111. Н. А. ГЕРЦЕН
28 (16) июня 1851 г. Женева.
28 июня 1851.
Женева. Кафе.
Что со мною и как, суди сама.
Он все рассказал Саз<онову>... Такие подробности, что я без дыханья только слушал. Он сказал, что «ему жаль меня, но что дело сделано, что ты упросила молчать, что ты через несколько месяцев, когда я буду покойнее, оставишь меня»…
Друг мой! Я не прибавлю ни слова. Саз<онов> меня спросил, что это, будто ты больна. Я был мертвый, пока он говорил. Я требую от тебя ответа на последнее. Это все превзошло самые смелые мечты. Саз<онов> решительно все знает... Я требую правды... Сейчас отвечай; каждое слово я взвешу. Грудь ломится... И ты называешь это связным развитием.
Еду я завтра в Фриб<ург>… Так глубоко я еще не падал. Письмо ко мне в ответ на это адресуй в Турин, poste restante.
Неужели это о тебе говорят?.. О боже, боже, как много мне страданий за мою любовь... Что же еще... Ответ, ответ в Турин!
Примечания
Печатается по тексту Л
Обстоятельства, при которых написано это письмо, рассказаны Герценом в «Былом и думах» (X, 269—270). Узнав о разглашении Г. Гервегом всех подробностей семейной драмы, а также о будто бы принятом решении Натальи Александровны оставить семью и уйти к Гервегу, Герцен, по его словам, был «обижен, оскорблен, унижен». В действительности Н. А. Герцен никакого обещания оставить мужа Гервегу не давала. Напротив, в ее письмах к Гервегу за февраль—апрель 1851 г., в которых сказалась вся сила ее чувства к Гервегу, с большой страстностью выражена также ее твердая и бесповоротная решимость навсегда остаться с семьей — с Герценом и детьми (см. ЛН, т. 64, стр. 303—321). Получив от Герцена настоящее письмо из Женевы, «писанное в припадке преступной горячки» (X, 270), Наталья Александровна спешила его успокоить и «уврачевать раны». 3 июля она писала: «Знаю только, друг мой, что люблю тебя всею способностью любви во мне, что одна смерть может оторвать меня от тебя» (полный текст письма см. — Л VI, 421—422; фотокопия с автографа в ЦГАЛИ; см. также ее ответное письмо от 4 июля — Л «Ты говорил, что исчезнешь при первом же диссонансе. — Мне хотелось верить в это, я задыхалась от внутреннего голоса, повторяя тебе всегда: лучше умереть, чем доставить хоть одну мрачную минуту Александру <...> Ты пренебрег всем, всем, что есть для меня священного, попрал ногами; все обещания, мольбы — все было отвергнуто, — ты меня уничтожил. Но любовь Александра в то же время развернулась во всем ее величии, во всей преданности — во всей безграничности» (ЛН, т. 64, стр. 312).