151. М. К. РЕЙХЕЛЬ.
18 (6) февраля 1852 г. Ницца.
Рукой Н. А. Герцен:
Машенька, вот уже несколько дней меня мучает, что я не могу собрать довольно сил, написать тебе письмо-исповедь. Я не хочу ни с кем быть в ложном отношении, не только с тобой, по многому одним из самых близких существ мне, как всей семье моей. Прежде это не мучило меня и в голову не приходило, потому что оно было для меня совершенно прошедшее, выстраданное, выболевшее, отболевшее; потому что я готова была, желала выйти перед всем светом и сказать с гордостью: «Да, увлеченье мое было безумно (кто знает меня, тот знает, что мне увлечься нелегко), испытанье велико, — но я вышла из него закаленная, с большой силой, с большой верой в себя и во все святое, истинное, заветное; тот, кто вел меня с детства, кто дал мне жизнь, кем я жила, — я достойнее его теперь, чем когда. Но сказать это всему свету я не могла и была уверена, что оно останется втайне навек; вышло не так, — тут мне надо рассказать тебе несколько фактов для объяснения. После того, как я открыла все Александру, необходимо было немедленно оставить наш дом. Я не могла оттолкнуть человека бесчеловечно, я хотела объясниться и расстаться достойным образом. А<лександр> был согласен со мной. Но там оскорбленное самолюбие поглотило все человеческое. После отъезда начались требованья примирить их, устроить непременно возвращенье в дом; не успевая в этом — требованья оставить А<лександра> хоть через долгое время, хоть дать тень надежды на это, обещая тогда замолчать, исчезнуть, — я не говорю о том, было ли для меня когда в возможности хоть подумать дать кому-нибудь это обо мне, не только обещать исполнить ‑ ‑ ‑ «видящие да видят».
‑ ‑ ‑ пошли страшные угрозы — публичность, смертоубийство; наконец, клятвы вынудить во что бы то ни стало Александра убить его, клятвы не остановиться ни перед каким преступленьем для того, чтобы меня «обманутую, потерянную спасти против моей воли».
Никакие просьбы с моей стороны не могли остановить эту бесплодную, безумную, страшную переписку (в которой я увидела такую черноту, грязь, что глазам своим не верила), ни даже обещания — с согласия Александра — увидеться через год. В октябре и в сентябре я сказала, наконец, что не пишу более, что не приму больше писем. Но отосланные письма возвращались по десяти раз, я жгла их потом не читая ‑ ‑ ‑ и думала (опять безумье!), что все кончено, начала успокаиваться, жить обновленною жизнью, юнее стала, свежее... до ноября. Несчастье наше спаяло нас с Александром еще более, мы терялись друг в друге, помогая друг другу нести невыносимое ‑ ‑ ‑ ‑ но сила моя сломилась, я была полуживая, потом болезнь ‑ ‑ ‑ «Скажите по совести, есть ли 24 часа жизни?» — спросил Александр доктора. — «Я отвечаю за 4 дня, — ответил тот. Вслед за этим письмо оттуда к Александру, с оскорбленьями ему, с доносами и страшнейшими клеветами на меня, оклеветав уже Александра перед кем мог, что он насильно меня держит и тиранит. Я узнала это едва воскресающая — гигантская сила явилась во мне для защиты его, его, моего Александра, и вот я перед всем светом как желала.
Мне больно только, что до тебя после многих чужих дойдет мой голос.
Прощай, устала.
Твоя душа — мера в суде; что до меня касается, несмотря каков он — до гроба та же к тебе.
Ницца, 1852. Февр<.> 18.
— поймите, отчего я молчал. Такие процессы проделываются не легко. Я мечтал, что тайна останется между нами. — Я ошибался. Зачем мне тайна... я смело иду рука в руку с моей женой и смело говорю: виновата ли она, что нашелся человек, который ничего не нашел в груди своей, что бы остановило его употребить дружбу средством. Да, она была не infaillible[181] — но вот ров, разделяющий высокие натуры от пошлых. Она встала выше Раскаянием. Мы, как говорит Энгел<ьсон>, саламандры, прошедшие огнем. (Кстати, Энг<ельсон> страшно много сделал для меня.)
Итак, вашу руку. Я мог иметь минуты слабости — но я живуч. Вы, кажется, начали меня оплакивать — а я, видите, восстал из гроба. Буду писать потом больше. Прочтите все это Мельгу<нову>, пожалуй, Саз<онову>. — Энгел<ьсон> переписал вам свой ответ и письмо. Как бы в Россию не дошел вздор...
Примечания
Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: Л —17. Автограф на бумаге с траурным ободком; слова «Отвечайте немедленно», выставленные перед текстом письма, но написанные позднее, подчеркнуты дважды. Перед этими словами — дата рукой неустановленного лица: «18 февраля 52». На оборотной стороне автографа — окончание письма Н. А. Герцен (со слов: «Александра перед кем уже мог»), посланного вместе с письмом Герцена. Предшествующая часть письма Н. А. Герцен воспроизводится по копии (ЦГАЛИ), текст которой является более достоверным, чем публикация Лемке (Л VII, 16—17), имеющая ряд разночтений с автографом и с копией.
...— Письму-исповеди жены, наряду с ее письмом к Гервегу от того же числа и собственной «первой исповедью», как он назвал свое письмо к Э. Гаугу, Герцен придавал важное значение как документам, правдиво освещающим последние события семейной драмы и объясняющим его отказ от дуэли с Гервегом и решение «дать публичность всему делу» (см. письма 149, 150, 160 и комментарий к ним). Толчком к «исповеди» Н. А. Герцен послужило письмо Гервега с вызовом Герцену, полученное им 28 января (см. письмо 149), слухи о котором вскоре распространились в Париже и были сообщены М. К. Рейхель А. Колачеком и Н. А. Мельгуновым, о чем она в свою очередь написала Н. А. Герцен (см. «Былое и думы» — X, 290, а также письмо 160).
Энгел<ьсон> переписал вам свой ответ и письмо. — Письмо В. А. Энгельсона к Г. Гервегу от 18 февраля 1852 г. см. в Приложениях.
... — Как видно из неопубликованного письма С. И. Астракова к Н. П. Огареву от 15 марта, М. К. Рейхель выполнила просьбу Герцена и вскоре писала в Россию, стремясь предотвратить распространение ложных слухов о событиях в семье Герценов. Астраков сообщал Огареву, «что все слухи совершенный вздор, ибо получено письмо от М<арьи> К<аспаровны> от 9 марта», «в котором пишется, что всё и все обстоят благополучно и даже здоровье поправилось окончательно <...> следовательно, в этом отношении я и ты и все могут быть покойны, а то чёрт знает как это время было гадко, говорили всё чёрт знает, но не менее того весьма гадкое и неутешительное. Я теперь очень рад и можно, по крайней мере, вздохнуть свободно» (ЛБ
[181] непогрешима (франц.). – Ред.