39. Г. ГЕРВЕГУ
5 июня (24 мая) 1850 г. Париж.
Il est difficile de te le dire, avec quel pénible sentiment de douleur j’ai lu les 3/4 de tes deux lettres ‑ je dis 3/4 parce que je n’avais pas le caractère de boire d’un seul trait ces 8 pages d’offenses et d’incriminations.
Une des choses qui m’a frappé c’est l’inculpation que nous avions laissé partir Emma, et que nous sommes restés à Paris. Et primo, quel mal y a-t-il qu’Emma soit à Nice et qu’elle n’ait pas fait ce voyage avec nous, ou que nous ne soyons pas venus deux jours après? Emma a beaucoup d’amitié pour nous — mais pour son existence il n’y a rien de nécessaire que d’être avec toi; si elle ne nous voit que quinze jours plus tard — ce n’est pas un grand changement. — Je savais très bien cela et je conseillais d’aller à Zurich encore au mois de mars, mais tu n’as pas voulu, tu l’as arrêtée à Paris. Survient cette maudite affaire policière. — Vraiment, c’est une tâche très facile, , de faire des observations, comme nous les avons faites critiquant, ex<empli> gr<atia> toutes les révolutions. Peut-être je n’aurais pas insisté sur le départ si prompt cinq jours après, mais je demande à tout Paris, si le 20 mai on savait que le 1 juin Paris serait la ville la plus tranquille du monde; j’avais la plus ferme intention de partir le 26. Les circonstances changèrent — pas le moindre danger à présent, de très graves alors. Et qui donc pouvait prévoir que tu voulais venir à Paris, un mot dans ta lettre suffisait pour arrêter le projet de voyage. Non, tu ne l’as pas dit, tu as laissé faire — pour nous dire ensuite: «On a été 3 fois chez Car<lier> pour vous». — Et cela s’appelle amitié plenaria. Non, avare en protestations d’amour, je suis avare et sobre en injures, au moins de ce genre. Tu n’as done pas compris sur quoi était basé tout mon droit de demander les délais, je suis propriétaire d’un immeuble dans la ville-même, c’est un droit très important. — Et qu’en sais-tu au fond <de> ce que j’ai fait et <de> ce que je n’ai pas fait? As-tu là un Alexis qui te le raconte? Et qui donc t’a dit qu’Emma ne voulait pas partir elle aussi — ’elle dit le contraire?
Et enfin de quoi s’agit-il? Tu vas à Stuttgart, tu me fais ce sacrifice de quelques jours et ensuite tu vas à Nice, comme nous. Emma ne pouvait pas partir sans les circonstances, elle voulait à tout prix attendre l’argent de Berlin, l’argent n’est pas venu, et elle <est> à Nice...
Que je reste ici encore 10 jours ou 8 et que c’est pour mon plaisir, c’est ridicule, je peux faire des fautes, des bêtises, mais de l’hypocrisie — non. Et enfin, connaissant un peu mon caractère, on a la possibilité de deviner qui donc m’attache à Paris — le gaz, ou Léontine, ou les frères Provençaux — je n’ai personne ici, et je ne vois presque personne.
L’affaire. On pourrait ne pas s’<en> occuper, c’est prosaïque, c’est ennuyeux. Mais je ne lâcherai pas cette puissance de mes mains — j’en ai besoin, je ne veux pas me désarmer. — Eh bien. Est-ce que Gasser n’avait pas écrit il y a 14 jours que dans 8 jours la somme serait remboursée? — Une semaine après il rend compte de son entrevue avec Nesselrode. L’affaire paraît être terminée, il ne faut qu’attendre quelques jours — craque. On ne légalise pas la procuration. Et ici commence la lâcheté évidente de R<otschild> — il n’ose pas s’offenser.
’un autre côté — pas un mot sur vos démarches à Stut<tgart>, avez-vous fait quelque chose là ou non?
Dans cette indécision aller — où — à Nice? C’est à dire s’éloigner dans un coin et ne rien faire. Aller à Londres, à Zurich même serait plus facile... et je le ferai peut-être après avoir installé ma femme à Nice. — Concer<nant> Sch<om>b<ourg> tu te trompes, il m’a donné un conseil que je ne t’écrirai pas à présent et que je te dirai un jour; ce conseil sera un dernier coup...
Je regrette que tu perdes à présent le temps pour cette affaire — mais probablement votre besogne de Bodensee est terminée. Va-t’en à Nice. Peut-être le beau ciel de l’Italie te guérira de cette injuromanie — c’est de la légèreté, je le fais aussi plus qu’il n’en faut, mais mes inculpations portent un autre caractère, vont plus profondément — ou ne font que sourire. Ta lettre m’a tout bonnement blessé; en cachant le nom on pourrait penser que cette lettre était adressée à Rufenacht ou à Holinsky ou même à Tardif de Mélo. — Emma a aussi un peu de cette habitude, — je trouve que c’est une habitude détestable.
P. S. Tu peux pour t’édifier encore sur la nécessité du départ d’Emma lui demander, comme elle craignait l’infâme R<ode> qui avait fait toute l’affaire, et qui l’avait déjà offensée une fois dans la rue. — A présent, figure-toi la belle position devant la police correct<ionnelle> et ayant un témoin à charge de cette farce d’ignominie. Qu’en dis-tu?
’écrirai à l’instant même à Emma. Je lui enverrai une lettre de recommandation à Avigdor pour avoir en cas de besoin quelqu’un.
équence peut-on tirer de ce que je me sois trompé sur l’argent de m-me Goloch<vastoff>? — On a envoyé une somme — elle est perdue, on a envoyé une autre — elle n’est pas perdue. Connais-tu le calcul des probabilités? — c’est donc 2/2 = 1. Même chance.
Перевод
5 июня.
Трудно передать тебе, с каким тяжелым, мучительным чувством прочел я ¾ двух твоих писем, я говорю ¾, потому что у меня не хватило характера испить единым духом эти 8 страниц оскорблений и обвинений.
два дня спустя? Эмма очень привязана к нам, но для нее необходимо только одно — быть с тобою; если она увидит нас двумя неделями позже, ничего особенного не случится. — Я очень хорошо знал это и советовал ей поехать в Цюрих еще в марте, но ты не захотел и задержал ее в Париже. Потом вдруг началась эта проклятая полицейская история. — Право, post facto[68] весьма легко рассуждать, как это мы делали, критикуя ex<empli> gr<atia> все революции. Может быть, через пять дней я и не настаивал бы на таком поспешном отъезде, но спросим весь Париж: знал ли кто-нибудь 20 мая, что 1 июня Париж станет самым спокойным городом в мире. У меня было самое твердое намерение ехать 26-го. Обстоятельства изменились — теперь нет ни малейшей опасности, а тогда грозила очень серьезная. И кто же мог предвидеть, что ты захочешь приехать в Париж? Стоило тебе написать хоть слово, и мысль об отъезде была бы отложена. Но не тут-то было, ты ничего не написал, ты предоставил всему идти своим чередом, чтобы потом заявить нам: «Для вас трижды ходили к Карлье». — И это называется дружбой plenaria[69]. Нет, скупой на уверения в любви, я столь же воздержан и скуп на оскорбления, по крайней мере такого рода. Ты не понял, значит, на чем основывалось все мое право требовать отсрочки: я владею недвижимым имуществом в самом Париже, — это очень важное право. — И много ли ты, в сущности, знаешь о том, что я делал и чего не делал? Уж нет ли у тебя Алексиса, который тебе это рассказывает? И кто тебе сказал, что Эмма тоже не хотела ехать — или она утверждает обратное?
И, наконец, в чем дело? Ты поедешь в Штутгарт, ты пожертвуешь для меня несколькими днями, а затем отправишься в Ниццу, как и мы. Эмма не могла бы выехать при создавшихся обстоятельствах: она хотела во что бы то ни стало дождаться денег из Берлина, но деньги не пришли, а она в Ницце.
Говорить, что я остаюсь здесь еще на 10—8 дней только для собственного удовольствия, смешно. Я могу наделать ошибок, глупостей, но на лицемерие я не способен. И наконец, зная хоть немного мой характер, можно догадаться, что удерживает меня в Париже, — газ, Леонтина или «Провансальские братья», — никого у меня здесь нет и я почти ни с кем не вижусь.
— Так-то. И разве Гассер не писал две недели назад, что через неделю деньги будут уплачены? Неделю спустя он дал отчет о своей встрече с Нессельроде.
Казалось, дело закончено, нужно было подождать только несколько дней — трах! Не заверяют доверенности. И тут обнаруживается явная трусость Р<отшильда>, он не смеет оскорбиться.
С другой стороны, ни слова о ваших хлопотах в Штутгарте. Сделали ли вы там что-нибудь или нет?
— куда — в Ниццу? Иначе говоря, забиться в угол и ничего не делать. Легче было бы поехать в Лондон, даже в Цюрих, — может быть, я так и сделаю, когда устрою жену в Ницце. — Относительно Шомбурга ты ошибаешься. Он дал мне совет, о котором я тебе сейчас ничего не пишу, расскажу как-нибудь, этот совет будет последним ударом.
Мне жаль, что ты тратишь сейчас время на это дело, но, вероятно, ваши бодензейские труды уже закончены. Ступай же в Ниццу. Быть может, прекрасное небо Италии излечит тебя от твоей мании браниться — это признак легкомыслия, я тоже грешу этим, и больше чем надобно, но мои обвинения носят иной характер — они либо проникают глубже, либо вызывают только улыбку. А твое письмо меня просто оскорбило. Если скрыть имя, то можно подумать, что письмо адресовано Руфенахту, или Голынскому, или даже Тардифу де Мело. Да и Эмме не чужда эта привычка, а я нахожу, что это отвратительная привычка.
P. S. Чтобы лучше убедиться в необходимости отъезда Эммы, можешь спросить у нее, как она боялась негодяя Р<оде>, который затеял все дело и уже оскорбил ее однажды на улице. Теперь вообрази, в каком красивом положении она бы очутилась перед исправительной полицией, имея в этом позорном фарсе подобного свидетеля со стороны обвинения. Что ты на это скажешь?
Я тотчас же напишу Эмме. Я пошлю ей рекомендательное письмо к Авигдору, чтобы в случае нужды у нее было к кому обратиться. Ну, а какой вывод можно сделать из того, что я ошибся относительно денег госпожи Голохвастовой? Какую-то сумму послали — она пропала, послали другую — она не пропала. Знаком ли ты с теорией вероятностей? Ведь 2/2
Печатается по фотокопии с автографа (ВМ). Впервые опубликовано: ЛН—213.
Год написания определяется связью с соседними письмами.
«Дорогие мои близнецы! У меня столько, столько желчи на сердце против вас...» (Л XIV, 77—80), и на неизвестное письмо. В первом из этих писем Гервег требовал, чтобы Герцен «кончал этот фарс с деньгами» и жил с «полумиллионом, который у него есть, пока не получит другую его половину». «Зачем всегда задыхаться, горячиться, возмущаться? Зачем еще раз обманывать себя, — себя и нас? Эти две недели — чистая потеря. Чего ты ждешь в следующие две недели? Это может протянуться 15 недель и больше. Или будешь ждать и так долго? Эти две недели пропадут даром. Называй вещи своими именами. Ты не можешь, не хочешь уехать из Парижа, — не протестуй...»
— Отклик на слова Гервега, обращенные к Н. А. Герцен: «Да простит вам ваше сердце, что вы отпустили Эмму, ничего не сделав, ничего не попробовав. Да, да, — я сердит. Это ваша вина. Ах, сколько я хотел бы наговорить вам, если бы я мог писать! Но я не могу».
.... — 31 мая 1850 г. французское правительство, встревоженное результатами последних выборов, отменило всеобщее избирательное право. Это нарушение конституции не вызвало революционного протеста Горы и буржуазных республиканцев, призывавших народ к сохранению «величественного спокойствия». (См. об этом: К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, М., 1957, стр. 163—164).
...Алексиса... — Вероятно, одного из многочисленных парижских «ясновидцев».
... — О встрече на маскараде 7 марта 1850 г. с парижской гризеткой Леонтиной см. в письмах к Гервегу Герцена от 9 марта 1850 г. (т. XXIII) и Н. А. Герцен от 8 марта 1850 г. (ЛН, т. 64, стр. 278), а также «Былое и думы» (XI, 453—460).
Он дал мне совет ∞ расскажу как-нибудь— Об этом совете Шомбурга Герцен рассказал в письме 43.
.... — К литератору Тардифу де Мело, приятелю Н. И. Сазонова, Герцен всегда относился весьма иронически и называл его «полуповрежденным» (X, 324).
... как она боялась негодяя Р<оде>... — Фамилия Роде устанавливается на основании неизданного письма Н. А. Герцен к Э. Гервег от июня 1850 года. Это был шпион, использовавший в свое время доверие Гервега и участвовавший в его «баденской экспедиции» в качестве врача (см. в кн.: «1848. Briefe von und an Georg Gerwegh», Paris—Leipzig—München, 1896, стр. 383). В Париже он, по-видимому, шантажировал Э. Гервег и добивался от полицейских властей приказа о ее высылке из Парижа.
Я пошлю ей рекомендательное письмо к Авигдору— Это письмо Герцена к ниццкому банкиру Авигдору неизвестно.
[68] задним числом (лат.)<. – Ред>
[69] безграничной (лат.). – Ред.