Герцен А. И. - Щепкину Н. М., 23/11 апреля 1847 г.

7. М. С. ЩЕПКИНУ

Париж. 23/11 апреля 1847.

Знаете ли, Михаил Семенович, уж кутить — так кутить, писать — так писать в целый лист, не писать — так совсем не писать (как за лучшее считают все наши общие друзья, кроме Кавелина, — друзья наши, друзья истины, но более друзья лени). Я давно собирался говорить с вами — вы догадываетесь о чем — о здешних театрах и о главных представителях. — Нигде театр не сочленен так с городом, как здесь; город этот всякий вечер сидит в двадцати двух театрах по шести часов сряду, все театры полны, если не придешь за четверть часа, то не найдешь места и, сверх того, должен франка два заплатить лишних. Сцена служит ответом, пополнением толпе зрителей, вы можете смело определить по пьесам господствующий класс в Париже, и наоборот. Господствующее большинство принадлежит здесь — мещанству, и мещанство ярко отражается во всей подробной пошлости своей в уличных романах и по крайней мере в 15 театрах. Скриб — гений своего времени, его пьесы обращаются на интересах мещанства; даже тогда, когда он берет сюжеты выше или ниже — он всё в уровень с мещанами. Мещанин любит с хор смотреть на пышный бал, на королевскую прогулку — Скриб ему именно и подает высшие сословия, рассматриваемые с его точки. Но это роскошь. Мещанин — хочет себя, и себя в идеале — и вот ему толпа пьес без истинных страстей, но с движением, с хитро завязанным узлом, в них апотеоза самой пошлой, благочинной жизни; всегда наказан благородством мужа, собственника — пылкий артист, юноша — н нигде ни малейшего сочувствия ни к мощному колебанию волн кругом и внизу, нн к современным вопросам, от которых бледнеют лица и выпадают волосы в 30 лет. Но мещанин не всегда любит мораль, он мораль любит, собственно, для жены, для семьи, а сам страшный охотник до дешевого волокитства, до половинного развратика, любит вклеить в разговор двусмысленную неблагопристойность и включительно любит порок до тех параграфов кодекса, по которым сажают в тюрьму. И вот толпа водевилистов на 15 сценах угощают мещан водевилями с сальными движениями, с сальными куплетами — в которых кипит острота, каламбуры такие, что Языков бы повесился бы — и ни искры художественного достоинства. Представление здесь продолжается страшно долго, иногда до часу; вообразите пять водевилей, в один вечер. Я часто выходил из театра с Анненковым, подавленный грустью, и печальпо брел с ним с горя выпить бутылочку фрапе. Не говорю уж о жалкой толпе, которая может ежедневно смотреть всю эту дербедень, — а вот что страшно: какие таланты поглощены, испорчены, разменены на мелочь, какие сильные таланты, удовлетворяя жажде одного смеха, сделались гаерами, прибегают к средствам, от которых внутренно отрекаются. Во главе их Левассор (Пале-Рояль); Арналь (Варьете) больше выдержал художественного комизма; но Левассор — этот протей, которого не узнаешь в двух ролях, этот актер по превосходству французский, веселый, острый, необузданный, живой, шалун и везде талант — и он прибегает к гаерству, но у него как-то и в дурачествах и в натяжках есть что-то увлекательное, у талантов меньшего разбора — голый эффект и расчет на самые мелкие и грязные средства. Есть, напр<имер>, пьесы, которые держатся на плечах — там выходит хорошенькая актриса в одной юбке с совершенно голыми плечами и придерживает на груди рубашку, так ловко, что все видно, что она прячет. И тут я узнаю опять моего мещанина — он тонет в старчески-сластолюбивом восторге от этих штук, какой-то стон пробегает по партеру, а предложите этим почтенным заседателям сталей[20] идти смотреть голых женщин, он возмутится, он боится разврата, т. е. идти смотреть открыто и прямо, а если можно в щелочку, это другое дело. Он придет домой из театра и скажет своей жене: «Мамур, какие мерзости представляют на театре», — и вздохнет о том, что у Мамур нет таких плечей.

Было время, когда бойкий партер, с этой невероятной быстротой пониманья, которой одарен француз, — умел ловко встрепенуться от политического намека, от сарказма — отяжелевший от сытости мещанин отупел, его восторги так пошлы или его хладнокровие так отвратительно, что досада берет. Напр<имер>. В одной опере поют: «Нет, англичанину не царить во Франции!», а публика начинает реветь: ne règnera... ne règnera[21], как будто перед Парижем стоит неприятельское войско; это очень похоже на то, если б человек себе в похвалу стал петь: «Меня... меня... меня не съездит в рыло. Никто... Никто… Никто…»

«Так вот у вас как, славны бубны за горами!»... Нет-с, не так. Я вам представил большинство, я вам представил материальную силу, силу сегодняшнего дня — мещанина, но около этого живота со всех сторон более благородные органы — но, по привычке к злословию, я вам о лицевой стороне говорить не буду, разве только в отношении театра. Низший класс в эти театры редко ходит, цены мест дороги, а если идет, то идет или во «Французскую революцию» в цирк, или смотреть «Королеву Марго» в Théâtre historique, или неестественную драму в Porte St. Martin — и все это, разумеется, несравненно лучше смотреть для бедняка, нежели 1001 водевиль. Кто хочет знать, сколько шагов Франция сделала вперед в последнее время, тому не мешает посмотреть на работников и даже на прислугу — какие смехи, чем беднее здесь человек, тем он далее от мещанина в хорошую сторону; я думаю, что этим путем когда-нибудь уврие столкнется затылком с аристократом С. -Жерменского предместья... но не об этом речь.

çais. Эта труппа сгруппировалась около гениального артиста, около одного из тех явлений, которые сторицей вознаграждают за пошлость, — вы догадываетесь, что я говорю о Рашели. Она играет в расиновских трагедиях — я не понимал доселе возможности увлекаться Расином, мы всё еще, как блаженной памяти Н. А. Полевой, рассуждаем: «Трагедии-де эти классические — след. отвратительные». А когда дают пьесу романтическую — Гюго с ком<панией> — еще отвратительнее. В трагедиях Расина глубокое знание сцены и широкое поле пластическому таланту, античному; это всего понятнее там, где живет предание о том, как понимал, как создал роль Тальма. Актеры — как все трагические во Франции — несколько натянуты, т. е. важны, но оно не мешает сюжету; это те важные позы на греческих барельефах, в которых вам хотят представить жизнь с ее стороны торжественной, религиозной. Надобно слышать превосходную дикцию, видеть покойную грацию поступи, движенья, это уменье дать какую-то осязаемую выпуклость речи. Такова рама, обстановка Рашели. Середи строгого чина, царящего на сцене, — взбегает женщина среднего роста, худощавая, небрежно одетая, — и все актеры исчезли, лицо у нее горит страстью, ее губы трепещут, а взгляд не позволяет вам дышать, и сколько в этом взгляде презренья, гордости... и нежности любви; сколько мужских, грубых нот в этом голосе — и сколько девственных, свято-мягких. В Аталии — Рашель, необузданная, восточная царица, довела меня до того, что я от души желал, чтоб она победила Иоаса, — то ли было повиноваться этой страстной кошке, по которой пробегает какая-то дрожь от властолюбия и от сознания своей силы. — Ну, думаете вы, наконец-то конец-то. А я беру другой лист.

2-й лист.

Здравствуйте, Михаил Семенович, во втором листе! Как ваше здоровье, не прикажете ли сигарку парижскую, она не более как в пять раз дороже как у нас, зато втрое хуже. А клико здесь совсем нет — вдова Клико изволила на сей год все продать в Англию, Голландию и Россию; кроме сих трех стран, два года нигде клико не будет — с чем вас и поздравляю. — Так на чем же я остановился? — Да, на Рашели. — Театр всегда полон, эту публику составляют, во-первых, все старики, которых лет шестьдесят тому назад вместо молока кормили Расином, во-вторых, толпа англичан с неподвижными мускулами в лице от твердости характера — они в антрактах покупают текст и пресурьезно читают во время представления — «то ли, мол, скажет, что пропечатано». Наконец, тут артисты, литераторы, порядочные люди.

______

В следующем письме напишу вам о Буфе и о Фредерике Леметре.

NB. Из всех небольших пьес, виденных мною здесь, самая лучшая, без сомнения, «Le docteur en herbe». Это торжество Левассора, но ее у нас не дадут с успехом; роль Левассора, т. е. самого будущего доктора, требует страшного таланта и молодости. Да еще есть пьеса недурная: «Се que femme veut». Тут роль Арналя так для вас и писана, он играет Шампинье — роль совершенно в вашем роде. Полагаю, что обе пьесы можно получить у Урбена или Готье.

______

Да еще забыл вам сказать о Дежазе, она <со>старилась и, несмотря на блестящий талант, <не> сильно подействовала на меня. Она очень лю<бит>[22] штаны и все является в мужских ролях.

Смесь.

Скажите Кавелину, что его статья в «Соврем<еннике>» не только в Берлине, но здесь нашла читателей, разумеется, между занимающимися, как дельная, ученая вещь, — ну вот и замарал письмо, потому что очень пустился в комплименты.

Я сегодня обедаю у Николая Петровича.

«Современник» получает Анненков, я — нет, нельзя ли через немецкую книжную лавку или по почте присылать?

Засим всем поклоны — и вашему семейству (скажите Николаю Мих<айловичу>, чтоб он не думал, что я не прочел в «Инвалиде» о его отставке), и всем друзьям, приятелям.

 9, au premier, Faub<ourg> S. Honoré[23].

Жена моя и Марья Федоровна крепко жмут руку вашу, а жертва вашего грандисонства, Марья Каспаровна, которая на днях приехала сюда, сидит теперь дома, потому что обрезала себе на ноге палец, и ее лечит Piorry — приятель Сатина.

Прощайте.

Примечания

(ГИМ). ЛН, т. 61, стр. 208—212. В автографе после слов: «но здесь» (стр. 23, строка 11) зачеркнуто: «сделала большое впечатление»; после слов: «ученая вещь» (там же, строка 12) — «и что он может не удивляться».

Написано под влиянием первых впечатлений от Парижа. Письмо обращено к М. С. Щепкину, но Герцен, вероятно, не сомневался, что оно сразу же станет известно всем его московским друзьям. В письме впервые высказываются мысли, вскоре развитые в «Письмах из Avenue Marigny», о тлетворном влиянии буржуазии на искусство. В. П. Боткин отозвался о комментируемом письме с большим раздражением: его «точно писал один из тех немцев, которые года три назад приезжали в Париж учить французов» («П. В. Анненков и его друзья», СПб., 1892, стр. 540). Боткин, вероятно, имел в виду К. Маркса и А. Руге, издававших в 1844 г. в Париже «Deutsch-Französische Jahrbücher».

—

... фрапе... — замороженное вино (от франц. frappé).

Мамур... — моя любовь (франц. m’amour).

В одной опере поют: «Нет, англичанину не царить во Франции!» — В опере Ж. -Ф. Галеви «Карл VI», либретто К. Делавиня (2-я картина 5-го акта, слова дофина, повторяемые хором рыцарей). Герцен мог слушать эту оперу в Париже 14 апреля 1847 г.

... во «Французскую революцию» в цирк... — —1794 гг., шла ежедневно в парижском Олимпийском цирке и пользовалась огромным успехом.

«Королеву Марго» в Théâtre historique... — Речь идет об инсценировке романа А. Дюма, шедшей в Историческом театре (см. «П. В. Анненков и его друзья», СПб., 1892, стр. 288).

... Porte St. Martin... — демократический парижский театр.

... уврие... — рабочий (франц. ouvrier).

...auх Français. — éâtre Français — старейший французский театр, называющийся ныне Comédie Française.

В Аталии —  — Аталия — героиня одноименной трагедии Расина, возобновленной в апреле 1847 г. на сцене Théâtre Français.

... лет шестьдесят тому назад... — т. е. во время Великой французской революции.

...«Lе ». — «Будущий доктор» — пьеса Дювера и Лозанна, шедшая 6 апреля 1847 г. в парижском театре Palais Royal.

«Се que femme veut» «Чего хочет женщина») — водевиль тех же авторов.

«Соврем<еннике>» не только в Берлине, но здесь нашла читателей... — Речь идет о статье К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», вызвавшей одобрительный отзыв в первой июньской книжке журнала «Revue indépendante» — см. ЛН—499. Ср. письмо 1.

... что я не прочел в «Инвалиде» о его отставке... — B феврале 1847 г. сын М. С. Щепкина, артиллерийский офицер Н. М. Щепкин, вышел в отставку, приказ о которой был опубликован в «Русском инвалиде».

... Соловьева новая книга. — Докторская диссертация С. М. Соловьева «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома», вышедшая в Москве в 1847 г.

[20] кресел (франц. stales). — Ред.