394. Н. А. и О. А. ГЕРЦЕН
6 августа (25 июля) 1863 г. Теддингтон.
Рукой Н. П. Огарева:
Тате.
22 июля.
к тебе весело, чтоб не навести на тебя грусти. Мне сегодня как-то особенно так захотелось тебя видеть, что вот сейчас бы взял и поехал к тебе, посмотрел бы, хорошо ли тебе жить, и воротился бы довольный и радостный. Твои сцены из вашей жизни живо мне напомнили вас всех, и мне кажется, что вот я так вас и вижу... Ну и захотелось, чтоб это было в самом деле. А так как это невозможно, то я и начал писать к тебе. Однако здесь прерву письмо и пойду поискать теплого места. Ужас как холодно, а у меня кольд, и я боюсь дольше сидеть в парке. А жаль — здесь не хуже, чем у вас... в погребе[361].
Вот я и пришел в Ричмонд в кабачок и спросил чаю, чтоб согреться, и продолжаю писать к тебе. Прежде всего мне хочется сказать несколько слов о Стелле... (Боже ты мой, к чаю сливки подали, просто прелесть!)... да! — о Стелле. Мне твой рисунок чрезвычайно нравится, т. е. очерк; он правильно и легко сделан; а с тенями я примиряюсь только на известном расстоянии, т. е. шагов за восемь от картины. Ближе тени кажутся грубы. Оттого ли, что это уголь, а не черный карандаш — этого я уже решить не могу. Ты не огорчись этим замечанием — во-первых, потому, что правильность и непринужденность рисунка безукоризненны и что, следственно, у тебя основание для живописи верно. Во-вторых, нужно ли доводить мягкость отделки карандашом до совершенства — это еще вопрос. Может, это оторвет слишком много времени у красок, а цель-то все-таки быть колористкой. Я на это скажу, что, если можешь, без утраты времени для красок, достигнуть совершенной мягкости рисунка карандашом — достигай, потому что карандашные тени, которые все состоят в piano и forte карандаша и во всех переходах между piano и forte, много заставят тебя подумать о верности самих красок, во многое заставят вдуматься и объяснят секрет искусства больше, чем сам Боткин. Я думаю, ты уже там поняла, что теперь собственное вникание в образы, и тени, и краски даст тебе больше, чем какой бы то ни было учитель. Мне так кажется отсюда, что ты, сама не замечая как, растешь своей внутренней мыслью. Мне это так кажется — и от этого еще больше хочется на тебя взглянуть.
А знаешь ты, моя Тата, где я пишу к тебе это письмо? В этой комнате (когда я уходил в Ричмонд) мы сидели и толковали с Потебней... Бедный Потебня! Я знал, что его убьют, а все ж не могу переварить этой мысли, что он убит. Это был самый преданный из нас. И ведь погиб он, уверенный, что Россия вспомянет о нем как о своем мученике, «иже за нее распятом, во оставление ея грехов». Придет время... но не теперь. Теперь Россия порет дребедень. И это продолжится полгода и больше, пока лихорадка патриотизма не остынет. — Другой вопрос не меньше тяжел: как поляки помянут Потебню? Не дружески они поминают его; он для них чужой, ввязавшийся в их дело, и погибший... ну и бог с ним!.. Бедный Потебня! — А ведь надо вытерпеть смиренно это время диких патриотизмов. Дикость эта уляжется, а значение борьбы когда-нибудь поймется поглубже, и все же на поверку выйдет, что тут дико сразились аристократическое начало с социальным. История идет уродливо; поступки, слова русских теперь гадки до отвратительности, а тем не менее враждебен нам аристократический склад Польши. Это тоже становится постепенно яснее. — Однако прощай пока, пойду домой в свой Теддингтон. Поздно.
Прошла неделя, опять сижу в Ричмонд-парке и пишу к тебе. День удивительный, точно Италия. Долина тянется в таких разных оттенках мглы, что если ты сумеешь подобрать колорит, то я скажу, что ты великий живописец. Как это все тесно связано, Тата; я уверен, что ты сделаешь огромную ошибку, если пренебрежешь пейзажем. Краски природы дадут тебе столько понимания фигуры и колорита человека, что ты сама этого не ожидаешь. Может, это оттого, что вынуть человека из природы и рисовать отдельно нельзя. Так же как и пейзаж без человека — такая исключительная штука, что она редко может быть мотивом картины. Действительно поэтическая картина всегда берет человека в известной обстановке природы; а это тотчас дает и свойственное обстановке положение фигуры человеческой, свойственные краски; а пейзаж вырисовывается таким, как он идет к этой фигуре, с тем колоритом, с которым он этой фигуре близок к сердцу. Не оставляй пейзаж, Тата; теперь ты себе руку набила на колорите, стало, можешь заняться пейзажем. Старайся, чтоб понимание природы помогло тебе вдуматься в образы людей и, наоборот, чтоб понимание людей помогло тебе вдуматься в обстановку.
Почему я так глубоко верю, что из тебя выйдет художник? Потому ли, что мне этого так хочется, или потому, что ты в самом деле, в сердце своем — художник? Этого я уж и сам не знаю. Решай сама. Если ты способна быть вместе, разом и ребячески веселой и глубоко задумываться над скорбью этой жизни — да имеешь талант нарисовать свои впечатления так, как ты их понимаешь, — то ты будешь художник. Подумай об этом. Умей сосредоточиваться в мысли и чувстве и умей беспечно предаваться счастию существования — и ты будешь художник.
Что-то я уж много расписался. Письмо выйдет тяжело. И до Вико ему долго ехать. Я помню Вико, как бы вот вчера его видел. Желтые скалы да зеленые сады, голубое море и солнца, солнца... Жаль, что я не с тобой, моя Тата. Мне было бы до того весело, что я был бы счастлив, глядя на тебя середь этого пейзажа. Ну, а теперь пойду дальше в парк и в Теддингтон. Прощай пока.
Не могу — еще раз останавливаюсь в парке, чтоб дописать мысль, которая меня преследует. Я думаю, что большая часть портретов потому не удаются, что человека берут без всякой обстановки, совсем отдельно; а это неестественно и невозможно. Жизнь выражается в лице только при известной обстановке. С обстановкой лицо меняется. Человек на бале и человек, сидящий один на береге моря, — то же лицо да с другим выражением, с другой жизнью. Самый похожий портрет — это в той обстановке, в которой человек жить в самые лучшие, самые серьезные минуты жизни. Твой Галилей, который висит над моим рабочим столом, должно быть, писан в той комнате, где он проводил лучшие часы своей думы; от этого он и хорош. А если бы прибавить к этому часть самой комнаты, где он жил, — портрет был бы бесконечно лучше, и человек позировал бы живее, и живописец писал бы вдохновеннее. Я вот ненавижу менять квартиры, оттого что человек каждый раз перестает быть самим собою. Нельзя так безнаказанно менять обстановку.
А что ж — ты нарисуешь мне картинку в Albano, которую я тебе задал? Попробуй, Тата. В этой картинке ты испробуешь и силы своей любви, и силы своего таланта. Osez — et vous réussirez.
_______
Вечером.
— и будьте обе счастливы, насколько это возможно. — Лиза капризничает, но все же очень мила. Леля-девочка необычайно хороша; Леля-мальчик поглупее, но добродушен. Будь им доброй сестрой, моя Тата. — Прощай, пиши ко мне, когда вздумается.
6 августа.
Хотел сегодня еще писать, да уже и так длинно. Третьего дня мы читали конец твоих сцен. Ах вы, мои смешные.
Ну, прощай Тата.
<вой> Ага.
Teddington.
Я хотел к тебе, милая Тата, писать завтра, но Огар<ева> длинное письмо едет сегодня, и я приписываю, чтоб сказать, что мы с истинным наслаждением читали забавный день твой. (Только, бога ради, пиши черными чернилами, можно же достать, — наконец, тушью.) Письмо Ога<рева> к тебе меня тронуло до слез — как он глубоко вас любит и особенно тебя. — Он всю дружбу ко мне перенес на вас. Вряд поедем ли мы все — но я поеду. Хочется вас видеть — я бы раньше мог приехать, если б не ваши villégiatur'ы то в Vico, то в Capri. Из твоего письма я вижу, что у вас и книг мало, — это мне досадно и больно. — Чтоб не терять время, займись, в самом деле, пейзажем.
Пиши сейчас, милая Тата, о получении письма — иначе мы опоздаем даже в выборе rendez-vous[362].
Прощайте. — У Ога<рева> был третьего дня обморок.
П. Огарева:
Милая моя Оля,
давно я к тебе не писал. Где ты? Что ты делаешь? Как тебе нравится Вико? Любишь ли ты Медитерранею? Лиза об тебе часто вспоминает, ей хочется с тобой поиграть. А она такая же резвая, как ты была, только потолще и потому не так поворотлива. Она начинает речь обычно вот как: «Ах, мой милый», и т. д. — Девочка ужасно умна, но говорит еще на своем особенном языке, исключая нескольких слов, которые знает, напр<имер>, piece (piece of bread)[363]; она выходит в залу и кричит: «Пис, пис, пис!» Она говорит без умолку. Мальчик — taciturne[364]. Он поумнеет позже.
Когда ты, мы будем все вместе играть в горелки?
Твой Ага.
Целую тебя и прошу напомнить Тате, чтоб она писала или белыми чернилами на черной бумаге, или черными на белой. Иначе я буду отсылать назад.
Примечания
Печатается по фотокопии с автографа (BN) — стр. 359—361, и по автографу (ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 241, лл. 19—20 об.) — от слов Герцена «6 августа» (стр. 361). Впервые опубликовано: Л XVI, 432.
Год написания определяется упоминаниями о пребывании дочерей Герцена в Вико и его предстоящей поездке к ним.
— Речь идет об описании дня, присланном Н. А. Герцен в Лондон в конце июня 1863 г. (см. письма 388 и 389).
... кольд — простуда (англ. cold).
... чем сам Боткин. — О встречах в Риме с художником М. П. Боткиным Н. А. Герцен писала Огареву 17 апреля и 26 мая 1863 г. (ЛН, т. 63,. стр. 449, 452). См. также письмо 382.
В этой комнате (когда я уходил в Ричмонд) мы сидели и толковали с Потебней... — По-видимому, в начале ноября 1862 г. — см. письмо С. Тхоржевского к В. И. Касаткину от 4 ноября 1862 г. (Л
…«иже за нее распятом, во оставление ея грехов». — Слова из евангелия от Матфея, XXVI, 28.
Твой Галилей... — См. письмо 307.
— См. письмо 349 и комментарии к нему.
Osez — et vous réussirez. — «Дерзайте — и достигнете» (франц.).
...villegiatur'ы то в Vico, то в Capri. — Пребывание на даче (франц.). О недовольстве Герцена переездами дочерей см. также в письме 395.
... Медитерранею — Средиземное море (франц. Méditerranée).
— без стола.
[362] места свидания (франц.);
[364] молчаливый (франц.). - Ред.