[1861 г. Марта 14 (26). Брюссель.]
Только что собрался вам писать, любезный Александр Иваныч, как получил ваше письмо. Писать же собирался вам о «Полярн[ой] Зв[езде]», к[оторую] теперь только прочел всю как следует1. Превосходная вся эта книга, это не мое одно мнение, но всех, кого я только видел. Вы все говорите — «полемику давайте». Какую полемику? Ваша статья об Овене2, увы! слишком, слишком, близка моему сердцу. Правда quand même3, что в наше время возможно только для жителя Сатурна, слетевшего на землю, или Русского человека. Много есть людей и русских 99/100, к[оторые] от страху не поверят вашей мысли (и в скобках буде сказано, что им весьма удобно, благодаря слишком легкому тону вашей статьи. Вы как будто обращаетесь только к умным и смелым людям). Эти люди, т. е. не умные и не смелые, скажут, что лучше молчать, когда пришел к таким результатам, т. е. к тому, что такой результат показывает, что путь был не верен. И вы немного даете право им сказать это — тем, что на месте разбитых кумиров ставите самую жизнь, произвол, узор жизни, как вы говорите4. На место огромных надежд бессмертия, вечного совершенствования, исторических законов и т. п. этот узор ничто — пуговка на место колосса. Так лучше бы было не давать им этого права. Ничего на место. Ничего, исключая той силы, которая свалила колоссов.
Кроме того, эти люди — робкие — не могут понять, что лед трещит и рушится под ногами — это самое доказывает, что человек идет; и что одно средство не провалиться — это идти не останавливаясь. Вы говорите, что я не знаю России. Нет, знаю свою субъективную Россию, глядя на нее с своей призмочки. Ежели мыльный пузырь истории лопнул для вас и для меня, то это тоже доказательство, что мы уже надуваем новый пузырь, который еще сами не видим. И этот пузырь есть для меня твердое и ясное знание моей России, такое же ясное, как знание России Рылеева может быть в 25 году. Нам, людям практическим, нельзя жить без этого.
Как вам понравился манифест?5 Я его читал нынче по-русски и не понимаю, для кого он написан. Мужики ни слова не поймут6, а мы ни слову не поверим. Еще не нравится мне то, что тон манифеста есть великое благодеяние, делаемое народу, а сущность его даже ученому крепостнику ничего не представляет кроме обещаний.
Кроме общего интереса, вы не можете себе представить, как мне интересны все сведения о декабристах в «П[олярной] З[везде]». Я затеял месяца 4 тому назад роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист7. Я хотел поговорить с вами об этом, да так и не успел. Декабрист мой должен быть энтузиаст, мистик и христианин, возвращающийся в 56-ом году в Россию с женою, сыном и дочерью и примеряющий свой строгий и несколько идеальный взгляд к новой России. Скажите, пожалуйста, что вы думаете о приличии и своевременности такого сюжета. Тургеневу, к[оторому] я читал начало, понравились первые главы8. Кланяюсь всему вашему милому (по правилу Тесье и по собственному размышлению) орестскому подворью9 и посылаю вам и Огареву обещанные карточки10, ожидая взамен ваших11.
26 Марта.
Л. Толстой.
Пожалуйста, ежели вам не хочется, не отвечайте мне. Мне просто хотелось болтать с вами, а не вызывать на переписку знаменитого изгнанника. Вздумается, напишите строчку. Главное, боюсь быть indiscret12 с вашим временем.
1 Толстой имеет в виду шестую книгу «Полярной звезды», вышедшую в 1861 г. Главное содержание этой книги составляли материалы о декабристах и о Пушкине и несколько глав «Былого и дум».
2 Статья Герцена о Роберте Оуэне — одна из глав «Былого и дум».
3 [Во что бы то ни стало].
4 В своей статье о Роберте Оуэне Герцен говорит: «Человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово) настоящего... Мы не нитки и не иголки в руках фатума, ткущего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначение, не заданный урок, а последствия той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями. И это не все, мы можем переменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа да мы одни-одинехоньки».
5 Манифест об освобождении крестьян 19 февраля 1861 г.
6 Подтверждением слов Толстого о том, что «мужики ни слова не поймут» в манифесте, служит письмо Н. А. Белоголового к его семейным о чтении манифеста в Москве в церквах 5 марта: «Никто этого не ожидал: церкви за ранней обедней были совершенно пусты... Но зато к поздней обедне бросились все от мала до велика, выслушали манифест, осенили себя крестным знамением и вышли из церкви словно в тумане: больно хитро написано!»... («Записки» в Отделе рукописей Всесоюзной библиотеки имени Ленина, вып. II, Соцэкгиз. М. 1939, стр. 50).
7 «Войны и мира» (см. статью М. А. Цявловского в т. 17 «Полного собрания сочинений» Л. Н. Толстого, Гослитиздат, 1936 г.). Из данного письма видно, что роман был начат Толстым за границей, вероятно, в ноябре 1860 г.
8 Чтение Толстым начала своего романа Тургеневу подтверждается письмом Тургенева к Анненкову из Парижа от 15/27 февраля 1861 г.: «На-днях приехал сюда из Италии Толстой Л. Н. ... Он мне читал кое-какие отрывки из своих новых литературных трудов, по которым можно заключить, что талант его далеко не выдохся и что у него есть еще большая будущность» (П. Анненков, «Литературные воспоминания», Спб. 1909, стр. 533—534).
9 «Орестское подворье» — дом Orsett House, в котором жил Герцен в Лондоне.
10 Толстой, очевидно, послал Герцену свою фотографию, снятую в Брюсселе (в рост, в черном сюртуке). В печати она воспроизводилась неоднократно.
11 «Толстовском ежегоднике 1912 г.». Подлинник в настоящее время хранится в Государственном Литературном музее.
12