170. М. К. РЕЙХЕЛЬ
15 (3) декабря 1854 г. Твикнем.
Рукой А. А. Герцена:
Любезная Маша,
праздник начался с того, что мы папу посадили в тюрьму. Накануне праздника он поехал в Лондон; мы перенесли его стол в его спальню и исключили его из целого нижнего этажа. В гостиной мы устроили сцену. Domengé, мой учитель, написал премилый пролог нашим картинам. Он представил наш проект в виде восточных сказок. Ты, верно, знаешь, что Энгельсон и Domengé смеются над папиным «abus de la parenthèse»[169]. В прологе сказано: «Il en est des parenthèses comme des huîtres, — ceux qui les aiment en ouvrent beaucoup; qu'il soit donc permis à l'éditeur d'en ouvrir une, et que celui qui n'en a jamais ouvert, lui jette la première pierre»[170].
Как Огарев был бы рад и тронут, если б он знал, что первая картина наша представляла. Не можешь ли ты ему написать? Мы представили, как он и папа обещали друг другу на Воробьевых горах отомстить жертвы 14-го декабря. — Энгельсон читает программу — и... но прежде дай описать, что делалось за занавесью. Наташа должна была представлять Огарева, — я — папу. Мы суетились, одевались, пробовали позу. Энгельсон кончал... Наташа хохочет, Ольга смеется, Domengé улыбается, Мейзен-буг умоляет перестать... Но вот Энгельсон дочитал, музыка играет, занавесь раздвигают. Я себе язык кусал, кусал, и только что занавесь опустили, я со смеху выстрелил ртом, как из хлопушки. «Bis, Bis!..» ... Нас опять показали на минуту, и мы встали. Энгельсон прочел программу второй картины. Она представляла, как Иван Алексеич надевал образ на шею папе, когда Миллер ждал его у дверей. Тут я сам чувствовал положение папы, и когда Domengé надевал мне образ, я наклонился, как будто бы я в самом деле прощался с моим отцом, и, по моему мнению, эту роль я довольно хорошо выдержал. Франсуа стоял у двери в полицейском мундире.
Третью картину я сам видел. Это была сцена из Июньских дней. Domengé, убитый работник, лежал головою на коленах Мейзенбуг, и около него было красное знамя, которое Франсуа, как солдат, хотел отнять, и Мейзенбуг старалась его защищать. Выражение ее было чудно, она совершенно выразила лицо несчастной женщины в этаком положении.
é сидел завернутый в толстой шипели и показывая Наташе, русской женщине в сарафане и повойнике, что-то в книге. Я был одет казаком и с удивлением смотрел на печатный лист, который Чернецкий мне давал.
В последней картине я был опять казаком, давал руку Domengé, итальянцу и немцу. Молодая дама стояла за нами повыше и покрывала нас венцом свободы.
Мы шумели и пили целый вечер: в 21/2 папа с другим господином заснули, а Мейзенбуг, две дамы, Domengé, итальянец и я пошли гулять. Месяц чудно светил, и мы начали смешное рассуждение, какого пола должны быть солнце и месяц.
Наташа мне подарила медалион, чтоб носить Мамашины волосы; папа мне сделал к вечеру другой подарок — подарок уже юноше, а не дитяти, и полный чести для меня — это портрет пяти жертв 14-го декабря.
Саша.
15 декабря.
Письмо вчера опоздал послать и ваше зато получил — ну и хорошо, что все хорошо, а Ег<ору> Ив<ановичу> пишите и насчет того, что я просил, и о портретах всякий раз. Поверьте, что это московская небрежность.
Валяюсь у ног ваших.
Сам распечатал.
Примечания
Печатается по автографу (ЦГАЛИ).
Год написания определяется связью содержапия с письмом 169, которое было послано, как видно из текста, на следующий день, вместе с публикуемым письмом Саши и припиской к ной Герцена.
[169] «злоупотреблением скобками» (франц.) — Ред.
[170] «Некоторые скобки напоминают устриц, — те, кто их любит, часто их открывают; да будет же дозволено издателю открыть одну из них, и пусть » (франц.). — Ред.