131. М. МЕИЗЕНБУГ
8 марта (24 февраля) 1854 г. Лондон.
8 mars 1854. Jeudi.
Je n'aime pas à écrire lorsque je peux parler, mais je fais une exception pour vous remercier et de la franchise et de la bonne intention — quoiqu'il me soit impossible de remercier pour le ton de la lettre.
Oui, je vous crois profondément que vous aimez plus que tout au monde la vérité et, plus j'y crois, moins ai-je de foi dans votre amitié. L'amitié est très partiale, une amitié qui victime tout à la vérité. — doit nécessairement arriver à abîmer l'homme du point de vue de la vérité absolue. Vous vous rappelez, quelle crainte j'avais de demeurer sous un toit — c'était de la coquetterie, vous ne serez jamais parvenue à connaître tout le côté mesquin et trivial d'un homme qui cherche et demande des applaudissements aux calembours. —Moi aussi j'ai la sincérité d'être ce que je suis. Je vous ai écrit à Broadstairs que j'aimais l'indépendance au-dessus de tout. — Savez-vous que ce n'était qu'une question adressée à vous et qui était: «Aimez-vous l'indépendance pour les autres»... Dois-je vous dire la réponse — je ne le pense pas. Autant de moi — et c'est bien assez. Je connais mes limites, je connais que je n'ai pas de talent pour l'éducation. (Ironie comme partout: un homme qui s'est laissé flétrir et ne savait pas se venger pour ne pas laisser dans la rue les enfants — ne peut rien pour eux.)
Or donc passons aux enfants. — Dès le commencement j'ai hautement apprécié votre- influence sur Al<exandre>. — Vous avez raison en me faisant des reproches, mais pensant plus à son éducation — qu'au mien (être effectivement fini, et vous voyez chaque fois lorsque je m'oublie pour un quart d'heure — ich büsse es)... Cette influence ne s'est pas accrue le dernier temps de votre part sur Alex<andre>. Je changerai les leçons pour avoir plus de soirées libres, je ferai la révision des leçons — peut-être vous voudriez le faire aussi. Vous n'avez qu'à continuer une influence que vous avez sur lui. Figurez-vous que moi je suis dans la nécessité comme tant d'autres de travailler forcément — sans pouvoir prendre sur moi la surveillance — concertons-nous ce qu'il y a à faire.
Quant à Tata — la première chose qui me paraît étonnante, c'est que vous parlez de la cause de la maladie, — vous la connaissez et vous ne m'avez pas fait part?—Mais il y va de la vie des enfants — là je ne vous reconnais pas. Quant aux autres choses, vous savez tout et très bien. J'ai aussi des documents (je le dis car vous m'écrivez pour avoir, entre autres, une preuve que vous l'avez dit) et nommément des lettres à Mme Reichel. Lorsque j'ai déclaré que ma volonté ferme était de vous prier de continuer à vous occuper de l'éducation des enfants — dut-elle — Marie — quitter la maison, j'ai pensé que l'affaire s'arrangerait sans la triste nécessité de faire des scènes. Vous n'avez qu'à prendre de plus en plus l'autorité sur Tata... (Nous nous jetons le mot de discipline et d'autorité l'un à l'autre et c'est parce que ni vous, ni moi nous n'en avons pas le secret...)
Maintenant intervient la maladie — avant sa fin il n'y a rien à faire, il faut souffrir; mais on pourrait pendant ce temps s'emparer moralement de l'âme de Tata — avec douceur, mais en faisant sentir l'autorité. Telle est ma pensée. Je tâcherai de faire quelque chose de ma part — je me hais pour mes défauts et il ne fallait pas de reproches amers pour me les faire sentir.
Si la lettre que vous m'avez écrite n'est que l'introduction d un parti pris par vous, de quitter les enfants, cela me fera un enorme chagrin — et je pense qu'en attendant quelque don du ciel je serai tout bonnement forcé de mettre les deux filles dans un pensionnat à Paris ou à Bruxelles. — J'attends tous les malheurs, je ne crois à rien dans la vie.
Golovine avait pleinement raison disant que consécutivement tous mes amis m'abandonnent, la cause doit être en moi. — Et vous, Brutus, aussi commencez à me sacrifier à la vérité. — Pourquoi m'avez-vous coté plus haut que je ne valais?
Je vous demande d'avance pardon si quelque terme de cette lettre vous déplaît. Je me sens tellement pur et sincère dans tous mes rapports avec vous — que je n'ai pas besoin de circumlocutions de diplomatie et si je crains de vous avoir blessée — c'est seulement parce que je ne voudrais pas vous chagriner...
Si cela vous est égal, parlons de ces choses — plutôt que d'écrire. La parole écrite est plus lourde, plus préméditée... La raison que vous donnez n'est pas suffisante, je suis toujours, toujours prêt à parler sur l'éducation et à détacher non seulement 5 minutes de la politique, mais cinq heures.
écier sérieusement la part que vous prenez à moi et aux enfants. Adieu.
P. S. Pensez un peu que cela me navre le cœur de voir ce que vous devez souffrir dans ma maison... et souvenez-vous que je vous ai prévenu antérieurement qu'il y a. un sort jeté sur cette maison, comme disent les vieilles femmes... Vous y êtes entrée librement, spontanément, sans être influencée.
8 марта 1854. Четверг.
Я не люблю писать, когда имею возможность говорить, однако делаю исключение, чтобы поблагодарить вас и за откровенность и за доброе намерение, — хотя за тон письма благодарить мне невозможно.
Да, я глубоко верю, что сильней всего на свете вы любите правду, и чем больше я верю в это, тем у меня меньше веры в вашу дружбу. Дружба весьма пристрастна, дружба, все приносящая в жертву правде, неизбежно должна погубить человека во имя абсолютной правды. Вы помните, как страшила меня жизнь под одною крышею — это было своего рода кокетство, вам никогда не пришлось бы узнать всю мелочную и пошлую сторону человека, домогающегося и требующего рукоплесканий за каламбуры. — У меня тоже хватает искренности быть тем, что я есть. Я писал вам в Бродстэрз, что больше всего люблю независимость. — Знаете ли, что это было не чем иным, как вопросом, обращенным к вам и означавшим: «Любите ли вы независимость для других?»... — не думаю. Я таков — и этого вполне достаточно. Я знаю свои пределы, знаю, что не обладаю талантом воспитателя. (В этом, как и во всем, ирония: человек, позволивший себя опозорить и не сумевший отомстить потому только, что боялся оставить детей на улице, не в состоянии ничего для них сделать.)
Итак, перейдем к детям. — С самого же начала я высоко оценил влияние ваше на Алекс<андра>. Вы правы, упрекая меня и думая более о его воспитании, чем о моем (а мое совсем завершено, и вы видите, всякий раз как только я забудусь на четверть часа—ich büsse es[142])... Это влияние ваше на Алеке<андра> не возросло в последнее время. Я изменю расписание уроков, чтобы иметь больше свободных вечеров, стану просматривать уроки — быть может, и вы согласитесь это делать. Вам остается только сохранить свое влияние на него. Поймите, что я, как и многие другие, вынужден усиленно работать — не имея возможности взять на себя надзор — согласуем же наши действия.
Что до Таты — меня прежде всего удивляют ваши слова о причине ее болезни, — вы знаете эту причину и ничего мне не сказали?— Но ведь здесь речь идет о жизни детей — в этом я вас не узнаю. Что же касается других вещей, вам всё и весьма хорошо известно. В моем распоряжении тоже есть документы (я говорю это потому, что, как вы мне пишете, вы желаете иметь среди прочих доказательств и доказательство того, что вы мне об этом говорили), а именно письма к госпоже Рейхель. Когда я заявил, что мое твердое намерение — просить вас продолжать заниматься воспитанием детей, хотя бы ей, Марии, пришлось покинуть дом, я думал, что дело обойдется без прискорбной необходимости устраивать сцены. Вам остается только приобретать все больший и больший авторитет у Таты... (Мы перебрасываемся словами «дисциплина» и «авторитет» и делаем это потому, что ни вы, ни я не обладаем их секретом...)
Теперь приключилась болезнь — до ее окончания ничего предпринять нельзя, надобно перетерпеть; но за это время можно было бы овладеть в нравственном отношении душою Таты — мягко, но так, чтобы дать ей почувствовать свой авторитет. Такова моя мысль. Я со своей стороны попытаюсь что-нибудь сделать — я ненавижу себя за свои недостатки, и вовсе не нужны были горькие упреки, чтобы дать мне это почувствовать.
Если письмо, которое вы написали мне, является лишь введением к принятому вами решению — покинуть детей, это причинит мне громадное огорчение — и я думаю, что в ожидании какого-нибудь дара небес я просто вынужден буду поместить обеих дочерей в один из парижских или брюссельских пансионов. — Я ожидаю всяческих бедствий и уже ни во что в жизни не верю.
— Почему ценили вы меня выше, чем я того заслуживал?
Заранее прошу простить меня, если какое-нибудь выражение в этом письме вам не понравится. Я чувствую себя до такой степени чистым и искренним во всех своих отношениях с вами, что не нуждаюсь в дипломатических околичностях, и если я боюсь, что обидел вас— то только потому, что мне не хотелось бы вас огорчать...
Если вам все равно, поговорим об этих вещах, это лучше, нежели переписываться. Написанное слово тяжеловесней, преднамеренней... Тот довод, который вы приводите, недостаточен, я всегда, всегда готов говорить о воспитании и урывать от политики не только 5 минут, но и пять часов.
Прощайте.
P. S. Подумайте хотя бы немножко о том, что у меня сжимается сердце, когда я вижу, как вы должны страдать в моем доме... и припомните: я заранее вас предупреждал, что на этот дом напущена порча, как говорят старухи... Вы вошли в него свободно, добровольно, а не по чьему бы то ни было внушению.
Печатается по фотокопии с автографа (BN). Впервые опубликовано: Л VIII, 62-64.
Письмо М. Мейзенбуг, на которое отвечает Герцен, неизвестно.
Вы помните, как страшила меня жизнь под одною крышею... — Письмо Герцена к М. Мейзенбуг по этому поводу, относящееся к середине октября 1853 г., неизвестно. Отрывок из него см. в Списке несохранившихся писем.
Я писал к вам в Бродстэрз, что больше всего люблю нееависимость. —
... в принятому вами решению — покинуть детей... — О конфликте, возникшем между М. Мейзенбуг и бонной М. Фомм, см. в предыдущих письмах к М. К. Рейхель.
~ друзья покидают меня один за другим... — Обострившиеся отношения Герцена с И. Головиным привели вскоре к разрыву между ними. См. письмо 134.
[142] я несу кару (нем.). — Ред.