563. H. А. ГЕРЦЕН
27 (15) декабря 1864 г. Монпелье.
Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:
25 д<екабря> 1864.
Hôtel Nevet, Montpellier.
Милая моя Тата,
я тебя понимаю, образ, который тебе представляется, уже являлся мне — это не религиозность, это желание все дорогое, загробное соединить.
Время, говорят, лечит горе, а я думаю напротив, — с тех пор, что Лизина болезнь миновалась, все кругом тихо — страдание удвоилось, ты не знаешь, твоя чистая душа не поймет, что такое угрызение совести, это такое безвыходное мученье, удвоивающее потерю, от которого все разлагается в мозгу, хочется кричать: «Пощады, пощады» — и нет ее... Вот почему смерть — единственное примирение и утешение — я их не увижу, но я буду не жива, холодна как они... а Лиза, поймет ли она когда-нибудь, что было со мной — если не вынесу, простит ли она этот акт эгоизма?
Нет, не могу больше писать — ты дивишься моей записке об ней, это было страстное желание не утратить ни одного слова, я все силы напрягла и все-таки не могла докончить. Тата, с кем я рассталась — и навсегда — как это страшно написать.
— несчастное имя... Кто же больше страдал, чем твоя мамаша, и вспоминаю я одну женщину, за которой я ходила, ее звали так же... Она отталкивала ложку с лекарством и говорила таким страшным голосом, который мутил сердце: «На белом свете согрешила».
Я, моя Тата, тоже: «На белом свете согрешила». Вся моя жизнь — одно слитое преступление, есть ли в свете человек, перед которым я бы не была виновата? Какое долгое заблуждение, и какое страшное пробуждение... Нет, слишком больно.
Я тебя любила, страстно любила, и все-таки я была тебе мачехой, и Ольге и Саше мачехой, и своим детям мачехой, Лизу я испортила, детей я убила, да и Лиза жива осталась каким-то чудом, ее спасла женщина, которой я пятнадцать лет тому назад нанесла страшный удар...
Какова жизнь? Ах, Тата моя, Тата моя, мне всегда было неловко от любви твоей мамаши и Лели, я чувствовала, что не достойна ее.
Сегодня твое рожденье, какой праздник я тебе сделала.
— живи по разуму, не отдавайся увлеченью, за ним горе стоит. Если б я смогла сказать свою мысль, я бы сказала: люби искусство, люби природу, с которой уже многое дорогое слилось и с которой сольешься сама, люби людей симпатичных, исполняй то, что сама считаешь долгом, о если б ты могла знать, какое это облегчение в жизни; но если можешь, не ищи частного удовлетворения в жизни, его нет, и когда кажется, что оно есть, оно так мимолетно, так неуловимо, что не выкупает те страшные страданья, которые наверно ожидают в частной жизни; разлюбить — несчастье, потерять любовь — тоже, лишиться человека, которого страстно любишь — тоже, лишиться детей — это уж через край, это уж ничего не может покрыть, а ведь эта случайность очень нередкая... Ах, Тата моя, прости меня, если я раскрываю тебе жизнь как она есть, мне страшно за тебя, я бы хотела скорее меньше счастья для тех, кого люблю, и меньше горя, — то, что я тут говорю, я скажу это Лизе, может она поверит, но редко верят молодые опыт имеющим в жизни или в горе, это одно и то же.
Прощай, обнимаю тебя и Ольгу, поцелуй Мейзенбуг.
27. Вторник.
В Ниццу я теперь не собирался, а потом. Еду сегодня в Женеву. Лиза совсем выздоровела. Всех вас обнимаю.
Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:
— нас выгнали из Парижа. Мы с Лизой и с Г<ерценом> будем их хоронить, может, и вы и Ог<арев>, но это трудно сделать.
Ах Тата, Тата, когда мы увидимся, ты узнаешь, как ужасно мы провели первые дни после несчастья. Бедный мой Бой, я даже не могла ходить за ним, даже не простилась, ни с живым, ни с мертвым, да, кажется, это уж слишком.
Завтра или послезавтра Г<ерцен> нас оставляет, бедный, я рада за него, но мне страшно без него.
На обороте рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:
Примечания
Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: XVII, 430.
— См. письмо 549.