70. Д. МАЦЦИНИ
13 (1) сентября 1850 г. Ницца.
13 sept<embre> 1850. Nice.
Votre lettre m’a fait beaucoup de bien, il y a tant d’expressions sympathiques, amicales, et on est si heureux de les entendre d’une personne qu’on aime et qu’on estime. Oui, je vous estime de tout mon cœur et je n’ai aucune crainte de vous dire franchement ma pensée concernant les publications dont vous me parlez dans votre lettre. Vous m’écouterez avec indulgence, n’est-ce pas?
êtes le seul acteur politique du dernier temps dont le nom est resté entouré de respect, de gloire, de sympathie; on peut être en désaccord avec vous, il est impossible de ne pas vous estimer. Votre passé, Rome de 1849 vous obligent à porter haut le grand veuvage — jusqu’à ce qu’un nouvel avenir viendra inviter le combattant.
Eh bien, c’était triste pour moi de voir ce nom ensemble avec les noms de ces hommes incapables qui ont compromis une position admirable, qui ne nous rapellent rien que les désastres amenés par eux.
Ce n’est pas une organisation — c’est la confusion. Ni vous, ni l’histoire n’ont plus besoin d’eux, tout ce qu’on peut faire pour eux — c’est de les amnistier. Vous voulez les couvrir de votre nom, vous voulez partager avec eux votre influence, votre passé, — ils partageront avec vous leur impopularité et leur passé.
Regardez le résultat. Quelle est la bonne nouvelle ée par le Proscrit et par la proclamation? Où est l’enseignement grave et douloureux qui nous a été imposé par les terribles événements depuis la journée du 24 février? C’est la continuation du vieux libéralisme et non le commencement de la nouvelle liberté, ce sont des épilogues, et non des prologues. Pourquoi ces hommes ne peuvent s’organiser comme vous le désirez — parce qu’on s’organise non sur la base d’une sympathie vague, mais d’une pensée profonde, active — où est-elle? Où est le progrès depuis la Montagne de 92? Ces hommes sont les bourbons de la révolution, ils n’ont rien appris.
D’un autre côté, la première pièce devrait avoir un grand caractère de sincérité; eh bien, qui pourra lire sans un sourire ironique le nom d’Arnold Rouge (que je connais beaucoup et que j’estime) sous une proclamation qui parle au nom du Dieu et de la providence — de Rouge, qui a prêché depuis 1838 dans les Hallische Jahrbücher ’athéisme, pour lequel l’idée de la providence (s’il est logique) doit être toute la réaction en germe.
Cette concession, c’est de la diplomatie, de la politique — moyens de nos ennemis. Malheureusement cette concession était inutile; la partie théologique de la proclamation est du luxe, elle n’ajoute rien ni à la popularité, ni à l’entendement. Les peuples ont une religion positive, une église. Le déisme n’appartient qu’aux rationalistes, c’est le régime constitutionnel dans la Théologie, c’est une religion entourée d’institutions athées.
Vous avez jeté un coup d’œil sur mes deux brochures, faites en autant pour un assez long article qui a paru dans le journal de Kolatchek sous le titre Omnia mea mecum porto. Vous verrez qu’il m’était impossible de vous parler un autre langage. Ce que je demande, ce que je prêche, c’est la rupture complète avec les révolutionnaires incomplets, — ils sentent la réaction à deux cents pas. Après avoir accumulé faute sur faute, ils tâchent encore de les justifier, — meilleure preuve qu’ils les feront encore une fois. Prenez le — quel vacuum horrendum, quelle triste rumination des aliments verts et secs — et qui restent toujours mal digérés.
’est une manière de dire pour ne pas travailler. Je ne reste pas les bras croisés, j’ai encore trop de sang dans les veines et trop d’énergie dans le cœur pour me complaire dans le rôle de spectateur passif. Depuis l’âge de 13 ans jusqu’à 38 j’étais au service d’une seule idée, j’avais un seul drapeau: guerre à toute autorité, à tout esclavage au nom de l’indépendance absolue de l’individu. Je continuerai cette petite guerre de partisan en véritable cosaque, «auf eigene Faust» — comme disent les Allemands, — attaché à la grande armée révolutionnaire, mais sans me mettre dans les cadres réguliers — jusqu’à ce qu’elle ne soit complètement réorganisée,c’est à dire révolutionnée.
En attendant j’écris; peut-être cette attente durera plus longtemps, que nous ne le pensons, — peut-être, mais cela ne dépend pas de moi de changer le développement capricieux de l’espèce humaine. Mais parler, convertir — cela dépend de moi, et je le fais en m’y donnant entièrement.
Quant aux articles sur la Russie, dès que j’aurai quelque chose — je vous l’enverrai. Je signe à présent tous mes articles de mon pseudonyme russe — j’ai un long article sur la Russie, mais je l’ai déjà promis pour le journal de Kolatchek qui devient un organe très avancé de l’Allemagne.
En Allem<agne> et nommément en Autriche la propagande va avec une rapidité incroyable; le ministre actuel, — par politique et par opposition au régime dégoûtant de la Prusse — tolère beaucoup plus la liberté de la presse, il pense que lorsque le temps viendra, on mettra un bâillon, — mais ce qui sera dit sera dit.
Quant à la Russie, les nouvelles sont tristes. On se résigneésespère, la tyrannie est atroce, on a arrêté des individus soupçonnés d’avoir été en correspondance avec moi, on fait des perquisitions domiciliaires. Le mécontentement pourtant est grand, les paysans et plus encore les schismatiques, murmurent; je ne crois en Russie à aucune autre révolution qu’à une guerre de paysans. Celui qui saura réunir les paysans schismatiques comme Pougatcheff a réuni les cosaques de l’Oural — frappera à mort le despotisme glacial de Pétersbourg.
Vous me pardonnerez et la franchise et la longueur d’une franchise; vous ne cesserez pas de m’aimer, de me compter parmi les hommes qui vous sont dévoués, mais qui sont aussi dévoués à leurs convictions.
Je me trouve bien dans ma solitude — l’isolement le plus complet, une manière de vivre de Mont Athos et une nature admirable, — je me purifie. Loin des hommes on se concentre, on comprend mieux, on devient plus soi-même.
ès bon pour elle, je pense rester ici encore une dizaine de mois.
Salut, sympathies, amitiés et respect sans bornes.
13 сентября 1850. Ницца.
Ваше письмо подействовало на меня очень благотворно: в нем так много сочувственных, дружественных выражений, а их так отрадно слышать от человека, которого любишь и уважаешь. Да, я вас уважаю всем сердцем и нисколько не боюсь откровенно высказать вам мое мнение относительно прокламаций, о которых вы говорите в своем письме. Вы меня выслушаете снисходительно — не правда ли?
— единственный политический деятель последнего времени, имя которого осталось окружено уважением, славою и сочувствием. Можно не соглашаться с вами, но не уважать вас нельзя. Ваше прошедшее, Рим 1849 года — обязывают вас гордо нести великое вдовство, пока грядущие события вновь не призовут бойца.
Потому-то мне было больно видеть ваше имя вместе с именами людей неспособных, скомпрометировавших превосходную ситуацию, — с именами, которые нам только напоминают бедствия, ими на нас навлеченные.
Это не организация — это одно смешение. Ни вам, ни истории эти люди больше не нужны; все, что для них можно сделать, — это отпустить им их прегрешения. Вы их хотите покрыть вашим именем, вы хотите разделить с ними ваше влияние, ваше прошедшее — они разделят с вами свою непопулярность и свое прошедшее.
Посмотрите на результат. Что за благую весть «Le Proscrit» и прокламация? Где следы грозных и мучительных уроков, которые дали нам страшные события, последовавшие за 24 февраля? Это — продолжение старого либерализма, а не начало новой свободы, это эпилоги, а не прологи. Почему эти люди не могут организоваться так, как вы желаете? Потому что нельзя организоваться на основании неопределенных симпатий: необходима глубокая и активная мысль — но где же она? Где прогресс со времен Горы 92 года? Эти люди — бурбоны революции: они ничему не научились.
C другой стороны, первая публикация должна была бы быть исполнена великой искренности. Но кто же может прочесть без иронической улыбки имя Арнольда Руге (я хорошо его знаю и уважаю) под прокламацией, говорящей во имя бога и божественного провидения, — того самого Руге, который с 1838 года проповедовал атеизм в «Hallische Jahrbücher», для которого идея провидения (если он логичен) должна представлять в зародыше всю реакцию.
Эта уступка — это дипломатия, политика, это — оружие наших врагов. К несчастью, такой компромисс был совершенно лишним; богословская часть прокламации — чистая роскошь: она ничего не прибавляет ни к популярности, ни к разумению дела. Народы имеют положительную религию, церковь. Деизм — религия рационалистов, это конституционная система в богословии — религия, окруженная атеистическими учреждениями.
Вы перелистали обе мои брошюры, перелистайте также и довольно длинную статью, появившуюся в журнале Колачека под заглавием: «Omnia mea mecum porto». Вы увидите, что говорить с вами иначе я не мог. Я требую, я проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов несет реакцией. Нагромоздив ошибку на ошибку, они все еще стараются оправдать их, — лучшее доказательство, что они их повторят. Возьмите «Nouveau Monde» — что за vacuum horrendum[116], что за печальное пережевывание пищи, и зеленой и сухой — и которая все-таки остается плохо переваренной.
Не думайте, что с моей стороны это предлог отклониться от дела. Я не сижу сложа руки, у меня еще слишком много крови в жилах и энергии в сердце, чтобы удовлетвориться ролью страдательного зрителя. С 13 до 38 лет я служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну, как настоящий казак, «аuf eigene Faust»[117], как говорят немцы, связанный с великой революционной армией, но не вступая в правильные кадры ее, пока она совсем не преобразуется, т. е. не станет вполне революционною.
— может быть — но не от меня зависит изменение капризного людского развития. Но говорить, обращать зависит от меня, и я это делаю, всецело отдаваясь этому.
Что касается статей о России, я вам пришлю, как только у меня что-нибудь будет. Я подписываю теперь все статьи своим русским псевдонимом «Искандер». У меня есть большая статья о России, но я ее уже обещал для журнала Колачека, который делается весьма передовым органом Германии.
В Германии, и именно в Австрии, пропаганда развивается с невероятной быстротой; теперешний министр — из политических соображений и из оппозиции отвратительному прусскому режиму — обнаруживает гораздо более терпимости к свободе печати. Он думает, что когда настанет время, всегда можно будет заткнуть рот печати, — но ведь то, что будет сказано, будет сказано.
Что касается России, вести оттуда печальны. Одна покорность судьбе Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской. Тот, кто сумеет объединить раскольников и крестьян, как Пугачев уральских казаков, поразит насмерть ледяной петербургский деспотизм.
Простите мне и мою откровенность, и длину этой откровенности и не переставайте ни любить меня, ни считать среди преданных вам людей, но преданных также и своим убеждениям.
— полная изолированность, образ жизни как на Афоне и дивная природа, — я очищаюсь. Вдали от людей углубляешься в себя, лучше все понимаешь, больше становишься самим собою.
Примечания
Печатается по тексту Л —145, где опубликовано впервые, по автографу, хранившемуся в архиве семьи Герцена. Местонахождение автографа в настоящее время неизвестно. Русский перевод письма (неполный и в несколько отличной от французского текста редакции) был включен Герценом в состав «Былого и дум» (ПЗ на 1861 г., кн. VI, стр. 238—240 — ср. X, 154—155). При переводе письма, в тех случаях, когда это позволяет французский текст, в настоящем издании учтен перевод самого Герцена.
...мнение относительно прокламаций, о которых вы говорите в своем письме— В присланном Маццини в конце лета 1850 г. письме к Герцену содержалось предложение принять участие в Европейском центральном демократическом комитете. К письму прилагались документы этого Комитета — «Программа» (написанная Маццини) и несколько прокламаций—воззваний «к народам Европы». О всех этих материалах Герцен писал в «Былом и думах» (X, 152—154). О Европейском центральном демократическом комитете, его составе, характере и целях см. также в комментариях к этой главе (X, 475—476).
...Рим 1849 года... — Речь идет о так называемом Римском триумвирате, в котором Маццини играл руководящую роль.
— Бурбоны революции: они ничему не научились— Талейран сказал после реставрации Бурбонов, возобновивших реакционную дворянско-клерикальную политику: «Они ничего не забыли и ничему не научились». Развернутую критику «Бурбонов революции», «неполных революционеров» — см. в статье Герцена «LVII год республики, единой и нераздельной» («С того берега» — VI, 49—61).
...обе мои брошюры... — Немецкие издания «С того берега» и «Писем из Франции и Италии», вышедшие в 1850 г. (см. комментарий к письму 1).
...большая статья о России... — «О развитии революционных идей в России» (см. комментарий к письму 88).
...теперешний министр... — Имеется в виду первый министр Австрии (с ноября 1849 г.) кн. Шварценберг.
...несколько человек, заподозренных в переписке со мною, были арестованы— Герцен, вероятно, имел в виду арест в феврале 1850 г. А. Тучкова, Н. Огарева, Н. Сатина и И. Селиванова. Им были, однако, предъявлены совершенно иные обвинения (см. комментарий к письмам 3 и 84).
—156 и 476.
[116] ужасающая пустота (лат.)<. – Ред.>
— Ред.