198. Р. ВАГНЕРУ
Около 8 июля (26 июня) 1852
Monsieur Richard Wagner à Zurich.
Juillet 1852. Lugano.
Monsieur,
Permettez-moi de vous remercier pour votre lettre du 30 juin. Elle est une nouvelle preuve pour moi de cette réprobation générale qui commence à entourer de tous côtés l’homme en question — et qui finira par l’engloutir.
’apprécie de tout mon cœur le besoin que vous avez eu de m’expliquer votre protection généreuse pour cet individu. Je ne puis vous donner un meilleur témoignage de mon profond estime qu’en vous parlant dans toute la franchise de mon âme.
Je ne partage nullement vos espérances — il y a des degrés de dépravation dont on ne se relève plus, car pour y tomber, il a déjà fallu détruire en soi tous les éléments humains.
Soyez persuadé, monsieur, que je comprends très bien et l’autonomie des passions, et les collisions tragiques avec leurs suites irresponsables, fatales. Malheureusement les crimes de cet individu portent un tout autre caractère. Un caractère vil, profondément bourgeois, voulgaire, cynique et peureux. La passion, pour s’imposer, doit être combinée avec une puissance, avec une force irrésistible — alors, et alors seulement, elle est amnistiée. Elle doit être ce qu’elle est, c’est-à-dire, foudroyante, fougueuse; elle entraîne, elle brûle, elle assassine... mais elle n’empoisonne pas goutte à goutte, mais elle ne médite pas une année entière pour trahir un ami, une autre année pour se venger d’une femme par une dénonciation; la passion se fait tuer, mais ne se laisse pas chasser d’une maison par un coup de pied.
’ai fait votre connaissance, en lisant votre bel ouvrage sur le chef-d’œuvre de l’Avenir. Vous avez admirablement compris la solidarité de tous les arts qui doivent concourir par une production harmonieuse et concrète. Je fais appel à votre sens esthétique. Comment pouvez-vous absoudre une existence dénuée de toute religion et rêver pour elle un avenir de silence, de retenue, une existence qui manque de virilité, de tout élément chevaleresque, généreux, de toute trace de la conscience humaine. Un homme, non — une hétaire mâle qui pour quelques francs a vendu sa jeunesse à cet hermaphrodite de femme, digne complice de ses turpitudes; un homme qui pour son comfort, a trahi ses convictions et n’a pris part à la révolution germaine qu’en prenant la fuite d’un champ de bataille, et en oubliant de rendre compte des deniers publics confiés entre ses mains, — cet homme n’a pas d’avenir. Un homme qui pressait tous les jours la main de son ami avec effusion, qui l’appelait dans ses lettres son unique soutien, sa seule défense, son frère, qui cherchait à surprendre les moments d’épanchement et d’abandon, qui parlait avec enthousiasme de son amitié — et trahissait en même temps son ami... Cet homme n’a pas fait de la tragédie, il a fait le métier de scélérat.
Un homme qui introduit sa propre femme pour souiller la maison d’un ami, qui l’introduit dans le seul but de faire entretenir sa famille, payer ses dettes aux frais de l’ami, cet ami n’est pas un Werter, mais un Robert Macaire.
ère. Je ne parle pas ici des calomnies, qui se répandaient sous main, mais si bien qu’on les connaissait en Russie; ni de la férocité dénuée de toute délicatesse, d’avoir planté son ex-femme à Nice — pour m’espionner, pour m’offenser, pour me faire quitter la ville. Une ée après s’être laissé expulser de ma maison, il m’envoie une ignoble provocation. Peu versé dans les affaires d’honneur, il me l’envoie par la poste, sans même nommer ses témoins; puis il renvoie les lettres des miens après avoir faussé les cachets. Le cartel dégoûtant, où, entre autres, il se moque de la mort malheureuse de mon fils, — le cartel ne mentionne offense de ma part; impossible de comprendre quelle est l’injure, dont on poursuit la réparation. Ce n’était pas un cartel, mais un bon pour des soufflets. Malheureusement, j’étais alors auprès du lit d’une mourante, d’une femme sublime, d’une femme, dont le repentir a été saint, qui comprit bien avec qui elle avait à faire — et que cet être dégradé a achevée par ses attaques boueuses.
— jamais! Que prouvera-t-il? — Nous ne sommes pas pairs. Moi, je suis son juge, je peux être son bourreau, mais non son adversaire. Le duel n’est une expiation, ni une punition, car le duel restaure l’honneur, et moi, je tiens à constater son déshonneur.
Socialiste et révolutionnaire, je me suis adressé à la seule puissance que je reconnaisse. J’ai eu l’audace, le courage de porter cette affaire à la connaissance de nos amis de la démocratie. J’ai montré les lettres, j’ai raconté les faits.
Mon appel réveille de tous les côtés un seul cri de réprobation unanime.
La mort morale du sieur Herwegh est prononcée. Conspué de tous les hommes de bien, mis au ban be la démocratie, il sera forcé de cacher son existence flétrie dans quelque coin éloigné du monde. Car en Suisse, en France, en Italie il n’aura pas de repos.
Je le jure, et avec moi mes amis, — chaque jour m’apporte des preuves que nous sommes soutenus par tous les hommes de la révolution militante.
A. Herzen.
Перевод
Господину Рихарду Вагнеру в Цюрих.
Июль 1852. Лугано.
позвольте мне поблагодарить вас за ваше письмо от 30 июня. Оно для меня новое доказательство общего осуждения, которое начинает со всех сторон окружать этого человека — и которое в конце концов поглотит его.
Я вполне понимаю появившуюся у вас потребность объяснить мне, чем вызвано ваше великодушное покровительство этому субъекту. С моей стороны лучшим свидетельством глубокого уважения будет полная душевная откровенность в разговоре с вами.
Я ни в коей мере не разделяю ваших надежд — бывает такая степень развращенности, при которой уже не исправляются, ибо, чтобы так пасть, надобно было искоренить в себе все человеческие свойства.
Поверьте, милостивый государь, что я прекрасно понимаю самопроизвольность страстей и трагические коллизии с их безотчетными, роковыми последствиями. К несчастью, преступления этого носят совсем иной характер. Характер подлый, глубоко буржуазный, вульгарный, циничный и трусливый. Страсть, достойная уважения, непременно должна сочетаться с мощью, с непреодолимой силой — тогда, и только тогда она оправдана. Она должна быть такой, какая она и есть, т. е. сокрушительной, неистовой; она увлекает, она жжет, она убивает... но она не отравляет капля за каплей, но она не размышляет целый год о том, как предать друга, и следующий год — как отомстить женщине доносом; страсть дает себя убить, но не позволяет себя выгнать из дому пинком.
эстетическому чувству. Как можете вы оправдывать существо, совершенно лишенное какой-либо веры, и воображать, что для него возможна в будущем тихая и скромная жизнь, — существо, которому неведомо мужество, малейшее понятие о рыцарстве, о великодушии, у которого не осталось и следа человеческой совести. Мужчина — нет, гетера мужского пола, за несколько франков продавший свою юность гермафродиту в юбке, достойному соучастнику его мерзостей, человек, который ради своего соmfort’a предал свои убеждения и который принял участие в германской революции лишь тем, что бежал с поля боя, позабыв отдать отчет в доверенных ему общественных суммах, — человек этот не имеет будущего. Человек, каждый день с жаром пожимавший руку друга, называвший его в письмах своей единственной опорой, единственной защитой, своим братом, стремившийся использовать минуты душевной откровенности и непринужденности, с энтузиазмом говоривший о своей дружбе — и в то же время предававший своего друга... Человек этот не пережил трагедии, он занят был своим ремеслом злодея.
Человек, который вводит собственную жену для того, чтобы осквернить дом друга, и вводит ее с единственной целью — содержать свою семью, оплачивать свои долги за счет друга, — друг этот не Вертер, а Робер Макэр.
— поселить свою отставную жену в Ницце, чтобы шпионить за мной, чтобы оскорблять меня, чтобы принудить меня покинуть этот город. Через год после того как он дал себя выгнать из моего дома, он присылает мне гнусный вызов. Малосведущий в делах чести, он посылает мне его по почте, даже не назвав своих секундантов; затем он возвращает письма близких мне лиц, предварительно подделав . Отвратительный картель, в котором он, между прочим, издевается над злополучной гибелью моего сына, — картель, в котором он даже не упоминает о каком-либо оскорблении с моей стороны; невозможно понять, за какую же обиду требуют удовлетворения. То был не картель — то была квитанция в получении пощечины. К сожалению, я находился тогда у постели умирающей женщины, исполненной высоких достоинств, — женщины, чье раскаяние было свято, — женщины, которая хорошо поняла, с кем она имеет дело, и которую это низкое существо прикончило своими грязными нападками.
— никогда! Что она докажет? — Мы с ним не равны. Я — его судья, я могу быть его палачом, но отнюдь не противником. Дуэль — не искупление, не наказание, ибо дуэль восстанавливает честь, я же стремлюсь доказать его бесчестие.
Социалист и революционер, я обратился к единственной признаваемой мною власти. У меня хватило мужества, отваги ознакомить с этим делом моих друзей по демократии. Я предъявил письма, я сообщил факты.
Моральная смерть вышеупомянутого Гервега провозглашена. Преданный поруганию всеми честными людьми, извергнутый из рядов демократии, он вынужден будет скрывать свою опозоренную жизнь в каком-нибудь отдаленном уголке мира. Ибо ни в Швейцарии, ни во Франции, ни в Италии покоя ему не обрести.
Клянусь в этом, а со мной клянутся мои друзья, — каждый день приносит мне доказательства, что нас поддерживают все деятели воинствующей революции.
Примечания
Печатается по тексту Л —94, где опубликовано впервые по автографу, хранившемуся в архиве семьи Герцена. Местонахождение автографа в настоящее время неизвестно.
Дата написания определяется связью письма с письмом Герцена к М. К. Рейхель от 8 июля 1852 г. (см. письмо 197), в котором он сообщил о получении письма Р. Вагнера.
Ответ на письмо Р. Вагнера от 30 июня 1852 г. (Л —124). В «Былом и думах» Герцен кратко излагает содержание этого письма и приводит из него цитату, учтенную при переводе в наст. издании. Там же Герцен высказал намерение, оставшееся неосуществленным — привести текст письма Вагнера в «Приложениях» (см. X, 311).
— Письмо Вагнера было вызвано посещением Э. Гауга, рассчитывавшего, что в «суде демократии» над Гервегом Вагнер безоговорочно присоединится к осуждающему Гервега вердикту. Однако Вагнер, поддерживавший в это время тесные дружеские отношения с Гервегом, уклонился от его прямого осуждения. Впоследствии Вагнер вспоминал о том, как во время пребывания в швейцарском имении Риндеркнехт, где он работал над оперой
499
«Валькирия», ему пришлось столкнуться «с чрезвычайно неприятным делом, касавшимся Георга Гервега», и об отвергнутых им попытках Гауга склонить его «к своего рода заговору против Гервега» (Рихард Вагнер. Моя жизнь. Мемуары. Т. III, СПб., 1912, стр. 36). В одном из своих писем к композитору Гервег выразил опасение, что Герцен и его сторонники могут повлиять на Вагнера и вызвать о нем нелестное мнение. Вагнер поспешил успокоить на этот счет своего друга (там же, стр. 37).
Оно для меня новое доказательство общего осуждения, которое начинает окружать ∞ этого человека... — В своем письме Вагнер заявлял: «Из сообщений г. Гауга я мог понять, что вы, кажется, заинтересованы в том, чтобы, с своей стороны, познакомить меня с характером отношений, которые доставляют вам столько страданий, чем я немало польщен. Я чувствовал себя поэтому обязанным совершенно беспристрастно выразить вам свое глубокое уважение и участие — участие, которое, как я давал понять, еще раньше было возбуждено во мне рассказами самого Гервега об его отношениях к вам». Далее Вагнер высказывал опасение, что выраженное им в присутствии Гауга отвращение к некоторым подробностям его разоблачений и «откровенное признание слабостей Гервега, а также изнеженности его характера под влиянием общественных условий, которые были ему, к счастью, чужды в более ранний период его жизни», наконец, полное воздержание от каких-либо попыток остановить Гауга в его действиях против Гервега могли быть истолкованы Герценом как полная солидарность с Гаугом, и поэтому он спешил разъяснить, что «слишком чужд всякого пристрастия, чтобы так сильно противоречить своему мировоззрению, привыкшему смотреть на возникновение и рост отношений с самой широкой точки зрения».
Я вполне понимаю появившуюся у вас потребность объяснить мне, чем вызвано ваше великодушное покровительство этому субъекту— В цитированном выше письме Вагнер писал: «Мое участие к Гервегу объясняется надеждой — надеждой на будущее, а вовсе не воспоминанием о прошлом. С другой стороны, я глубоко чувствую, что для вас это воспоминание так тяжело, что не считаю возможным оскорблять его сообщением о характере своей надежды. Все же я высказываю пожелание, чтобы это объяснение послужило для вас некоторым указанием при суждениях о моем собственном характере, даже если вы узнаете, что я не закрываю глаз на Гервега и, тем не менее, не ставлю на нем креста». Впоследствии Вагнер изменил свое мнение относительно возможности «воскрешения» Гервега, отметив в своих мемуарах, что «с каждым годом Гервег становился все более и более бездеятельным и все больше и больше опускался» (там же, стр. 87—88).
...ваше прекрасное сочинение о шедевре Будущего— Речь идет о книжке Вагнера «Kunstwerk der Zukunft» («Художественное произведение будущего»), Лейпциг, 1850. В этом сочинении Вагнер разоблачал антидемократический характер современного ему буржуазного искусства и обосновывал принципы синтеза разнородных искусств в едином гармоничном искусстве будущего, где «мраморные творения Фидия оденутся в плоть и кровь, где ареной копирования природы будут не узкие стены богача-эгоиста, но широкие, овеянные дыханием истинной жизни сценические подмостки будущего».
...гермафродиту в юбке... — Речь идет об Эмме Гервег. В «Былом и думах» Герцен также отмечал, что у нее «все было мужское» — «от резкого голоса до угловатых движений и угловатых черт лица, от холодных глаз до охотного низведения разговора на двусмысленные предметы...» (X, 244).
...— О «баденском походе» см. комментарий к письму 160.
500
...Робер Mакэp. — Герой одноименной комедии Антье и Леметра, тип безнравственного пройдохи, не брезгающего ничем в достижении своих целей. Позднее в одной из своих статей 1861 г. Герцен, говоря о «тактике Робер-Макера», приводит его реплику: «Действительно, я был неправ по отношению к нему, но я простил его» (XV, 94); ср. также письмо Герцена от 7 февраля 1850 г., — т. XXIII.
...поселить свою отставную жену в Ницце, чтобы шпионить за мной, чтобы оскорблять меня, чтобы принудить меня покинуть этот город— Гервег писал своей жене после разрыва с Герценом: «Не щади тщеславия Герцена. Оставайся, оставайся в Ницце; не предоставляй ему возможности так легко от тебя отделаться. Оставайся из гордости, упрямства и во имя мести» (Е. Сarr. The romantic Exiles. London, 1933, стр. 121). И в другом письме к ней же, написанном во время пребывания Герцена во Фрибуре в июле 1851 г.: «Я взываю к твоей гордости, ты — хозяйка в Ницце. Ты имеешь право командовать, дай это ясно понять. Объяви, что ты не позволишь Герцену возвратиться в Ниццу и что ты имеешь в своих руках средства для предотвращения его приезда; ибо, я клянусь тебе, что как только Герцен возвратится в Ниццу, тотчас же явлюсь и я, даже если мне придется прийти пешком. Все угрозы захлопнуть дверь перед твоим носом смешны, и ты можешь увидеть Натали у своих ног, как только захочешь этого... Натали будет пресмыкаться перед тобою. Пусть эти собаки почувствуют твою силу» (там же, стр. 123).
...он присылает мне гнусный вызов. — О первом вызове Гервега, полученном Герценом 28 января 1852 г., см. письмо 149.
Дуэль — не искупление, не наказание, ибо дуэль восстанавливает честь— Ср. комментарий к письму 149.
∞ он вынужден будет скрывать свою опозоренную жизнь в каком-нибудь отдаленном уголке мира. — Ср. аналогичные строки в письме В. А. Энгельсона к Гервегу от 30 марта 1852 г. (см. Приложения).