, on dit qu’on veut proclamer l’état de siège... je ne demande que 4 jours de tranquillité et de paix, je ne peux donc quitter toute ma famille. Et ensuite, sacré nom de Dieu, que me fait donc toute la politique de la France? Quand, où, en quoi ai-je pris part? — Eh bien, si ces cannibales veulent exterminer tous les hommes indépendants — quel moyen alors de se faire passer pour un esclave? Oui, je resterai ce que je suis, homme indépendant, indépendant même de partir...
Tout cela est bête. Mais je savais bien que le criterium du désir subjectif est insuffisant pour régler la vie avec cette souveraineté qui plaît a l’homme.
Emma aussi ne voulait pas partir encore. Et toute mon éloquence ne suffisait point à la décider (c’est toujours la pensée souveraine et adolescente de subordonner les faits aux sentiments), elle voulait attendre des lettres de toi, de l’argent de Berlin... Eh bien, elle part à présent bien prosaïquement d’après une injonction. C’est bien que l’affaire est terminée...
Adieu. Je suis profondément triste, — plus de malheurs ensemble ne sévirent jamais sur ma tête.
…Погоди немного —
Отдохнешь и ты.
Et qu’en savons-nous, peut-être le temps est venu.
Une seule chose pèse encore — ne pas avoir un seul être, —
Всюду встречи безотрадные,
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.
Pourquoi n’es-tu pas ici, .
J’expédie mardi Emma, et peut-être je partirai avant.
На обороте: Егору Федоровичу.
Перевод
17 мая. Париж.
После недели пытки — небольшой просвет. Моя жена уже писала тебе, что мы, наконец, кое-что знаем о знаменитой огаревской истории. Они на свободе — о Натали ничего не пишут. Правительство принесло извинения. Селиванов тоже был арестован и препровожден в Петербург, в крепость, — и тоже освобожден. Грановский, который нам об этом пишет, говорит, что не может взять в толк, почему был арестован Селиванов, — а я думаю, что это произошло потому, что он никогда не моется, ну его и наказали во имя омовения тела и чистоты плоти.
Много позднее.
— никого, никого. И все, начиная с Рейхеля и кончая Шомб<ургом>, твердят мне: «Уезжайте, уезжайте». Уехать, оставив всех в таком положении! Беременную и больную жену, Тату, притом без служанки. Черт возьми, да не начало ли это конца?
Итак, фатум, фатальность — слово, лишенное смысла, однако при случае убивающее.
Прощай, дорогой друг, я совершенно не знаю, что буду делать; говорят, будто собираются объявить осадное положение, — я прошу только о четырех днях спокойствия и мира, не могу же я бросить на произвол семью. А потом, какое мне дело до всей этой политики Франции, будь она проклята? Когда и в чем принимал я участие? А ежели этим каннибалам угодно истребить всех независимых людей, то каким же образом сойти за раба? — Нет, я останусь каков я есть, останусь человеком независимым, ведь даже отъезд от меня не зависит.
Все это глупо. Но я прекрасно знал, что субъективное желание — критерий недостаточный для того, чтобы распоряжаться жизнью так полновластно, как то угодно было бы человеку.
Эмме также еще не хотелось уезжать. И всего моего красноречия не хватало, чтобы уговорить ее (это все то же главенствующее над всем юношеское стремление подчинять факты чувствам), она хотела дождаться от тебя писем, денег из Берлина... И вот теперь она весьма прозаическим образом уезжает согласно предписанию. Хорошо, что дело закончено.
…Погоди немного —
Отдохнешь и ты.
Как знать, быть может, час уже пробил.
Одно только тяготит — ни живой души рядом, —
Ищешь, суетный, людей,
Иль бессмысленных детей.
Почему тебя нет здесь, саrо mio?
вторник, а может быть, сам уеду раньше.
На обороте: Егору Федоровичу.
Печатается по фотокопии с автографа (ВМ). Впервые опубликовано: Саrr, стр. 118—119. Между этим и предыдущим письмом, вероятно, было еще одно или несколько несохранившихся писем Герцена, где он сообщал Гервегу о прекращении издания «Voix du Peuple».
Год написания определяется содержанием письма (см. ниже).
— Речь идет о письме Н. А. Герцен к Гервегу от 17 мая 1850 г., в котором она писала: «Небо наше проясняется, наше и ваше: сию секунду мы получили письмо из России, которое извещает, что Огарев, Сатин, Тучков и Селиванов были арестованы, но их освободили с извинениями, заявив, что то было недоразумение, их ожидают в Москве. О Натали там ни слова. Облако именно там, где мне так хотелось бы увидеть луч солнца!.. Тем не менее, целую вас от радости. Мы уезжаем 20-го» (ЛН, т. 64, стр. 287). Письмо, о котором упоминает Н. А. Герцен, было написано Грановским (оно не сохранилось). См. письмо 3.
...... — И. В. Селиванов в 1848 г. находился в Париже; он принимал участие в политической жизни столицы Франции и даже выступал на каком-то революционном банкете (см. Л V, 248). Селиванов был арестован почти одновременно с Огаревым, обвинен в «вольнодумстве», в участии в парижских баррикадных боях и выслан в Вятку, но вскоре освобожден и отдан под надзор полиции. См. о нем: ЛН—587.
...Селиванов ∞ он никогда не моется— Каламбур: начало фамилии «Seliv<anoff>» и глагол «se lave» (моется) по-французски звучат сходно.
Твоя жена должна уехать... — Э. Гервег, поддерживавшая сношения с радикальными кругами, получила предписание от полиции покинуть Париж; ср. письма 25 и 39.
Беременную и больную жену... — Н. А. Герцен разрешилась от бремени 20 ноября 1850 г. дочерью Ольгой.
.... — Герцен добивался в это время отсрочки высылки из Парижа. Н. А. Герцен писала Гервегу около 20 мая: «Вы знаете, что Александр попросил разрешения остаться в Париже еще на некоторое время из-за болезней его домашних, с него взяли честное слово, что он уедет 25-го. Если я не обманываюсь и если нас не обманывают, мы покинем Париж через день или два после Эммы. — Я теперь не более, чем сиделка» (ЛН—288).
...Она хотела дождаться ∞ денег из Берлина... — В Берлине жил отец Э. Гервег — Густав Зигмунт, банкир и крупный торговец шелком, оказывавший ей щедрую материальную помощь. После революции 1848 г., которая его почти разорила, он сильно сократил свои дотации.
...«— отдохнешь и ты». — Из стихотворения Лермонтова «Из Гёте».
«Всюду встречи безотрадные ∞ иль бессмысленных детей». — Строфа из «Стансов» Рылеева (1825). См. письмо 10.