160. Э. ГАУГУ
Около 16 (4) марта 1852
Votre lettre du 10 mars m’a fait un bien immense. J’ai tant souffert ce dernier temps, je suis tellement brisé, froissé dans tout ce qu’il y avait de plus cher, de plus saint pour moi, qu’il y a des moments où les forces m’abandonnent, un désespoir complet s’empare de moi, je me sens déchu, avili... Votre lettre m’a trouvé dans un de ces moments, elle m’a remis, — grâce vous en soit rendue! Oui, j’accepte la solidarité fraternelle, j’accepte votre main — non pour combattre pour moi, mais pour me soutenir dans une lutte difficile à terminer comme je le désire.
Pourtant avant de vous engager plus loin dans cette affaire triste, noire, il vous faut connaître les faits. Je veux vous les raconter; cela me coûte beaucoup, mais il le faut. Après le récit, je vous dirai: «Jugez et agissez maintenant d’après votre cœur».
’avez rappelé dans votre lettre une conversation que nous avons eue, en nous promenant une nuit près de la Madeleine. Oh, que je vous remercie de vous en être rappelé. Cette conversation non seulement abrège ma tâche pénible, mais elle me sert de preuve, de base, de document — au moins par rapport à vous. Oui, j’ai ouvert alors mon âme, je vous ai dévoilé mon cœur. Cela m’arrive rarement, je ne parle jamais de mes sentiments, il y a je ne sais quelle pudeur qui m’en empêche, — mes sentiments sont pour moi seul. — Je vous disais donc alors qu’une seule femme a joué un rôle dans ma vie, et que ce rôle était immense, que je n’ai aimé qu’une seule femme et que cet amour était vivant dans mon cœur, comme le premier jour. Une sympathie profonde nous a liés, lorsque nous étions encore enfants, et cette sympathie a survécu à toutes les vicissitudes d’une existence orageuse. J’ajouterai maintenant que ce même amour me donne la force de supporter le supplice de ma position actuelle. Oui, notre union a fait un miracle bien plus grand que la durée de quatorze années: elle a survécu à une secousse qui devait amener sa perte. Jamais nous n’étions plus étroitement liés qu’après le malheur qui nous a frappés; il nous a soudés encore plus l’un à l’autre; les offenses que je supporte pour elle, la moitié du crime que je prends sur moi — ont découvert un nouveau terrain pour notre sympathie.
Nous ne sommes pas les mêmes — et c’est à cause de cela que rien n’est changé entre nous.
âmes fiers dans la vie, nous tenant par la main; nous pensions que nous passerions la tête haute devant la foule étonnée. Qu’y avait-il à craindre après douze années d’amour, d’union?.. Une rencontre impure, un souffle délétère auquel on n’a pas su résister, nous rappela à l’humilité.
Nous sortons maintenant de la vie plus humbles, accablés d’une réminiscence terrible, nous allons vers la tombe, la tête baissée, flétris, mais nous tenant par la main comme autrefois. Il n’y a pas de coupable ou d’innocent entre nous: celui qui a trouvé la force d’absoudre a pris sur lui la solidarité du passé. Que celui qui nous méprise, s’éloigne, qu’il nous oublie; notre lien, si humainement saint, est traité de prostitution — par l’homme qui l’a prostitué. Mais vous qui nous aimiez tant, vous devez vous arrêter, vous devez approfondir ce que je vous dis, et savoir reconnaître le caractère de cette union impérissable sous la boue et l’ignominie dont on l’a couverte.
— Lorsque nous nous rencontrâmes pour la seconde fois avec l’individu en question, il était bien malheureux. Conspué par les hommes de son parti, accusé de lâcheté et même d’improbité pour l’expédition de Bade, — sa position n’était pas meilleure à l’intérieur. Attaché par des liens d’argent à une femme qu’il n’aimait pas et qui lui faisait bien sentir ses bienfaits, il ne pouvait rien entreprende, corrompu et efféminé qu’il est par la soif la plus ardente de petites jouissances. Il était seul; il y avait des hommes qui respectaient ses talents, il n’y avait pas un seul qui eût estimé son caractère. Je lui tendis ma main. Je voyais au fond de cette âme énervée un talent poétique, une pensée grave qui m’éblouissait. Il s’attacha à moi avec passion; il ne me quittait pas; jamais de ma vie un homme ne m’a tant parlé de son amitié, — il était jaloux de moi, il éloignait mes amis, il m’appelait frère, besson, unique ami et soutien; il m’écrivait que si je voulais l’abandonner, il se cramponnerait à moi, car pour lui il n’y avait pas d’existence sans moi; il me reprochait ma froideur et versait des larmes au souvenir de notre rencontre. Je vous montrerai ses épîtres qu’heureusement j’ai conservées. Cette amitié enthousiaste, ardente pour moi et un amour sans bornes pour mes enfants, firent le premier rapprochement entre N<atalie> et lui. Elle s’abandonnait sans scrupule à une telle sympathie — il avait tout le temps pour entraîner de plus en plus une femme qui tomba plus naïvement que ne l’aurait fait une autre, en se défendant. Rien n’a arrêté cet homme profondément dépravé, il n’a rien trouvé dans son cœur qui lui eût dit, ce qu’il y avait de lâche, d’ignoble dans un attentat pareil. Ni respect pour les enfants, ni respect de l’hospitalité, ni respect de soi-même — car il continuait ses interminables déclarations d’amour pour moi.
Savez-vous ce que c’est qu’un doute qu’on n’ose pas prononcer, un soupçon qu’on n’a pas le courage d’avouer? Je ne veux pas vous faire l’histoire lyrique de ce temps affreux — nous en parlerons un jour, — aujourd’hui je vous dirai seulement que j’ai vieilli dans cette lutte, que j’ai dépensé pour elle tout ce qui me restait de forces et d’énergie. — «Non, — me disais-je, — c’est impossible, comment aurait on caché de moi la vérité, de moi, l’ami dévoué, sincère — on m’aurait abaissé au rôle d’un spectateur — par quoi ai-je pu mériter tant de mépris?» — D’un autre côté, je voyais clairement qu’on évitait toute explication. — C’est de Paris au mois de décembre 49 que j’ai commencé à montrer plus clairement mes soupçons. J’étais seul à Paris, N<atalie> restait à Zurich où l’individu demeurait dans la maison de ma mère. N<atalie> protestait dans ses lettres, me parlait de ce lien indissoluble qui nous unissait, et finit par venir à Paris.
Pendant mon séjour à Paris j’ai eu la possibilité de mieux étudier le caractère de l’individu. Il y avait toujours quelque chose qui me révoltait en lui, — une injustice égoïstique, une grossièreté cruelle envers les autres, et plus encore envers sa femme qu’il exploitait pécuniairement d’une manière indigne. Mes lettres de Paris étaient pleines d’indignation contre ses procédés, je l’accusais avec toute ma sincérité et sans ménagement. Ses réponses devenaient de plus en plus tendres, il ne parlait que d’une existence commune «pure et sérieuse — loin des hommes, existence qui devait servir d’exemple et être le commencement de la vie de l’avenir pleine d’harmonie»... Je lui répondis:
«Vous importerez dans cette vie un élément dissolvant, égoïstique qui l’empoisonnera», et je lui citai les vers de Pouchkine qui fait dire à un homme «fuyant la vieille civilisation» par un vieux Bohémien qui le chasse de son tabor: «Va-t-en, homme fier — tu ne veux être libre que pour toi — nous sommes simples et ne pouvons pas rester avec toi».
é de Paris, j’allais en juin 1850 à Nice. — C’était une faute énorme, il aurait fallu aller à Londres. — L’individu demeurait pendant tout ce temps chez ma mère à Zurich; vers la fin du mois d’août elle l’emmena à Nice. Deux jours avant son arrivée, Mme H<erwegh> prévoyant la collision, emprunta chez moi 10 000 frs. pour deux années. — Ils étaient sans moyens, je leur proposai un étage dans la maison que je louais; par délicatesse je prenais une bagatelle pour quote-part des dépenses. Et voilà que toute la famille, femme et enfants, s’installe à mes frais. L’individu le savait, il laissait faire m<ada>me, et elle ose maintenant m’accuser de ce que je le lui ai dit avant son départ.
C’est à Nice que j’ai pu mesurer tout le mal. N<atalie> luttait entre deux sentiments, elle cherchait à s’étourdir, elle craignait la vérité. J’étais outragé, stupéfait, profondément malheureux. Et regardant ce caractère mesquin, lâche qui fuyait toute explication, qui opprimait sa femme, qui commençait à être envieux de ma richesse, je répétais souvent les paroles qu’adressait Hamlet à sa mère: «Et tu as pu préférer à ton ami si dévoué, si aimant, — le petit juif qui te rendra malheureuse, car son âme est vulgaire!», et une voix intérieure me disait qu’il n’en était pas ainsi. Je voyais de mes yeux — et je ne croyais pas. Cette foi m’a sauvé, a sauvé N<atalie>, a sauvé les enfants.
Il fallait en finir — au moins avec le mensonge. L’idée de me poser en mari et juge ne m’est jamais entrée dans la tête. Je n’ai en rien dans toute ma vie introduit le lâche dualisme entre les convictions et la conduite. J’exigeai la vérité, j’en avais le droit. — Après deux, trois conversations fiévreuses, N<atalie> m’avoua tout âme a fait l’individu de ce mot de «tout»). Ce que j’ai souffert en écoutant, — il faut en effet avoir un organisme de fer, comme le mien, pour avoir pu supporter les quatre, cinq nuits blanches qui suivirent la première conversation. Une de ces nuits nous étions assis sur un sofa, j’avais la mort dans le cœur, des idées de suicide se présentèrent pour la première fois à moi; je voulais boire le calice jusqu’à la dernière goutte. Je fis quelques questions. Elle me répondit. Et nous nous tûmes. J’étais anéanti; une exaltation de rage, de douleur et de honte s’empara de moi, et — je vous l’avoue franchement, — la pensée me vint de tuer H<erwegh>; je m’arrêtais à cette pensée avec un sentiment de jouissance...
Le silence dura... Enfin je levai les yeux sur elle; son visage était affreux, blême, livide, bleuâtre, — les lèvres blanches, les traits altérés, crispés — elle ne parlait rien et fixait sur moi avec une expression interrogative un regard trouble. Elle me faisait tant de peine, qu’oubliant tout, je pris sa main, j’appuyai ma tête sur son épaule et d’une voix douce qui me sortait du cœur, je la consolai. Pendant quelques minutes, elle ne répondait rien. C’est alors qu’une véritable crise s’opéra en N<atalie>. Elle se jeta à mon cou en sanglotant; je la déposai demi-évanouie sur le canapé; elle n’eut que la force de me dire: «Ne t’effraye pas; ce sont de larmes, des larmes d’admiration pour toi, des larmes d’attendrissement (le mot russe est beaucoup plus expressif — умиления). Non, non, — disait-elle, — je ne t’abandonnerai jamais, si toi, tu peux me supporter, oublier le passé»... Son âme, sous l’influence d’une passion maladive, se réveilla; elle était, comme auparavant, énergique, forte, elle se relevait. Elle rentrait, comme elle l’a dit dans une de ses lettres, «comme un vaisseau rentre dans un port après l’orage, — à demi-anéanti, mais enchanté de son salut».
înement elle ne savait pas où elle allait. Elle allait à la mort. Lui, il convoitait encore «un avenir brillant» comme le dit Mme <erwegh> qui faisait déjà — je le jure sur mon honneur — un projet de partage de mes revenus.
Après cette scène, je voyais que N<atalie> restait, mais qu’elle était encore subjuguée par les intimidations de l’individu et par le passé. Il fallait agir. Je proposai le lendemain de partir de Nice et de laisser tout le monde s’arranger comme on le voudrait. N<atalie> ne voulait pas entendre parler de mon départ, — alors j’exigeai que l’individu quittât la maison. Comme N<atalie> craignait fortement un duel ou une rencontre sanglante, elle me dit que pour témoignage de ma réconciliation, de mon pardon, elle me demandait ma parole de ne pas le provoquer. Je donnai ma parole, mais à la condition qu’il quitte la maison. — Voilà ce que l’individu nomme ma «pression» et «l’abus de ma position». Certainement j’influençais — par mon dévouement, par mon amour; aussi, n’ai-je pas dit que j’étais indifférent, j’ai dit et je le répète — j’ai donné pleine liberté à tout le monde. Mettre des obstacles et convaincre — ce sont des choses très différentes. En ce moment-ci je vous influence...
Il faut vous dire que pendant tout ce temps l’individu se tenait caché dans sa chambre au deuxième et ne descendait plus ni au salon, ni à la salle à manger. Mais il m’expédia sa femme qui vint me faire la proposition la plus monstrueuse, avec cette dépravation naïve qu’on ne trouve que chez les Berlinoises. Elle me proposa de laisser partir N<atalie> avec l’individu et de rester avec moi. J’ai répété pour la dernière fois que j’étais prêt à partir, si N<atalie> le désirait; aussitôt elle courut chez N<atalie>. — Elle connaît la réponse et peut vous la communiquer; moi, je connais le résultat. — D’abord l’individu se refusa, joua encore une fois au suicide, me fit lire par sa femme qu’il était prêt à un duel à mort, mais qu’il ne tirerait jamais «contre un ami devant lequel il se sent coupable». Bientôt pourtant sa nature lymphatique et méticuleuse prit le dessus, et il s’en alla très bourgeoisement avec bagage, femme, bonne et enfants à Mentone, de là — à Gênes.
âle avec son Ismaël de Berlin, piteusement chassés d’une maison qui leur avait donné l’hospitalité, que je ne fis aucune démarche ultérieure. Une tout autre question me préoccupait: je voulais approfondir le véritable état de l’âme de N<atalie>. L’acte qu’elle venait de faire, était une compensation nécessaire à l’outrage qu’on m’avait fait subir. La passion pouvait prendre le dessus... quel était le moteur qui la faisait agir maintenant, — était-ce de l’abnégation, un sacrifice, un dévouement sans amour? et dans ce cas trouvera-t-elle assez de force, ne succombera-t-elle pas dans la lutte, et dois-je enfin moi-même accepter un pareil sacrifice? Après les premières semaines, où les conversations prenaient souvent un caractère fiévreux et sombre, je vis bientôt que ce n’était chez elle qu’un retour tout naturel vers l’amour qui l’avait guidé toute sa vie; elle rentrait dans son état normal, la passion passagère était une exception, — elle se sentait plus libre, elle rajeunit de cœur, après avoir secoué le joug d’un être exigeant, capricieux et qui n’agissait que par intimidation.
La conduite ignoble de l’individu éteignit bientôt les dernières traces de cette affection malheureuse. Dans toute la ère lettre qu’il a adressée à N<atalie>, il l’implorait de ne pas se justifier à ses dépens, de prendre tout sur elle; dans les suivantes recommencèrent les menaces de scandale, d’assassinat, et des propositions étonnantes, comme celle de la réhabiliter à mes yeux et de le prendre, comme instituteur, auprès de mes enfants. — N<atalie> pensa qu’il ne fallait pas le pousser au désespoir et demanda mon autorisation à lui écrire quelquefois. Je dis que mon opinion était complètement contraire, mais qu’elle n’avait qu’à faire comme elle le désirait. — Cette correspondance qui passait par mes mains, a amené toutes les horreurs subséquentes. N<atalie> lui fit la promesse d’un rendez-vous dans une année à condition qu’il n’abuse pas du droit de correspondance; cela ne fit qu’augmenter son intempérance épistolaire. N<atalie> retira sa promesse et rompit enfin au mois d’août ou de septembre toute correspondance avec lui. Elle le méprisait, elle en était honteuse.
’une chose pour couronner cette ignoble apparition, — il ébruita toute l’affaire, lui de son coté, et sa femme de l’autre. Et non seulement ils l’ébruitèrent, mais ils ajoutèrent des calomnies. — Jamais personne n’osa prononcer le nom de cet homme en ma présence, je me taisais avec cette religion du silence, qui n’a jamais eu place dans les âmes des bourgeois. Et voilà que tout-à-coup j’entends au mois de juillet à Genève de Mr Sasonoff que l’individu lui a tout conté. Cette bassesse inattendue m’attrista, je retournai à Turin triste et sombre. N<atalie> qui vit par mes lettres l’état de souffrance dans lequel je me trouvais, accourut de Nice à ma rencontre et arriva le même jour que moi’à Turin. — Cette marque d’attention me toucha. C’est là que nous parlâmes pour la dernière fois de cette affaire. Nous nous reconnûmes encore plus. Oui, nous étions les mêmes, plus un souvenir terrible, une cicatrice profonde. Ces journées à Turin me rappelèrent notre brillante jeunesse; elles me rappelèrent notre vie à Vladimir. Oui, c’était un second mariage, un mariage plus profond, peut-être, que le premier: il se concluait avec plus de conscience, avec une parfaite connaissance de toute la responsabilité que nous contractions de nouveau l’un envers l’autre, en vue d’un passé qui a failli nous perdre et nous flétrir. Je laisse à N<atalie> elle-même le soin de vous raconter le coté lyrique de cette réconciliation et de la complète harmonie dans notre vie de famille, qui dura jusqu’à ce qu’un malheur affreux vint nous frapper. Le 16 novembre ma mère, mon second fils et un de mes amis, son instituteur, périrent dans la Méditerranée. Ce coup abattit la santé de N<atalie>; la débilité et la faiblesse finirent par une maladie aigüe. Elle gagna une pleurésie; le 2 et le 3 janvier le mal empira de manière que les médecins commencèrent à douter de la possibilité de la sauver.
C’est le temps que choisit ce misérable pour m’envoyer une ignoble provocation. Il savait tout ce qui se passait chez nous par sa femme, qu’il avait forcée à vivre à Nice. Je n’aurais pas ouvert sa lettre s’il n’avait pas écrit sur l’enveloppe: «Provocation honorable». — Eh bien, au lieu d’un cartel, j’ai trouvé une lettre sale, dégoûtante de cynisme, pleine de dénonciations contre N<atalie> et de révélations inqualifiables. Il couvrait la sordidité de sa démarche en disant: «On vous a dit tout», — comme si jamais j’eusse voulu m’abaisser, moi, et abaisser N<atalie> jusqu’à un récit révoltant des détails. — Je parlai de cette lettre à un de mes amis, Mr ès Sasonoff, avec laquelle j’ai parlé de l’affaire). Quel fut mon étonnement lorsque je vis qu’il était bien instruit de tout ce qui s’était passé. Mr et Мme <erwegh> ont initié toutes leurs connaissances à la triste histoire de notre rupture, oubliant que le titre de traître revenait de droit à l’un, comme celui d’entremetteuse à l’autre. J’en étais ébahi et scandalisé. Quel duel pouvait arrêter les on-dit? — Et N<atalie> avec moi gardant le plus profond secret, nous leur avions laissé tout le temps pour répandre les calomnies les plus infâmes. — Le lendemain on savait déjà qu’une provocation m’était adressée; l’individu en avertit sa dame. Peu de jours après Mme Reichel communiqua de Paris à N<atalie> qu’une provocation m’était envoyée, comme elle venait de l’apprendre de M. Kolatchek.
Faire un duel de parade avec l’intervention de la héroïne de Bade, c’était trop ridicule pour une si triste histoire. Le duel ne réparait rien, il était stupide, c’était un guet-apens; le seul homme qui pouvait se réhabiliter par le duel — c’était lui. Quant à mon honneur — je n’y pensais pas trop; je voulais punir ce scélérat, me venger, mais défendre mon honneur contre lui, cela ne me préoccupait que médiocrement. Je le dirai franchement; mes antécédents, — à commencer par la prison et l’exil de 5 années aux frontières de la Sibérie et à finir par mon expulsion de Paris, — m’ont donné sinon des droits, au moins quelque confiance en moi-même. Si mon honneur pouvait dépendre d’un traître, dont les antécédents ne sont pas moins connus que les miens, je voudrais être déshonoré.
Refuser un duel n’est pas chose légère. N’oubliez pas que je vous écris deux mois après la provocation. J’ai fait pendant ce temps une véritable maladie psychologique — avant d’engager mon honneur à moi-même par une décision immuable, forte, de tenir tête à cet homme dénué de tout sentiment de noblesse, de dignité, et aux préjugés invétérés — en persistant dans mon refus d’élever ce misérable à l’honneur d’un duel. Je connaissais très bien, à quel monstre puissant et implacable j’allais m’attaquer. La divinité altière, inhumaine et injuste du point d’honneur, est omnipotente; elle fascine les hommes les plus indépendants, et ils s’arrêtent devant ses décrets et renient leurs convictions pour montrer qu’ils ont assez de courage pour soutenir la vue d’un pistolet. Je m’insurge contre le despotisme, car moi, je me sens pur et innocent, car je me sens la force de faire appel à mes amis et de leur tout dire. — Mon refus avait encore une autre signification plus étendue; j’ai voulu par ce fait définitivement, solennellement reconnaître en réalité la liberté de la femme. J’ai voulu donner toute la plénitude de l’indépendance à la femme pour se réhabiliter elle-même. Ce ne sont que les imbéciles, les mineurs et les faibles qui doivent être défendus par les autres — mais cette femme est forte, et elle est plus forte seule. Cet homme, pour se venger de ce qu’une femme n’est pas restée fidèle au crime, qu’elle ne voulut pas subir son esclavage, veut l’écraser par son cynisme. — Eh bien, elle l’écrasera par la grandeur de son repentir... A peine depuis un mois cette femme a commencé à parler, et déjà l’opinion étonnée se tourne vers elle. Naguère encore on me plaignait seul et on répétait les accusations calomnieuses répandues pendant une année par dame H<erwegh>, et maintenant déjà on trouve N<atalie> sublime d’énergie, de volonté.
à le commencement de mon triomphe!
Je m’arrête, cher Haug. — Les détails, les lettres écrites par mes amis, les démarches insolentes et stupides de l’individu, son refus, p. ex., de recevoir la réponse de mon témoin, la demande d’un duel à huis clos, le renvoi d’une lettre — tout cela vous sera raconté par mes amis, qui se pressèrent autour de moi avec cette bienveillance et ce dévouement qui me donnèrent les forces pour supporter le chagrin de l’humiliation. Ces récits ne peuvent en rien changer les faits principaux; vous y verrez seulement jusqu’où peut aller la corruption dans une âme vile, vulgaire, bourgeoise et lâche. Car, au fond, à quoi bon cette parade de rhétorique, tant de lettres, tant de mots? — Pourquoi n’est-il pas venu à l’improviste, le pistolet à la main; pourquoi s’est-il enfui de la maison, pourquoi n’a-t-il pas essayé (comme il l’a écrit une vingtaine de fois) d’assassiner N<atalie> ou moi, pourquoi enfin ne s’est-il pas suicidé? — Il n’en a ni l’énergie, ni le courage. — Calomnier, diffamer, faire des intimidations à la femme, c’est plus facile, et il le fait. Il faut enfin y mettre un terme et châtier le scélérat. Il me faut, pour cela, le secours de mes amis, leur conseil; il me faut surtout la foi que si, pour comble d’ironie, je succombais dans cette lutte, mes amis donneront un exemple terrible de justice et de solidarité.
Votre ami A. H.
Перевод
меня, полное отчаяние овладевает мною, я чувствую себя опустившимся, униженным... Письмо ваше застало меня в одну из подобных минут, оно возвратило мне бодрость, — глубокая благодарность вам за это! Да, я принимаю выражение братской солидарности, я принимаю вашу руку — не с тем, чтоб она сражалась за меня, а с тем, чтоб она поддержала меня в борьбе, которую очень трудно завершить так, как мне хотелось бы.
Но прежде чем вы подойдете вплотную к этому печальному, мрачному делу, вам следует ознакомиться с фактами. Я хочу рассказать вам их; это чрезвычайно тяжело для меня, но сделать это необходимо. Закончив свою историю, я скажу вам: «Судите и поступайте теперь так, как велит вам ваше сердце».
В своем письме вы напомнили мне о разговоре, который мы вели как-то ночью, прогуливаясь возле собора св. Магдалины. О, как благодарен я вам за то, что вы о нем напомнили. Разговор этот не только облегчает мою мучительную задачу, но и служит для меня доказательством, основанием, документом — по крайней мере в том, что касается вас. Да, я открыл тогда свою душу, я обнажил перед вами свое сердце. Это случается со мною редко, я никогда не говорю о своих чувствах, какая-то непонятная мне самому стыдливость удерживает меня, чувства мои — для меня одного. — Итак, я говорил вам тогда, что только одна женщина сыграла роль в моей жизни и что роль эта была громадна, что я любил только одну женщину и что любовь эта продолжает жить в моем сердце, как и в первый день. Глубокая симпатия связала нас, когда мы были еще детьми, и симпатия эта пережила все превратности бурной жизни. Прибавлю теперь, что эта же любовь дает мне силу переносить муку нынешнего моего положения. Да, наш союз совершил чудо, гораздо большее, чем его четырнадцатилетняя давность: он пережил потрясение, которое должно <б>ыло его сокрушить. Никогда еще не были мы теснее связаны, нежели после поразившего нас горя: оно еще более спаяло нас друг с другом: оскорбления, которые я выношу за нее, половина вины, которую я беру на себя, — создали новую почву для нашей взаимной симпатии.
— и потому именно ничто не изменилось в наших отношениях.
Гордо, рука об руку вступили мы в жизнь; мы полагали, что с высоко поднятою головою пройдем перед изумленной толпой. Чего можно было опасаться после двенадцати лет любви, супружества?.. Одна нечистая встреча, одно смертоносное дуновение, перед которым не удалось устоять, привели нас к смирению.
тот, кто нашел в себе силу простить, взял на себя ответственность за прошлое. Кто презирает нас, пусть идет себе прочь, пусть выбросит нас из памяти; нашу связь, столь человечно святую, именуют позорной — и делает это человек, ее опозоривший. Но вы, так сильно нас любивший, вы должны остановиться, вы должны глубоко понять смысл того, что я вам говорю, и суметь разглядеть подлинный характер этого нетленного союза под пеленою грязи и срама, которыми его покрыли.
— Когда мы во второй раз встретились с субъектом, о котором идет речь, он был крайне несчастен. Очерненный людьми из своей же партии, обвиненный в трусости и даже в нечестности в связи с баденским походом, он был в не лучшем положении и у себя дома. Связанный денежными узами с женщиной, которую он не любил и которая ощутительно давала ему чувствовать свои благодеяния, он не в состоянии был что-либо предпринять, до такой степени был он испорчен и изнежен неутолимой жаждою мелочных утех. Он был одинок; встречались люди, питавшие уважение к его талантам, но не было ни одного, который уважал бы его характер. Я протянул ему руку. Я видел в глубине этой расслабленной души поэтический талант, серьезную мысль, меня ослеплявшую. Он страстно ко мне привязался; он не отходил от меня; никогда в течение всей моей жизни ни один мужчина не говорил мне столько о своих дружеских чувствах — он ревновал меня, он отдалял моих друзей, он называл меня братом, близнецом, единственным другом и опорой; он писал мне, что если я вздумаю его покинуть, он уцепится за меня, ибо для него без меня нет жизни; он упрекал меня в холодности и проливал слезы при воспоминании о нашей встрече. Я покажу вам его послания, которые, по счастию, я сохранил. Эта восторженная, пылкая дружба ко мне и безграничная любовь к моим детям положили начало сближению между Н<атали> и им. Она безоглядно отдалась этому чувству симпатии — а он располагал достаточным временем, чтобы все сильней и сильней увлекать женщину, которая пала простодушнее, нежели это сделала бы всякая другая защищаясь. Ничто не остановило этого глубоко развращенного человека, ничто в его сердце не могло сказать ему, сколько подлости, бесчестия в подобном вероломстве. Ни уважения к детям, ни уважения к гостеприимству, ни уважения к самому себе — ибо он продолжал свои бесконечные излияния в любви ко мне.
— мы когда-нибудь поговорим о ней, — скажу вам теперь только, что я состарился в этой борьбе, что я израсходовал на нее всю остававшуюся во мне силу и энергию. «Нет, — говорил я себе, — это невозможно, как могли бы от меня скрыть правду, от меня, друга преданного, искреннего, — меня унизили до роли зрителя — чем заслужил я такое презрение?» — С другой стороны, я ясно видел, что от всякого объяснения уклоняются. — Только в письмах из Парижа, в декабре 49 года, начал я более ясно высказывать свои подозрения. В Париже я был один, Н<атали> оставалась в Цюрихе, где этот субъект жил в доме моей матери. Н<атали> протестовала в своих письмах, говорила мне о нерасторжимой связи, нас соединяющей, и в конце концов приехала в Париж.
Во время своего пребывания в Париже я имел возможность лучше изучить характер этого субъекта. В нем было нечто постоянно меня возмущавшее, — эгоистическая несправедливость, жестокая грубость по отношению к другим и еще более — к собственной жене, которую он самым недостойным образом эксплуатировал в денежном отношении. Мои парижские письма были исполнены возмущения его поступками, я обвинял его со всей присущей мне искренностью и нисколько не щадя. Ответы его становились все более и более нежными, он не переставая говорил о совместной жизни — «чистой и серьезной — вдали от людей, — жизни, которая должна послужить образцом и положить начало будущей жизни, полной гармонии...» Я отвечал ему: «Вы внесете в эту жизнь разрушительное, эгоистическое начало, которое ее отравит», и приводил ему стихи Пушкина, который вложил в уста старого цыгана, изгоняющего из своего табора «беглеца древней цивилизации», такие слова: «Оставь нас, гордый человек, — ты для одного себя хочешь свободы — мы простодушны и с тобою жить не можем».
— То была огромная ошибка — надобно было ехать в Лондон. — Этот субъект все это время жил у моей матери в Цюрихе; в конце августа она привезла его с собою в Ниццу. За два дня до его приезда г-жа Г<ервег>, предвидя столкновение, взяла у меня взаймы 10 000 франков на два года. — Они были без средств, и я предложил им этаж в нанятом мною доме; из деликатности я брал с них сущую безделицу в качестве их доли расходов. И вот вся семья, жена и дети, устраивается за мой счет. Субъекту это было известно, он не вмешивался в дела супруги, а она теперь смеет обвинять меня за то, что я сказал ей это перед ее отъездом.
<атали> боролись два чувства, она пыталась забыться, ее пугала истина. Я был унижен, ошеломлен, глубоко несчастен. При виде этого человека с жалким, трусливым характером, избегавшего всякого объяснения, угнетавшего свою жену, начинавшего завидовать моему богатству, я часто повторял слова, с которыми Гамлет обратился к своей матери: «И ты могла предпочесть такому преданному, любящему другу этого ничтожного ростовщика, который сделает тебя несчастной, ибо у него низменная душа!», но внутренний голос внушал мне, что это не так. Я видел все собственными глазами — и не верил. Эта вера спасла меня, спасла Н<атали>, спасла детей.
— по меньшей мере с ложью.
— После двух, трех лихорадочных объяснений Н<атали> призналась мне во всем (вы скоро увидите, какое гнусное употребление сделал этот субъект из слова «всё»). Сколько выстрадал я, слушая ее, — поистине надобно обладать таким железным организмом, как мой, чтобы суметь перенести те четыре-пять бессонных ночей, которые последовали за первым разговором. В одну из этих ночей мы сидели на диване, в душе моей царила смерть, впервые возникли у меня мысли о самоубийстве; я захотел испить чашу до последней капли. Я задал несколько вопросов. Она мне ответила. И мы замолчали. Я был совершенно уничтожен; неистовство, проникнутое скорбью и стыдом, овладело мною и — признаюсь вам откровенно — мысль убить Г<ервега> пришла мне в голову; с чувством наслаждения задерживался я на этой мысли... Молчание затянулось... Вдруг я поднял на нее глаза; лицо ее было ужасно, мертвенно-бледно, бледно до синевы, — губы были белы, черты лица искажены, сжаты судорогой — она ничего не говорила, устремив на меня недоумевающий, мутный взгляд. Вид ее вызвал во мне такую жалость, что, позабыв всё, я взял ее руку, положил голову ей на плечо и кротким голосом, идущим от сердца, стал ее утешать. Несколько минут она ничего не отвечала. Именно тогда-то и произошел в Н<атали> настоящий кризис. Она бросилась, рыдая, мне на шею; я опустил ее на диван в полуобморочном состоянии, у нее хватило лишь силы сказать мне: «Не пугайся; это слезы, слезы восхищения тобой, слезы растроганности (русское слово гораздо выразительнее — «умиления»). «Нет, нет, — говорила она, — я никогда не покину тебя, если ты сам в состоянии переносить мое присутствие, забыть прошлое...» Ее душа, поддавшаяся болезненной страсти, пробудилась; она стала энергичной, как прежде, она воспрянула. Н<атали> возвращалась — это сказано ею в одном из ее писем — «как корабль возвращается в гавань после бури, — полуразбитый, но в восторге от своего спасения».
В своем увлечении она не знала, куда идет. Она шла на смерть. Он же все еще жаждал «блестящего будущего» по выражению г-жи Г<ервег>, которая подготавливала уже — клянусь вам честью — проект раздела моих доходов.
<атали> остается, но что она все еще подавлена угрозами этого субъекта и всем прошедшим. Надобно было действовать. На следующий же день я предложил, что уеду из Ниццы и предоставлю всем устраиваться по своему усмотрению. Н<атали> и слышать не хотела о моем отъезде, — тогда я потребовал, чтобы субъект покинул дом. Поскольку Н<атали> страшно боялась дуэли или кровавого столкновения, она сказала мне, что как свидетельство моего примирения, моего прощения она просит дать слово не вызывать его. Я обещал, но при условии, что он покинет дом. — Вот что этот субъект называет моим «давлением» и «злоупотреблением властью». Конечно, я оказывал влияние — своей преданностью, своей любовью; к тому же разве я не сказал, что остаюсь небезучастным; я уже сказал и повторяю, что предоставляю всем полную свободу. Препятствовать и убеждать — вещи совершенно разные. В настоящую минуту, например, я влияю на вас...
мне самое чудовищное предложение с той простодушной развращенностью, какую можно встретить только у берлинок. Она предложила мне отпустить Н<атали> с субъектом, чтобы самой остаться при мне. Я повторил в последний раз, что готов уехать, если это угодно Н<атали>; она тотчас же поспешила к Н<атали>). — Ответ ей известен, и она может вам его сообщить; мне же известен результат. — На первых порах субъект отказался уехать, снова поиграл в самоубийство, передал мне через жену, что готов к смертельному поединку, но что он ни за что не выстрелит «в друга, перед которым чувствует себя виноватым». Вскоре однако его лимфатическая и мелочно-осмотрительная натура взяла верх и он самым буржуазным образом уехал — с пожитками, женой, служанкой и детьми — в Ментону, а оттуда — в Геную.
дальнейших действий. Меня занимал совсем иной вопрос: мне хотелось постигнуть подлинное душевное состояние Н<атали>. Только что совершенный ею поступок являлся необходимой компенсацией за оскорбление, которое было мне нанесено. Страсть могла взять верх... какая же сила побуждала ее действовать теперь, — было ли это самоотречение, жертвенность, преданность без любви? и в таком случае, найдет ли она в себе достаточно силы, не падет ли она в борьбе, надлежит ли мне, наконец, принять подобную жертву? После первых недель, когда разговоры наши часто принимали лихорадочный и мрачный характер, я вскоре увидел, что у нее это было не чем иным, как совершенно естественным возвращением к любви, которая вела ее в течение всей ее жизни, она возвращалась в свое нормальное состояние, мимолетная страсть была лишь исключением, — Н<атали> чувствовала себя свободней, она помолодела сердцем, освободившись из-под гнета требовательного, капризного существа, действовавшего на нее одним запугиванием.
первом <атали>, он только умолял ее не оправдываться за его счет, принять все на себя; в следующих возобновились угрозы скандала, убийства и самые поразительные предложения — например, реабилитировать его в моих глазах и взять его в воспитатели к моим детям. — Н<атали> подумала, что не следует его доводить до отчаяния, и попросила у меня разрешения иногда писать ему. Я сказал, что держусь совсем противоположного мнения, но что она может поступать по своему усмотрению. — Переписка эта, проходившая через мои руки, привела ко всем последующим ужасам. Н<атали> пообещала ему свидание через год, при условии, что он не злоупотребит правом переписки; это только увеличило его эпистолярную невоздержность. Н<атали> взяла назад свое обещание и прервала, наконец, в августе или сентябре всякую с ним переписку. Она презирала его, ей за него было стыдно.
— субъект разгласил все случившееся — он со своей стороны, жена его со своей. И они не только разгласили, но вдобавок примешали всякого рода клеветы. — Никто и никогда не смел произнести имя этого человека в моем присутствии, и я молчал, повинуясь тому священному долгу молчания, который неведом мещанским душам. И вот в июле я вдруг узнаю в Женеве от г. Сазонова, что субъект ему все рассказал. Эта неожиданная низость глубоко огорчила меня, я возвратился в Турин огорченный и в самом мрачном настроении. Н<атали>, увидев из моих писем, в каком мучительном состоянии я нахожусь, поспешила из Ниццы мне навстречу и в тот же день, что и я, приехала в Турин. — Этот знак внимания тронул меня. Именно там в последний раз поговорили мы об этом деле. Мы еще лучше узнали друг друга. Да, мы были все те же, хоть и прибавилось ужасное воспоминание, глубокий рубец. Эти дни в Турине напомнили мне нашу блестящую юность; они напомнили мне нашу жизнь во Владимире. Да, то было второе венчание, — венчание, быть может, более глубокое по смыслу, чем первое: брак этот заключен был с бóльшим участием сознания, с превосходным пониманием всей той ответственности, которую мы снова брали на себя в отношении друг к другу, пред лицом прошлого, едва не погубившего и не опозорившего нас. Я предоставляю самой Н<атали> рассказать вам о лирической стороне этого примирения и о полной гармонии в нашей семейной жизни — до того дня, когда нас поразило страшнейшее несчастье. 16 ноября моя мать, мой второй сын и один из моих друзей — его воспитатель — погибли в Средиземном море. Удар этот сокрушил здоровье Н<атали>; слабость и упадок сил привели к острому заболеванию. Она захворала плевритом; 2 и 3 января болезнь настолько усилилась, что у врачей возникло сомнение, возможно ли будет спасти ее.
не надписал на конверте: «Честный вызов». — И что ж, вместо картеля, я обнаружил там грязное, отвратительное по своему цинизму письмо, полное доносов на Н<атали> и невообразимых разоблачений. Мерзость своего поступка он прикрывал словами: «Вам рассказали всё» — как будто я когда-либо собирался унизить себя и унизить Н<атали> возмутительным рассказом о подробностях. — Я сообщил об этом письме одному из своих друзей, г. Энгельсону (второму человеку после Сазонова, с которым я говорил об этом деле). Каково же было мое изумление, когда я увидел, что он хорошо осведомлен обо всем случившемся. Г-н и г-жа Г<ервеги> посвятили всех своих знакомых в печальную историю нашего разрыва, позабыв, что одному из них по праву принадлежит звание предателя, а другой — сводни. Я был поражен и возмущен. Какой поединок мог приостановить сплетни? — И Н<атали> и я, сохраняя глубочайшую тайну, оставили им достаточно времени для распространения самых гнусных клевет. — На следующий день уже стало известно, что мне послан вызов; субъект известил об этом свою барыню. Несколько дней спустя г-жа Рейхель сообщила из Парижа Н<атали>, что, как она узнала от г. Колачека, мне послан вызов.
Пойти на показную дуэль с участием баденской героини — было бы слишком смешно для столь печальной истории. Дуэль ничего не могла исправить, она была бы бессмыслицей, она была бы ловушкой; единственный человек, которого реабилитировала бы дуэль, был он. Что до моей чести, я не слишком-то о ней думал; я хотел наказать этого мерзавца, отомстить за себя, а не защищать свою честь от него, — последнее весьма мало меня беспокоило. Скажу откровенно, предшествующие обстоятельства моей жизни, начиная с тюрьмы и 5-летней ссылки у границ Сибири и кончая моим изгнанием из Парижа, давали мне если не право на уважение, то, по крайней мере, на некоторую уверенность в себе самом. Если честь моя могла зависеть от предателя, предшествующая жизнь которого не менее известна, чем моя, я предпочел бы быть обесчещенным.
— дело нелегкое. Не забудьте, что я пишу вам через два месяца после вызова. За это время я перенес настоящую психологическую болезнь — прежде чем я поставил на карту собственную честь, приняв неизменное, твердое решение дать отпор этому человеку, лишенному всякого чувства благородства, достоинства и с закоренелыми предрассудками, — упорствуя в своем отказе предоставить этому мерзавцу высокую честь дуэли. Я очень хорошо знал, на какое могущественное и неумолимое чудовище я собираюсь напасть. Надменное, бесчеловечное и несправедливое божество чести — всесильно; оно покоряет даже самых независимых людей, и они повинуются его велениям и отрекаются от своих убеждений, дабы показать, что они достаточно храбры и могут устоять при виде направленного на них пистолета. Я восстаю против этого деспотизма, ибо чувствую себя чистым и невиновным, ибо чувствую себя достаточно сильным, чтобы обратиться с призывом к своим друзьям и рассказать им все. — Мой отказ имел и другое, более широкое значение; я хотел этим поступком окончательно, торжественно утвердить на деле свободу женщины. Я хотел предоставить всю полноту независимости женщине, чтобы дать ей возможность самой реабилитировать себя. Только глупцы, несовершеннолетние и слабые должны получать защиту от других, а эта женщина сильна, и она еще более сильна, когда защищается одна. Человек этот, желая отомстить за то, что женщина не осталась верна преступлению, что она нe захотела оставаться его рабыней, намерен раздавить ее своим цинизмом. — Но нет, она раздавит его величием своего раскаяния... Едва лишь месяц прошел с тех пор, как эта женщина начала говорить, и вот уже общественное мнение в изумлении склоняется на ее сторону. Совсем недавно еще жалели меня одного и повторяли клеветнические обвинения, распространявшиеся в течение года супругой Г<ервега>, а теперь уже восторгаются энергией и силой воли Н<атали>.
Вот начало моего торжества!
Я кончаю, дорогой Гауг. — Все подробности, письма моих друзей, наглые и дурацкие выходки субъекта, его отказ, например, выслушать ответ моего секунданта, требование дуэли при закрытых дверях, возвращение письма — обо всем этом вам расскажут мои друзья, сомкнувшиеся вокруг меня с той благожелательностью и преданностью, в которых я нашел силы перенести муку унижения. Рассказы эти ни в чем не могут изменить основные факты; вы только увидите из них, до какого предела может дойти развращенность в низменной, вульгарной, мещанской и подлой душе. Ибо к чему, в сущности, этот реторический парад, столько писем, столько слов? — Почему не явился он внезапно с пистолетом в руке, почему убежал из дому, почему не попытался он (как писал об этом раз двадцать) убить Н<атали> или же меня, почему, наконец, не покончил он с собой? — У него не хватает для этого ни энергии, ни смелости. — Клеветать, чернить, а также запугивать женщину — гораздо легче, и он это делает. Надобно, в конце концов, положить этому предел и наказать негодяя. Мне необходима для этого помощь моих друзей, их совет; особенно необходима мне вера, что если — в довершение иронии — я паду в этой борьбе, мои друзья явят грозный пример справедливости и солидарности.
Печатается по тексту Л —41, где опубликовано впервые, по автографу, хранившемуся в архиве семьи Герцена. Местонахождение автографа в настоящее время неизвестно. В текст письма внесено исправление: la femme <женщину> — вместо: <свою жену> (стр. 250, строки 21—22).
Дата написания определяется временем получения письма Э. Гауга, на которое отвечает Герцен (см. письмо 159). Комментируемое письмо было частично использовано Герценом в «Былом и думах» при описании семейной драмы — на это указывает сам Герцен в подстрочном примечании (X, 261; этот текст Герцена учтен в русском переводе письма в настоящем издании). В другом месте «Былого и дум» Герцен называет это письмо своей «первой исповедью», в которой рассказано «все, что было» (там же, 289).
— Л —44.
Да, я принимаю выражение братской солидарности, я принимаю вашу руку... — В своем письме Гауг писал: «Мой несчастный Александр, не начинайте ничего для удовлетворения вашей оскорбленной чести раньше, чем я вас увижу, — я приеду в Ниццу через несколько дней. Ваше письмо к Маццини от 6 февраля я увидел лишь сейчас, и мне кажется несчастьем, что вы не получили последнее мое письмо в декабре <...> Ваши страдания болезненно врезались в мою жизнь — я хочу их исцелить. Мечта нашего времени — солидарность народов <...> Вы имеете право не драться на дуэли: уже один из величайших сынов Востока погиб от пошлой пули, и где же было искупление — десница справедливой судьбы? — Солидарность должна иметь еще и другую сторону...»
Магдалины— Отклик на слова Гауга: «С тех пор, как однажды, в поздний час ночи перед церковью св. Магдалины вы мне сказали, что Натали — ваше блаженство, ваше небо — я полюбил это небо, в которое раньше, быть может, я был влюблен. Натали сделалась олицетворением Духа Востока, предстателем которого являетесь вы...». Разговор в Париже с Гаугом происходил, вероятно, в первой половине 1850 г.
Когда мы во второй раз встретились с субъектом, о котором идет речь— Как отмечает Герцен в «Былом и думах», он встретился с Гервегом, после двухмесячного перерыва, за несколько дней до восстания 23 июня 1848 г. (X, 240).
... — Возглавлявшийся Гервегом поход «немецкого демократического легиона» для оказания помощи баденским повстанцам закончился разгромом легиона 27 апреля 1848 г. в бою с правительственными войсками. Это послужило поводом к нападкам на Гервега, которого немецкая эмигрантская колония в Париже обвиняла не только в том, что он бежал с поля боя, но и в растрате и утайке денег, полученных от французского правительства для организации «баденской экспедиции». Сам Герцен писал впоследствии, что деньги не были присвоены Гервегом, но что тот беспорядочно тратил их и часто «на ненужные прихоти» (см. X, 245—249, 489—490).
... — Герцен имеет в виду письмо Гервега без даты, относящееся к середине января 1850 г., в котором он писал: «Я цепляюсь за вас как за последнее благо, которое у меня осталось и которое я люблю» (Л XIV, 51—52, где ошибочно датировано февралем 1850 г.).
Я покажу вам его письма, которые, по счастию, я сохранил— См. публикацию девятнадцати писем Гервега к Герцену, сохранившихся в архиве последнего, — Л —89.
Н<атали> протестовала в своих письмах... — Выдержки из писем Н. А. Герцен к мужу за этот период приведены в «Былом и думах» в гл. «Кружение сердца» (X, 254—255).
Мои парижские письма были исполнены возмущения его поступками— См. письма Герцена к Г. Гервегу за январь—февраль 1850 г. в т. XXIII наст. изд.
«Вы внесете в эту жизнь разрушительное, эгоистическое начало... — Герцен излагает содержание своего письма к Гервегу от 31 декабря 1849 г. (см. т. XXIII).
«Оставь нас, гордый человек» — Неточные строки из «Цыган» Пушкина, которые Герцен напоминал Гервегу в упомянутом выше письме к нему от 31 декабря 1849 г. См. об этом также в «Былом и думах» — X, 256.
... г-жа Гервег ∞ взяла у меня взаймы 10 000 франков на два года— См. Приложения, № 10.
...— Свой последний разговор с Эммой Гервег Герцен подробно излагает в «Былом и думах» (X, 262—265).
...слова, с которыми Гамлет обратился к своей матери... — Далее Герцен неточно излагает слова Гамлета о его дяде-короле — в «Гамлете» Шекспира (действие III, сцена 14).
...— полуразбитый, но в восторге от своего спасения... — Эту же цитату из несохранившегося письма Н. А. Герцен от начала июля 1851 г. Герцен привел в несколько ином варианте в «Былом и думах» (X, 272).
... — Ироническое сравнение Гервега и его жены с библейскими персонажами — рабыней-наложницей Агарью и ее незаконорожденным сыном Измаилом, выгнанными из дома Авраама и Сарры после рождения у патриарха Авраама сына Исаака (Книга бытия, гл. XXI). Берлин — родина Э. Гервег.
В первом письме, с которым он обратился к Н<атали>... — Это письмо, как и все остальные письма Гервега к Н. А. Герцен, за исключением одного (Л XIV, 36—37), не сохранились — они, по-видимому, были уничтожены самой Натальей Александровной.
Переписка эта, проходившая черев мои руки, привела ко всем последующим ужасам— Многочисленные выдержки из писем Н. А. Герцен к Гервегу за этот период см. в ЛН—314. Содержание их свидетельствует о том, что далеко не со всеми письмами Герцен был и мог быть ознакомлен.
. — См. письмо 111.
...<атали> и невообразимых разоблачений— О письме Г. Гервега, полученном Герценом 28 января 1852 г., см. комментарий к письму 149.
...<атали>, что, как она узнала от г. Колачека, мне был послан вызов— Это письмо М. К. Рейхель к Н. А. Герцен неизвестно.
...с участием баденской героини... — О роли Э. Гервег в баденском походе «немецкого демократического легиона» см. «Былое и думы» — X, 245—249.
«Былом и думах» (X, 292—294 и 303—313).