140. П. Ж. ПРУДОНУ (черновое)
26 (14) декабря 1851 г. Ницца.
Nice, 26 décembre 1851.
Je vous remercie beaucoup pour votre excellente lettre du 27 nov<embre>, elle m’a fait un grand bien. [La] Une sympathie [des personnes que nous aimons, que nous estimons sans bornes] pareille nous rend notre souffrance plus humaine, moins accablante.
Vous me dites [en terminant]: «Hâtez-vous de pleurer vos malheurs domestiques car bientôt si un effort suprême de raison pacificatrice ne vous rend le calme, vous verrez des choses, qui vous rendront le cœur de pierre pour toutes vos misères».
Vos paroles prophétiques se sont terriblement accomplies. Et la raison pacificatrice n’a pas fait de grands efforts. — [Et réellement] Je n’ai plus de larmes. Il me semble parfois, que la catastrophe terrible, qui m’a enlevé ma mère, mon fils et un ami le 16 du mois passé, est déjà très éloignée. Entre le sinistre personnel et le présent un monde entier a fait naufrage. Sa perte était prévue. Vous lui avez dit, il y a deux ans: «Ce n’est pas Catilina qui est à vos portes — c’est la mort». Mais le malheur surprend toujours. La mort qui frappait alors aux portes, les a entrouvertes maint<enant>. Triste [métier de ne lire que] et lugubre métier que des messes de morts et de passer immédiatement de l’enterrement de ses proches à l’enterrement général — sans donner un peu de repos au cœur brisé.
Mais il faut laisser aux morts — enterrer les morts. Nous n’appartenons pas au passé qui s’écroule, nous appartenons à l’avenir.
Comme nous serions heureux de vous savoir hors de Paris et hors de France. — Paris c’est Jérusalem après Jésus, gloire à son passé, à sa grande révolution, mais il a terminé sa carrière. Le règne de la bourgeoisie libérale, civilisée, frondeuse — est passé. Elle a tout vendu pour garder son argent, pour cette simonie elle doit être traitée comme les Nègres, comme les Russes. Elle craignait l’excès de liberté — eh bien elle aura l’excès du despotisme; elle ne voulait rien céder au peuple — eh bien le peuple [fume] se croise les bras, lorsqu’on la fusille. Elle inventait un spectre rouge, elle tremblait devant une barbarie — venant d’en bas; la barbarie vient d’en haut. Y a-t-il au monde une idée plus pauvre que l’idée de l’ordre; l’ordre abstrait — c’est la mécanique, c’est la négation de l’initiative, de la métamorphose. L’ordre et l’avarice — mais le principe monarchique a été mille fois plus riche, plus social, plus poétique. La police et la bourse au lieu du trône et de l’église!
La France retombée dans l’enfance, et la Russie, qui n’en est pas sortie encore — toutes les deux sous un joug dégradant — [sont arrivées] arrivent au même niveau. La Russie n’a rien gagné, la France a tout perdu. Le despotisme préparera des moyens colossaux pour le communisme — et non pour le conservatisme. Il n’y a de conservatisme qu’en Angleterre, et elle seule restera comme un échantillon magnifique du monde civilisé, du monde chrétien et féodal; je pense que pour nous (avant l’Amérique) il n’y a pas d’autre endroit; car si nous pouvons entrevoir le fil rouge du progrès à travers la barbarie, il me semble qu’il est impossible de traîner, sans y être forcés, une existence triste et humiliante dans ce luxe de bassesse et de servitude, dans cette débauche d’arbitraire et de despotisme. Certes on pourrait commencer par la Suisse (moi, je suis naturalisé Suisse) — mais j’ai peu de confiance dans cette république fossile — «libres comme les montagnes» disent les Suisses, oui «et stériles comme les montagnes».
Votre œuvre a été immense, vous avez tout fait pour montrer le danger, vous leur avez indiqué les moyens de salut, de transition, les solutions organiques, la nécessité de la morphologie sociale, qui demandait à haute voix de nouvelles formes. Le monde civilisé depuis New York jusqu’à Moscou vous admirait. Et la partie civilisée de la France vous a-t-elle jamais compris? Lorsque vous disiez — développement, elle comprenait destruction, vous parliez en pacificateur — et on prenait vos paroles pour des cris de guerre. Eh bien maintenant c’est trop tard, ils auront un cataclysme terrible. Les braves gens craignaient de perdre sur les fonds publics — et ils ont perdu l’honneur, les libertés, les droits, ce qui n’empêche pas qu’ils perdront aussi sur les fonds.
Jusqu’à présent nous vivons tranquillement sous la protection de la Croce di Savoia — mais je pense quitter Nice dans deux, trois mois. De grâce, comptez sur moi, sur mon dévoûment et mon amitié. — Je vous suis obligé plus que vous ne le pensez. Hegel et vous — vous avez fait la moitié de mon éducation philosophique, je serai heureux de pouvoir travailler ensemble avec vous ou vous être utile. Je vous serre la main avec beaucoup, beaucoup de sympathie.
Перевод
Я очень благодарен вам за ваше превосходное письмо от 7 ноября, оно подействовало на меня весьма благотворно. Такое сочувствие [людей, которых мы любим, которых безгранично уважаем,] делает наши страдания более человечными, менее тягостными.
Вы говорите [заканчивая]: «Торопитесь оплакать ваши частные горести, ибо вскоре, если последнее усилие примиряющего разума не сведет покоя на землю, вы увидите вещи, от которых сердце ваше окаменеет и вы сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям своим».
Ваши пророческие слова страшным образом сбылись. Примиряющий разум не прилагал больших усилий. [И действительно]. У меня нет больше слез. Мне иногда кажется, что страшная катастрофа, которая 16-го числа прошлого месяца отняла у меня мать, сына и друга, случилась уж очень давно. За время, прошедшее после личного несчастья, потерпел крушение целый мир. Его гибель была предвидена. Вы сказали ему два года назад: «Не Катилина стоит у ваших ворот, а смерть». Но горе всегда застает врасплох. Смерть, которая тогда стучалась в ворота, теперь их приотворила. Печальная и скорбная обязанность [служить лишь] присутствовать на заупокойных мессах и прямо с похорон своих близких идти на общие похороны, не дав ни малейшего отдыха разбитому сердцу.
Но надо оставить мертвым погребать мертвых! Мы не принадлежим прошлому, которое рушится, мы принадлежим будущему.
Как были бы мы счастливы знать, что вы за пределами Парижа и за пределами Франции. Париж — это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, его великой революции, но он завершил свой жизненный путь. Царство либеральной, цивилизованной, фрондирующей буржуазии прошло. Она продала все, чтобы спасти свои деньги; за эту симонию она заслуживает, чтобы с ней обращались как с неграми, как с русскими. Она боялась чрезмерной свободы — ну что же — она получит чрезмерный деспотизм. Она ничего не желала уступить народу, и вот народ [покуривает] сложа руки смотрит, как ее расстреливают. Она выдумала красный призрак, она дрожала перед варварством, идущим снизу, и вот варварство пришло сверху. Существует ли на свете более убогая идея, чем идея порядка; абстрактный порядок — это механика, это отрицание инициативы, метаморфозы. — но ведь монархический принцип был в тысячу раз богаче, социальнее, поэтичнее. Полиция и биржа — взамен престола и церкви!
Франция, впавшая в детство, и Россия, еще не вышедшая из него, — обе, сгибаясь под унизительным ярмом, оказались на одном уровне. Россия ничего не приобрела, Франция все потеряла. Деспотизм подготовит огромные возможности для коммунизма — а не для консерватизма. Консерватизм сохранился в одной лишь Англии, и она одна останется великолепным образцом мира цивилизованного, мира христианского и феодального; я думаю, что для нас (до Америки) нет другого места, ибо, если мы и в состоянии различать сквозь варварство красную нить прогресса, то мне кажется невозможно, не будучи к тому принужденным, влачить печальное и оскорбительное существование среди такой необузданной подлости и раболепства, среди такого безудержного произвола и деспотизма. Конечно, можно было бы начать с Швейцарии (я сам натурализованный швейцарец), но я не очень-то верю в эту окаменелую республику: «свободны, как горы», говорят швейцарцы, да, но и «бесплодны, как горы».
Ваш труд был безмерен, вы все сделали, чтобы предупредить об опасности, вы наметили средства спасения, пути перехода, органические решения, указали на необходимость социальной морфологии, громко требовавшей новых форм. Весь цивилизованный мир, от Нью-Йорка до Москвы, восхищался вами. А понимала ли вас хоть когда-либо цивилизованная часть Франции? Когда вы говорили — развитие, она понимала — разрушение; вы выступали со словами умиротворения, она принимала их за призыв к войне; ну, а теперь слишком поздно — их постигнет страшный катаклизм. Бедняги боялись потерять на своих процентных бумагах — и вот они потеряли честь, свободы, права, что нисколько не помешает им потерять и на процентных бумагах.
Мы живем пока спокойно, под покровительством Croce di Savoia[172], но через два-три месяца я думаю покинуть Ниццу. Рассчитывайте, прошу вас, на меня, на мою преданность и дружбу. — Я обязан вам больше, чем вы думаете. Гегель и вы, — вот кто наполовину определил мое философское развитие. Я был бы счастлив, если бы мог работать с вами и быть вам полезным.
ДРУГАЯ РЕДАКЦИЯ ПИСЬМА
26 décembre 1851. Nice.
Je vous remercie beaucoup pour votre excellente lettre du 27 novembre, elle m’a fait un grand bien. Votre sympathie m’est chère, elle m’a rendu mes souffrances moins accablantes, plus humaines.
Vous me dites: «Hâtez-vous de pleurer vos malheurs domestiques, car bientôt, si un effort suprême de raison pacificatrice ne vous rend le calme, vous verrez des choses qui vous rendront le cœur de pierre pour toutes vos misères».
étiques se sont terriblement accomplies. Et la raison pacificatrice n’a pas fait de grands efforts. Je n’ai plus de larmes. Il me semble parfois que la catastrophe terrible qui m’a enlevé ma mère, mon enfant et un de mes amis, est déjà très éloignée. Un monde entier a eu le temps de faire naufrage depuis ce sinistre. Triste sort de passer immédiatement de l’enterrement de ses proches à l’enterrement général — sans donner un peu de repos au cœur brisé!
La perte de ce monde a été prévue, mais le malheur frappe toujours comme quelque chose d’inattendu. Les déductions dialectiques ne consolent pas. Il y a plus de deux ans que vous avez dit: «Ce n’est pas Catilina qui est à vos portes, c’est la mortz: Elle frappait alors, maintenant elle a ouvert les portes. Le règne de la révolution bourgeoise est passé, le règne du libéralisme frondeur, du républicanisme rhétorique, des mots, des abstractions, est terminé. La bourgeoisie a vendu la liberté, l’honneur, tout pour garder son argent et ses monopoles: eh bien, il est juste que pour cette simonie elle soit punie par un esclavage sans bornes. On craignait l’excès de liberté — on aura l’excès de despotisme, on craignait la barbarie d’en bas — on aura la barbarie d’en haut, on ne voulait rien céder au peuple — eh bien, le peuple reste tranquille lorsqu’on fusille les républicains au nom de l’ordre. Y eut-il jamais au monde une idée plus maigre, plus pauvre que l’idée de l’ordre? L’ordre et l’avarice au lieu du trône et de l’église! Mais le principe de la monarchie catholique était mille fois plus poétique, plus social. La manie de l’ordre et de l’accaparisme c’est la peste qui emporte ce monde; il termine d’une manière ignoble, mais enfin cela le tuera aussi, comme le communisme l’aurait fait, et ses destinées s’accompliront. Mais il faut laisser aux morts enterrer les morts.
’est Jérusalem après Jésus; gloire à son passé, — mais c’est un passé.
Il ne reste maintenant qu’un seul échantillon de la civilisation, un seul pays conservateur, c’est l’Angleterre. L’individu ne peut être libre que là. Hors de l’Angleterre il n’y a que la Russie — la Russie jeune de Pétersbourg et la vieille ’Allemagne, lymphatique, transcendentale et passive. Nous pouvons entrevoir le fil rouge du progrès à travers la barbarie qui a englouti le continent, mais il est impossible de traîner, sans y être forcés, une existence humaine au milieu de ce luxe de bassesse, au milieu de cette débauche d’arbitraire.
Votre œuvre a été immense. Vous avez tout fait pour montrer à la France le danger qui s’approchait. Vous avez indiqué les moyens de salut, les transitions. Le monde entier, depuis Moscou jusqu’à New York, vous admirait. Eh bien, franchement, la France vous a-t-elle compris? Lorsque vous parliez de paix — elle comprenait guerre, lorsque vous parliez en pacificateur — on prenait vos paroles pour un cri de haine.
Maintenant — troppo tardi: la catastrophe est arrivée, les cosaques de Vincennes, les prêtres de l’ordre ont le dessus — détournons-nous du spectacle affligeant d’un monde en démence et sachons nous émanciper, nous sauver si nous n’avons pu sauver le monde.
’amitié et tout le dévouement que je vous porte.
A. H.
Перевод
26 декабря 1851 г. Ницца.
Я очень благодарен вам за ваше превосходное письмо от 27 ноября, оно подействовало на меня весьма благотворно. Ваше сочувствие мне дорого, оно сделало мои страдания менее тягостными, более человечными.
Вы говорите: «Торопитесь оплакать ваши частные горести, ибо вскоре, если последнее усилие примиряющего разума не сведет покоя на землю, вы увидите вещи, от которых сердце ваше окаменеет и вы сделаетесь нечувствительным к собственным бедствиям своим».
и одного из друзей, случилась уже очень давно. Со времени этого несчастья успел потерпеть крушение целый мир. Печальная участь — переходить прямо с похорон своих близких на общие похороны, не дав ни малейшего отдыха разбитому сердцу!
Гибель этого мира была предвидена, но горе всегда поражает как нечто неожиданное. Диалектические дедукции не утешают. Больше двух лет тому назад вы сказали: «Не Катилина стоит у ваших ворот, а смерть!» Тогда она стучалась, теперь она отворила ворота. Царство буржуазной революции прошло, царство фрондирующего либерализма, риторического республиканства, слов, абстракций — кончилось. Буржуазия продала свободу, честь, все, чтобы сохранить свои деньги, свои монополии; ну что же, справедливо, что за эту симонию она наказана безграничным рабством. Боялись чрезмерной свободы — получат чрезмерный деспотизм, боялись варварства снизу — получат варварство сверху, не желали ничего уступить народу, так вот, народ остается спокойным, когда республиканцев расстреливают во имя порядка. Существовала ли когда-либо на свете более скудная, более бедная идея, чем идея порядка? Порядок и скупость — взамен престола и церкви! Но ведь принцип католической монархии был в тысячу раз поэтичнее, социальнее. Страсть к порядку и стяжательству — вот чума, которая уносит этот мир; он идет к концу позорным образом, — впрочем, это его так же убьет, как убил бы коммунизм, и судьба его свершится. Но надо оставить мертвым погребать мертвых.
Как были бы мы счастливы знать, что вы за пределами Парижа и за пределами Франции. Париж — это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, но это прошлое.
Теперь остался один лишь образец цивилизации, одна страна, охраняющая что-то, это Англия. Только там личность может быть свободной. Кроме Англии, только Россия — молодая старая Россия во Франции. Между ними двумя, как лоскут между двумя алмазами, Германия, лимфатическая, трансцендентальная и пассивная. Мы в состоянии различить сквозь варварство, поглотившее континент, красную нить прогресса, но невозможно, не будучи к тому принужденным, влачить человеческое существование среди такой необузданной подлости, среди такого безудержного произвола.
ли вас, откровенно говоря, Франция? Когда вы говорили — мир, она понимала — война, когда вы выступали как умиротворитель — ваши слова принимались за крик ненависти.
Теперь troppo tardi[173]: катастрофа наступила, венсеннские казаки, попы порядка одержали верх — отвернемся же от печального зрелища мира, впавшего в безумие, и постараемся освободиться, спасти себя, если мы не могли спасти мир.
А. Г.
Примечания
Печатается по черновому автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: ЛН, т. 62, стр. 500—502. Другая редакция письма печатается по тексту Л —534, где опубликовало впервые, по автографу, хранившемуся в архиве семьи Герцена. Местонахождение этого автографа в настоящее время неизвестно.
Ответ на письмо П. -Ж. Прудона от 27 ноября 1851 г. Сокращенный перевод письма Прудона, сделанный самим Герценом см. — ПЗ на 1859 г., кн. V, стр. 223—224 (ср. XI, 533—535); полностью в оригинале — Raul Labrу. Herzen et Proudhon, Paris, 1928, стр. 122—124.
Вы говорите: «Торопитесь оплакать ∞ и вы сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям своим». — Герцен приводит отрывок из письма к нему Прудона от 27 ноября 1851 г. Русский текст дается по переводу самого Герцена (см. выше)
...страшная катастрофа ∞ отняла у меня мать, сына и друга... — См. письмо 130.
Вы сказали ему два года назад: «Не Катилина стоит у ваших ворот, а смерть». — Герцен подразумевает статью Прудона «Philosophie du 10 mars. Monarchie ou république» («Философия 10 марта. Монархия или республика»), напечатанную в газете «La Voix du Peuple» от 24 марта 1850 г., № 178 (ср. XI, 737)
...надо оставить мертвым погребать мертвых! — Из евангельского текста (евангелие от Матфея, гл. VIII, 22).
...и вот народ, сложа руки, смотрит, как ее расстреливают— Сопротивление буржуазных республиканцев во время государственного переворота Луи Бонапарта 2 декабря 1851 г. не было поддержано парижскими рабочими.
... — Луи Бонапарт и его сторонники, выдававшие себя за «защитников порядка», после переворота 2 декабря 1851 г. бросили в Венсеннскую крепость (пригород Парижа) большое число депутатов-республиканцев.
[172] Савойского креста (итал.). – Ред.
[173] слишком поздно (итал.). – Ред.