48. Т. А. АСТРАКОВОЙ
6 августа (25 июля) 1848 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
6-го августа.
Получила я твое письмо, моя Таня, от 9-го июля. Ну что извиняться в том, что долго не писала, мне известно более, чем кому-нибудь, как это делается. Не знаю, когда мы увидимся, может, скоро, ничего не знаю! А хотелось бы для тебя и для себя повидаться, я чувствую сама, что я нужна тебе, — я отсюда провижу всю бурю и весь разгром, который в тебе происходит, не знаю, кто бы лучше понял тебя, — но желаю этого, пусть я сотрусь хоть вовсе, лишь бы тебе было лучше. Впрочем, ты можешь писать, и, кроме меня, никто не прочтет.
Как я рада за тебя, что Кор<ши> и Гр<ановские> остаются еще в Москве. Зато я сиротею вовсе. Тучковы едут через три дня, а с ними и М<арья> Ф<едоровна> собралась, узнавши, что ее остаются в Москве; за нее я рада, что она доедет как нельзя лучше, другой оказии такой нельзя и представить, да, за нее я рада, я думаю — ей моркотно было быть так долго далеко от своих, — а себя-то мне жаль, мне с ней было как у Христа за пазушкой, а Тату ужасно жаль, — всем этим я так смущена, что мыслей не соберу. Да и к чему писать, вскоре после этого письма ты всех их увидишь, все могут рассказать тебе об нас. Обо мне поговори с Natalie. Это чудное существо, духовное развитие необычайное. Не блеск, не пустячки, напротив, лоску очень мало, даже много шероховатости, но ей только 19 лет!.. Будь с ней как можно проще, как со мной, заставляй говорить. Hélène тоже мила, ужасно мила, я и ее люблю очень, очень, но ее нужно похолить, поласкать, это слабое существо. Ты понимаешь, Таня, все это я говорю только тебе.
Ко всему этому Саша занемог, жестокая опять головная боль и жар — сижу у его постели. Послали за доктором. Таня, как страшно, дети — это существенное моей жизни, это моя жизнь, а воспитание — великое дело! Оно не все, но много. Тебе доскажет Natalie, что я думаю. Сохранить натуру чистой сколько во мне и у меня есть на то возможности, развить ее настолько, насколько есть в ней возможности — и если натура хорошая, это даст толчок целому ряду в поколении, это проведет далеко, далеко вперед струю чистую, живую — какой подвиг выше этого? Может быть громче, блестящее, но не может быть исполненнее любви.
Я говорила Тур<геневу> о комедии, он был очень болен, не знаю, пошлет ли.
После всех больших событий, Таня, я убеждаюсь, что остается одно — воспитание и воспитание.
Здоровы ли то вы все? Пиши, пиши мне.
Да, Сергей Иванович, минутами жизнь хороша, а большею частию — я совершенно согласна с вами. И глупо, что умирать не хочется, и как глупо, что родишься.
Что же я еще прибавлю вам обо мне? На душе тяжело и темно, что здесь делается на наших глазах — от этого можно сойти с ума. М<арья> Ф<едоровна> расскажет вам. Останемся мы одни. — Кланяйтесь всем нашим. — Пожмите руку Антонине Федоровне, что она — здоровее, покойнее? Скажите Кавелину, что у меня нет места в сердце, которое не было бы оскорблено, горечь, горечь, желчь. — А ведь мы иной раз хорошие минуты проводили вместе.
Пошлите письмо к Федору.
На обороте: М. Г. Татьяне Алексеевне Астраковой.
В собств<енном> доме, близ Девичьего Поля и Плющихи, в приходе Воздвиженья, на Овражках.
Примечания
НПГ, стр. 138—140.
... Тур<геневу> о комедии... — Имеется в виду «Где тонко, там и рвется».
... что здесь делается на наших глазах — от этого можно сойти с ума. — Имеются в виду репрессии против парижского пролетариата и революционно-демократической интеллигенции, проводившиеся после Июньских дней.
М<арья> Ф<едоровна> ~ мы одни. —
Скажите Кавелину ~ горечь, желчь. — Герцен выражает сочувствие Кавелину в связи с его вынужденным уходом из Московского университета.
—