136. М. К. РЕЙХЕЛЬ
Около 5 декабря (23 ноября) 1851 г. Ницца.
Ницца. Декабрь 1851.
На этот раз буду писать мало — вот после удара частного удар общий. Скоро пора думать об Англии; я, впрочем, становлюсь равнодушен ко всему — это старость, довольно — пора паруса подобрать, усталь страшная.
Отдохнешь и ты.
Прощайте, наш добрый, добрый друг. Пришлите, sous bande[169], брошюру Мишле «La Pologne et la Russie» — там, кажется, его ответ мне.
Примечания
Печатается по копии (ЦГАЛИЛН, т. 61, стр. 310. В копии название месяца в дате — ноябрь — вписано карандашом (видимо, рукой Н. А. Герцен-дочери) вместо ошибочно прочтенного копиистом — декабрь, оставшегося, однако, ею не зачеркнутым.
Дата письма определяется содержащимся в нем первым упоминанием Герцена о дошедших в Ниццу вестях о перевороте 2 декабря 1851 г.: в следующем письме от 8 декабря он говорит о том же событии подробнее.
В тетради с копиями писем Н. А. Герцен тому же адресату имеется следующее ее письмо с датой 5 декабря, которое, видимо, было послано вместе с письмом Герцена и позволяет, таким образом, уточнить его дату (впервые опубликовано: ЛН, т. 61, стр. 310—312):
«1851 <5?> декабря/23 ноября.
И у тебя именинник, — милая крошка! Ну пусть ему весело поживется, пока от нас зависит — ни одной минуты в их жизни не надо ни терять, ни огорчать по-пустому. А впереди я уже и не задумываю ничего, одно только — хотелось бы, чтобы около них был бы кто-нибудь, кто бы любил их; на всякий случай, неравно умрешь, хоть я и не собираюсь и делаю все, чтобы дольше прожить, но знаем мы, как полезны наши заботы. Спроси поосторожнее Т<атьяну> А<лексеевну> как будешь к ней писать, не желает ли она приехать повидаться, сама я боюсь об этом писать.
Я рада, что могу наконец плакать и говорить, т. е. писать, сердце начало смягчаться, а то эта ужасная борьба ожиданья и страха... мне становилось иногда так дико быть и все происходившее около так же непонятным, нелепым, как то, что совершилось. Шпильман, Шпильман! Какая великая смерть, она отрадна, грустная, горькая отрада, но отрада, она возвышает это несчастье тем, что она протест против слепой, глупой, возмутительной случайности, она произвольная — подавляет ее, торжествует над ней и это отрадно.
.........................................
Он все у меня в глазах с Колей на руках и все как будто усиливается помочь ему... а может быть он скитается где-нибудь безумный, — говорили, что замертво вынули одного немца и что он, придя в себя, имел вид сумасшедшего, говорил, что потерял всех своих и скрылся бог весть куда, не приняв ни денег, ни другой помощи!..
Попробуй сделать копию с того дагерротипа, который у тебя, и если выйдет похож, пришли нам. Шпильманов сак тоже вытащили из моря, и в нем дагерротип Коли, с которым он не расставался, письмо из Авиньона к нам, которое он опоздал послать на почту, с рисунком Коли, который изображает Ариосто Орландо, с надписью „An Mama!“ <„Маме!“>. Другое письмо, которое ты верно знаешь, писанное к маменьке в Париже и которое есть тоже одно из великих доказательств его благородной, преданной натуры.
Кроме Ал<ександра> и детей, одно присутствие Луизы мне сносно, ее я заставляю рассказывать и пересказывать все тысячу раз с начала до конца. Говорят, с каким волненьем, нетерпеньем ехали все, бедная, бедная маменька! Бесконечно жаль ее, походили бы за нею, похолили бы, сделали бы все, что в силах, в этом есть какое-то утешенье, а так в испуге вообразить ее, бедную, не могу.
Да и правда<?> ждали-то их, как прежде, в пятницу, все глаза просмотрели, ждали на пароходе, в бюро сказали, что будет, потом в дилижансе в субботу, весь день пробегали из дому с горы к воротам, чтобы закричать и остановить дилижанс; Саша так и стоял на карауле весь день; ну, в воскресенье уж, думали, наверное — нарезали (и все второпях, чтобы врасплох не застали) розанов, убрали ими все комнаты и все комнаты приготовили так, чтобы, как взойдешь, как будто век жил в ней, а Тата все любимые свои игрушки отобрала и все переставляла их с такою любовью...„Пароход, — закричал Франсуа с невыразимым торжеством, — и уж невдалеке...“ Ал<ександр> побежал в Ниццу, Саша несколько минут после пустился стрелкой так, что я со страхом смотрела, и мы с Татой принялись зажигать огоньки... вот и готово все давно, и ждем, и ждем, и ждем... ох, Маша! Маша! Друг — да неужели это все правда!..
»
∞ пора паруса подобрать, усталь страшная. — Имеется в виду государственный переворот во Франции, совершенный в ночь на 2 декабря 1851 г. Луи Бонапартом. О тяжелых чувствах, владевших им в декабре 1851 г. и навеянных полученными одна за другой вестями о гибели близких и о разгроме республиканских сил во Франции, Герцен говорит в «Былом и думах» (X, 283). Оценку переворота 2 декабря 1851 г. и рассказ о событиях, имевших место в связи с ним в Ницце, см. в «Письмах из Франции и Италии» (V, 210—217) и «Былом и думах» (X, 213—220).
«». — Из стихотворения Лермонтова «Из Гёте» («Горные вершины...»).
∞ брошюру Mишле ∞ там, кажется, его ответ мне. — Очерк Мишле «La Pologne et la Russie. Légende de Kosciusko», о котором см. письмо 127, вышел в это время в Париже отдельным изданием. Еще ранее, осенью 1851 г., Мишле писал Герцену о намерении издать свои легенды «отдельной книгой» и доставить ее Герцену. В этом издании «Польши и России» Мишле выразил согласие с многими критическими замечаниями Герцена, высказанными им в брошюре «Русский народ и социализм», и исключил несправедливо резкие суждения о России и русской литературе (см. VII, 439).
— ЛН
[169] бандеролью (франц.). – Ред.