Глава XII
Следствие. – Голицын sen. – Голицын jun[140]. – Генерал Стааль. – Сентенция. – Соколовский.
…Но при всем этом что же дело, что же следствие и процесс?
В новой комиссии дело так же не шло на лад, как в старой. Полиция следила за нами давно, но, нетерпеливая, не могла в своем усердии дождаться дельного повода и сделала вздор. Она подослала отставного офицера Скарятку, чтоб нас завлечь, обличить; он познакомился почти со всем нашим кругом, но мы очень скоро угадали, что он такое, и удалили его от себя. Другие молодые люди, большею частью студенты, не были так осторожны, но эти другие не имели с нами никакой серьезной связи.
Один студент, окончивший курс, давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. Из нас не только не было ни одного на пиру, но никто не был приглашен. Молодые люди перепились, дурачились, танцевали мазурку и между прочим спели хором известную песню Соколовского:
Плачет государство,
Плачет весь народ,
Едет к нам на царство
Константин урод.
Вечером Скарятка вдруг вспомнил, что это день его именин, рассказал историю, как он выгодно продал лошадь, и пригласил студентов к себе, обещая дюжину шампанского. Все поехали. Шампанское явилось, и хозяин, покачиваясь, предложил еще раз спеть песню Соколовского. Середь пения отворилась дверь, и взошел Цынский с полицией. Все это было грубо, глупо, неловко и притом неудачно.
Полиция хотела захватить нас, она искала внешний повод запутать в дело человек пять-шесть, до которых добиралась, – и захватила двадцать человек невинных.
Но русскую полицию трудно сконфузить. Через две недели арестовали нас, как соприкосновенных к делу праздника. У Соколовского нашли письма С<атина>, у С<атина> – письма Огарева, у Огарева – мои, – тем не менее ничего не раскрывалось. Первое следствие не удалось. Для большего успеха второй комиссии государь послал из Петербурга отборнейшего из инквизиторов, А. Ф. Голицына.
Порода эта у нас редка. К ней принадлежал известный начальник третьего отделения Мордвинов, виленский ректор Пеликан да несколько служилых остзейцев и падших поляков[141].
Но на беду инквизиции, первым членом был назначен московский комендант Стааль. Стааль – прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств, не имеющих ничего общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных мнениях, за которые судить и трудно и смешно. Мнение Стааля не понравилось Голицыну младшему. Спор их принял колкий характер; старый воин вспыхнул от гнева, ударил своей саблей по полу и сказал:
– Вместо того чтоб губить людей, вы бы лучше сделали представление о закрытии всех школ и университетов, это предупредит других несчастных – а впрочем, вы можете делать что хотите, но делать без меня; нога моя не будет в комиссии.
С этими словами старик поспешно оставил залу.
В тот же день это было донесено государю.
– Что за вздор? – возразил император. – Ссориться с Голицыным, как не стыдно! Я надеюсь, что ты попрежнему будешь в комиссии.
– Государь, – ответил Стааль, – пощадите мои седые волосы, я дожил до них без малейшего пятна. Мое усердие известно в. в., кровь моя, остаток дней принадлежат вам. Но тут дело идет о моей чести – моя совесть восстает против того, что делается в комиссии.
Государь сморщился, Стааль откланялся и в комиссии не был ни разу с тех пор.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
После него в комиссии остались одни враги подсудимых под председательством простенького старичка, князя С. М. Голицына, который через девять месяцев так же мало знал дело, как девять месяцев прежде его начала. Он хранил важно молчание, редко вступал в разговор и при окончании допроса всякий раз спрашивал:
– Его мошно отпустить?
– Можно, – отвечал Голицын junior, и senior, важно говорил арестанту:
– Ступайте!
Первый допрос мой продолжался четыре часа.
Вопросы были двух родов. Одни имели целью раскрыть образ мыслей, «не свойственных духу правительства, мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона» – так выражались Голицын junior и аудитор Оранский.
Эти вопросы были легки, но не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном письме аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
– На конституционную форму можно нападать с двух сторон, – заметил своим нервным, шипящим голосом Голицын junior, – вы не с монархической точки нападаете, а то вы не говорили бы о рабах.
– В этом отношении я делю ошибку с императрицей Екатериной II, которая не велела своим подданным зваться рабами.
Голицын junior, задыхаясь от злобы за этот иронический ответ, сказал мне:
– Вы, верно, думаете, что мы здесь собираемся для того, чтоб вести схоластические споры, что вы в университете защищаете диссертацию?
– Зачем же вы требуете объяснений?
– Вы делаете вид, будто не понимаете, чего от вас хотят.
– Не понимаю.
– Какая у них у всех упорность, – прибавил председатель Голицын senior, пожал плечами и взглянул на жандармского полковника Шубинского. Я улыбнулся.
– Точно Огарев, – довершил добрейший председатель.
Сделалась пауза. Комиссия собиралась в библиотеке князя Сергия Михайловича; я обернулся к шкафам и стал смотреть книги. Между прочим тут стояло многотомное издание записок герцога Сен-Симона.
– Вот, – сказал я, обращаясь к председателю, – какая несправедливость! Я под следствием за сен-симонизм, а у вас, князь, томов двадцать его сочинений!
Так как добряк отродясь ничего не читал, то он и не нашелся, что отвечать. Но Голицын jun. взглянул на меня глазами ехидны и спросил:
– Что, вы не видите, что ли, что это записки герцога С. -Симона, который был при Людовике XIV?
Председатель улыбнулся, сделал мне знак головой, выражавший: «Что, брат, обмишурился?», и сказал:
– Ступайте.
Когда я был в дверях, председатель спросил:
– Ведь это он писал о Петре I, вот что вы мне показывали?
– Он, – отвечал Шубинский.
Я приостановился.
– Il a des moyens[142],–заметил председатель.
– Тем хуже. Яд в ловких руках опаснее, – прибавил инквизитор. – Превредный и совершенно неисправимый молодой человек…
A propos к Сен-Симону. Когда полицмейстер брал бумаги и книги у Огарева, он отложил том истории французской революции Тьера, потом нашел другой… третий… восьмой. Наконец он не вытерпел и сказал: «Господи! Какое количество революционных книг… И вот еще!» – прибавил он, отдавая квартальному речь Кювье «Sur les révolutions du glode terrestre».
Другой порядок вопросов был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показание других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Получив последний вопрос, я сидел один в небольшой комнате, где мы писали. Вдруг отворилась дверь и взошел Голицын jun. с печальным и озабоченным видом.
– Я, – сказал он, – пришел поговорить с вами перед окончанием ваших показаний. Давнишняя связь моего покойного отца с вашим заставляет меня принимать в вас особенное участие. Вы молоды и можете еще сделать карьеру; для этого вам надобно выпутаться из дела… а это зависит, по счастию, от вас. Ваш отец очень принял к сердцу ваш арест и живет теперь надеждой, что вас выпустят; мы с князем Сергием Михайловичем сейчас говорили об этом и искренно готовы многое сделать; дайте нам средства помочь.
Я видел, куда шла его речь – кровь у меня бросилась в голову – я с досадой грыз перо.
Он продолжал:
– Вы идете прямо под белый ремень или в казематы, по дороге вы убьете отца, он дня не переживет, увидев вас в серой шинели.
Я хотел что-то сказать, но он перервал мои слова.
– Я знаю, что вы хотите сказать. Потерпите немного. Что у вас были замыслы против правительства, это очевидно. Для того чтоб обратить на вас монаршую милость, нам надобны доказательства вашего раскаяния. Вы запираетесь во всем, уклоняетесь от ответов и из ложного чувства чести бережете людей, о которых мы знаем больше, чем вы, и которые не были так скромны, как вы[143]; вы им не поможете, а они вас стащат с собой в пропасть. Напишите письмо в комиссию, просто, откровенно, скажите, что вы чувствуете свою вину, что вы были увлечены по молодости лет, назовите несчастных заблудших людей, которые вовлекли вас… Хотите ли вы этой легкой ценой искупить вашу будущность? и жизнь вашего отца?
– Я ничего не знаю и не прибавлю к моим показаниям ни слова, – ответил я.
Голицын встал и сказал сухим голосом:
– А, так вы не хотите, – не наша вина!
Этим заключились допросы.
В январе или феврале 1835 года я был в последний раз в комиссии. Меня призвали перечитать мои ответы, добавить, если хочу, и подписать. Один Шубинский был налицо. Окончив чтение, я сказал ему:
– Хотелось бы мне знать, в чем можно обвинить человека по этим вопросам и по этим ответам? Под какую статью Свода вы подведете меня?
– Свод законов назначен для преступлений другого рода, – заметил голубой полковник.
– Это дело иное. Перечитывая все эти литературные упражнения, я не могу поверить, что в этом-то все дело, по которому я сижу в тюрьме седьмой месяц.
– Да вы, в самом деле, воображаете, – возразил Шубинский, – что мы так и поверили вам, что у вас не составлялось тайного общества?
– Где же это общество? – спросил я.
– Ваше счастие, что следов не нашли, что вы не успели ничего наделать. Мы во-время вас остановили, т. е., просто сказать, мы спасли вас.
Опять история слесарши Пошлепкиной и ее мужа в «Ревизоре».
Когда я подписал, Шубинский позвонил и велел позвать священника. Священник взошел и подписал под моей подписью, что все показания мною сделаны были добровольно и без всякого насилия. Само собою разумеется, что он не был при допросах и что даже не спросил меня из приличия, как и что было (а это опять мой добросовестный за воротами!).
По окончании следствия тюремное заключение несколько ослабили. Близкие родные могли доставать в ордонансгаузе дозволение видеться. Так прошли еще два месяца.
В половине марта приговор наш был утвержден; никто не знал его содержания; одни говорили, что нас посылают на Кавказ, другие – что нас свезут в Бобруйск, третьи надеялись, что всех выпустят (таково было мнение Стааля, посланное им особо государю; он предлагал вменить нам тюремное заключение в наказание).
Шумно, весело, обнимаясь и пожимая друг другу руки, стояли мы, окруженные цепью жандармских и гарнизонных офицеров. Свидание одушевило всех; расспросам, анекдотам не было конца.
Соколовский был налицо, несколько похудевший и бледный, но во всем блеске своего юмора.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в жизни, он вовсе не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon vivant[144], любивший покутить – как мы все… может, немного больше.
не смея из преданности к престолу и религии понимать грамматического смысла последних двух стихов:
– К кому относятся дерзкие слова в конце песни?
– Будьте уверены, – сказал Соколовский, – что не к государю, и особенно обращаю ваше внимание на эту облегчающую причину.
é и, долго, молча посмотрев на Соколовского, понюхал табаку.
Соколовского схватили в Петербурге и, не сказавши, куда его повезут, отправили в Москву. Подобные шутки полиция у нас делает часто и совершенно бесполезно. Это ее поэзия. Нет на свете такого прозаического, такого отвратительного занятия, которое бы не имело своей артистической потребности, ненужной роскоши, украшений. Соколовского привезли прямо в острог и посадили в какой-то темный чулан. Почему его посадили в острог, когда нас содержали по казармам?
У него было с собой две-три рубашки и больше ничего. В Англии всякого колодника, приводимого в тюрьму, тотчас по приходе сажают в ванну, у нас берут предварительные меры против чистоты.
Если б доктор Гааз не прислал Соколовскому связку своего белья, он зарос бы в грязи.
Доктор Гааз был преоригинальный чудак. Память об этом не должна заглохнуть в лебеде официальных некрологов, описывающих добродетели первых двух классов, обнаруживающиеся не прежде гниения тела.
Старый, худощавый, восковой старичок, в черном фраке, коротеньких панталонах, в черных шелковых чулках и башмаках с пряжками, казался только что вышедшим из какой-нибудь драмы XVIII столетия. В этом grand gala[145] похорон и свадеб и в приятном климате 59° сев. шир. Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных. В качестве доктора тюремных заведений он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств – грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных
Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за «глупое баловство преступниц», потирал себе руки и говорил:
– Извольте видеть, милостивой сударинь, кусок клеба, крош им всякой дает, а конфекту или апфельзину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу консеквировать[146] из ваших слов; потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится.
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
– Сходи за квартальным, – сказал он одному из сторожей. – А ты позови сейчас писаря.
Сторожа, довольные открытием, победой и вообще участием в деле, бросились вон, а Гааз, пользуясь их отсутствием, сказал вору:
– Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, – вот полтинник; но старайся исправить свою душу – от бога не уйдешь, как от будочника!
Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый доктор толковал свое:
– Воровство – большой порок; но я знаю полицию, я знаю, как они истязают, – будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам гораздо больший порок; да и почем знать – может, мой поступок тронет его душу!
«Er hat einen Raptus»[147] благотворительные дамы говорили: «C’est un brave homme, mais ce n’est pas tout à fait en règle là»[148], и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки и делал свое.
…Едва Соколовский кончил свои анекдоты, как несколько других разом начали свои; точно все мы возвратились после долгого путешествия – расспросам, шуткам, остротам не было конца.
Физически С<атин> пострадал больше других, он был худ и лишился части волос. Узнав в Тамбовской губернии, в деревне у своей матери, что нас схватили, он сам поехал в Москву, чтоб приезд жандармов не испугал мать, простудился на дороге и приехал домой в горячке. Полиция его застала в постели, вести в часть было невозможно. Его арестовали дома, поставили у дверей спальной с внутренней стороны полицейского солдата и посадили у постели больного квартального надзирателя; так что, приходя в себя после бреда, он встречал слушающий взгляд одного или испитую рожу другого.
В начале зимы его перевевли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что в больнице не было ни одной пустой арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, – положили больного в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что пошел в коридор погреться к печи, прося С<атина> не говорить об этом дежурному.
Тропическое помещение показалось самим властям гошпиталя в такой близости к полюсу невозможным; С<атина> перевели в комнату, возле которой оттирали замерзлых.
– и маленький князь Сергий Михайлович Голицын взошел en grande tenue[149], лента через плечо; Цынский – в свитской мундире, даже аудитор Оранский надел какой-то светлозеленый статско-военный мундир для такой радости. Комендант, разумеется, не приехал.
Шум и смех между тем до того возрастали, что аудитор грозно вышел в залу и заметил, что громкий разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.
[150]. Приговор прочли особо первой категории – он был ужасен: обвиненные в оскорблении величества, они ссылались в Шлюссельбург на бессрочное время.
Все трое выслушали геройски этот дикий приговор.
Когда Оранский, мямля для важности, с расстановкой читал, что за оскорбление величества и августейшей фамилии следует то и то…, Соколовский ему заметил:
– Ну, фамильи-то я никогда не оскорблял.
У него в бумагах, сверх стихов, нашли шутя несколько раз писанные под руку вел. кн. Михаила Павловича резолюции с намеренными орфографическими ошибками, напр.: «утверждаю», «пеpeговорить», «доложить мне», и пр., и эти ошибки способствовали к обвинению его.
Цынский, чтоб показать, что и он может быть развязным и любезным человеком, сказал Соколовскому после сентенции:
– А вы прежде в Шлюссельбурге бывали?
– В прошлом году, – отвечал ему тотчас Соколовский, – точно сердце чувствовало, я там выпил бутылку мадеры.
в Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался под допросами, был человек лет сорока; он никогда не участвовал ни в каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
Ибаев был виноватее других только эполетами. Не будь он офицер, его никогда бы так не наказали. Человек этот попал на пирушку, вероятно, пил и пел, как все прочие, но наверное не более и не громче других.
Пришел наш черед. Оранский протер очки, откашлянул и принялся благоговейно возвещать высочайшую волю. В ней было изображено, что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу. Вместо чего государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции. Более же виноватых повелевает подвергнуть исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, С<атин>, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных был Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для страха, для того чтоб он казнился, глядя, как других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких князя Голицына, сердясь на его жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
Когда Оранский окончил чтение, выступил полковник Шубинский. Он отборными словами и ломоносовским слогом объявил нам, что мы обязаны предстательству того благородного вельможи, который председательствовал в комиссии, что государь был так милосерд.
Шубинский ждал, что при этом слове все примутся благодарить князя; но вышло не так.
Мы стояли сложа руки, нисколько не показывая вида, что сердце наше тронуто царской и княжеской милостью.
Тогда Шубинский выдумал другую уловку и, обращаясь к Огареву, сказал:
– Вы едете в Пензу, неужели вы думаете, что это случайно? В Пензе лежит в параличе ваш отец – князь просил государя вам назначить этот город для того, чтоб ваше присутствие сколько-нибудь ему облегчило удар вашей ссылки. Неужели и вы не находите причины благодарить князя?
Делать было нечего, Огарев слегка поклонился. Вот из чего они бились. Добренькому старику это понравилось, и он, не знаю почему, вслед за тем позвал меня. Я вышел вперед с святейшим намерением, что бы он и Шубинский ни говорили, не благодарить; к тому же меня посылали дальше всех и в самый скверный город.
– А вы едете в Пермь, – сказал князь.
Я молчал. Князь срезался и, чтоб что-нибудь сказать, прибавил:
– У меня там есть имение.
– Вам угодно что-нибудь поручить через меня вашему старосте? – спросил я, улыбаясь.
– Я таким людям, как вы, ничего не поручаю – – добавил находчивый князь.
– Что же вы желаете от меня?
– Ничего.
– Мне показалось, что вы меня позвали.
– Вы можете идти, – перервал Шубинский.
– Позвольте, – возразил я, – благо я здесь, вам напомнить, что вы, полковник, мне говорили, когда я был в последний раз в комиссии, что меня никто не обвиняет в деле праздника, а в приговоре сказано, что я – один из виновных по этому делу. Тут какая-нибудь ошибка.
– Вы хотите возражать на высочайшее решение? – заметил Шубинский. – Смотрите, как бы Пермь не переменилась на что-нибудь худшее. Я ваши слова велю записать.
– Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя, что мне не было даже вопроса ни о празднике, ни о каких песнях.
– Как будто вы не знаете, – сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, – что ваша вина вдесятеро больше тех, которые были на празднике. Вот, – он указал пальцем на одного из прощенных, – вот он под пьяную руку спел мерзость, да после на коленках со слезами просил прощения. Ну, вы еще от всякого раскаяния далеки.
… Урок был хорош. Вот и делай после подлости…
– Позвольте, не о том речь, – продолжал я, – велика ли моя вина или нет; но если я убийца, я не хочу, чтоб меня считали вором. Я не хочу, чтоб обо мне, даже оправдывая меня, сказали, что я то-то наделал «под пьяную руку», как вы сейчас выразились.
– Если б у меня был сын, родной сын, с такой закоснелостью, я бы сам попросил государя сослать его в Сибирь.
Тут обер-полицмейстер вмешал в разговор какой-то бессвязный вздор. Жаль, что не было меньшого Голицына, – вот был бы случай поораторствовать.
Все это, разумеется, окончилось ничем.
– Моя жена беременна, – сказал он.
– В этом я не виноват, – отвечал Голицын.
Зверь, бешеная собака, когда кусается, делает серьезный вид, поджимает хвост, а этот юродивый вельможа, аристократ, да притом с славой доброго человека… не постыдился этой подлой шутки.
…Мы остановились еще раз на четверть часа в зале, вопреки ревностным увещеваниям жандармских и полицейских офицеров, крепко обнялись мы друг с другом и простились надолго. Кроме Оболенского, я никого не видел до возвращения из Вятки.
Тюрьма продолжала еще прошлую жизнь; но с отъездом в глушь она обрывалась.
Юношеское существование в нашем дружеском кружке оканчивалось.
Ссылка продолжится наверное несколько лет. Где и как встретимся мы, и встретимся ли?..
Жаль было прежней жизни, и так круто приходилось ее оставить… не простясь. Видеть Огарева я не имел надежды. Двое из друзей добрались ко мне в последние дни, но этого мне было мало.
… В ее лице хотел я проститься с былым и встретиться с будущим… Мы увиделись на несколько минут, 9 апреля 1835 г., накануне моего отправления в ссылку.
Долго святил я этот день в моей памяти, это – одно из счастливейших мгновений в моей жизни.
…Зачем же воспоминание об этом дне и обо всех светлых днях моего былого напоминает так много страшного?.. Могилу, венок из темнокрасных роз, двух детей, которых я держал за руки, – факелы, толпу изгнанников, месяц, теплое море под горой, речь, которую я не понимал и которая резала мое сердце…
Все прошло!
Примечания
Впервые опубликована в ТиС, 1854, стр. 52–70, как гл. V. Перепечатана в БиД I, стр. 268–288, с сокращениями и дополнениями (см. «Варианты»).
Голицын sen. – С. М. Голицын.
Голицын jun. – А. Ф. Голицын.
…давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. – «Праздник» устраивал Е. П. Машковцев. «24 прошедшего месяца, – показал он на следствии 28 июля 1834 г., – узнавши, что я удостоен степени действительного студента, я пригласил к себе некоторых из своих товарищей на завтрак. Они привезли еще некоторых знакомых мне, но коих я не приглашал… Из бывших у меня гостей кроме Уткина – Сорокин, Киндяков, Убини, Масленников, Аркадий Машковцев, Оболенский, Иванов, Скаретка, Перемышлевский и еще теперь не припомню, принимал ли кто участие – утвердительно писать не могу» (д. № 142, лл. 317–318). Это подтвердили И. Оболенский и Н. Убини (там же, лл. 301, 325).
… – В несколько ином варианте песня приведена в статье М. К. Лемке. См. «Очерки жизни и деятельности Герцена, Огарева и их друзей» (по неизданным источникам), «Мир божий», 1906, № 2, отд. первый, стр. 121–122. Из материалов следствия по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные песни», видно, что Соколовский не был сочинителем этой песни, а узнал ее по выходе из кадетского корпуса, летом 1826 г. А. В. Уткин на следствии, сознавшись в сочинении пародии на гимн «Боже, царя храни», показал, что песню «Русский император» он узнал от А. И. Полежаева. Можно предположить, что Полежаев и был автором песни.
Вечером Скарятка вдруг вспомнил… – Спровоцированная Скареткой пирушка состоялась не в тот же вечер, а 8 июля 1834 г.
Через две недели арестовали нас… – Лица, упоминаемые Герценом, были арестованы в разные дни. О датах ареста Герцена и Огарева см. в примечаниях к стр. 172 и 180. Соколовский был арестован 19 или 20 июля в Петербурге. Рассказ Герцена об аресте Сатина см. на стр. 212–213.
«Все конституционные хартии ~ чтоб не было рабов». – Герцен цитирует по памяти, неточно, свое письмо к Н. П. Огареву от 31 августа 1833 г.
…многотомное издание записок герцога Сен-Симона. – «Mémoires complets et authentiques du duc de Saint-Simon», tt. 1-21, P., 1829–1830.
Ведь» то он писал о Петре I~ вы мне показывали? – Речь идет о статье А. И. Герцена «Двадцать осьмое января». См. том I наст. изд., стр. 29–35.
…том истории французской революции Тьера… – Имеется в виду «Histoire de la Révolution française», par M. A. Thiers, 10 vis., P., 1823–1827.
…речь Кювье «Sur les révolutions du globe terrestre». – См. примечание к стр. 112.
…между нами четырьмя… – Имеются в виду А. И. Герцен, H. П. Огарев, H. М. Сатин, И. А. Оболенский.
Опять история слесарши Пошлепкиной и ее мужа в «Ревизоре». – См. «Ревизор» Н. В. Гоголя, действие IV, явление XI.
…собрали всех двадцатого марта ~ для слушания приговора. – Приговор был объявлен 31 марта 1835 г.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь… – 16 декабря 1834 г. пристав Пресненской части рапортовал Цынскому, что Сатин отправлен в военный госпиталь 15 декабря.
– Л. К. Ибаев получил образование в Морской первой артиллерийской бригаде, затем служил офицером в Белгородском уланском полку и, выйдя в отставку, приехал в Москву «для приискания должности и места». Вращаясь в кругу друзей Герцена, Огарева и Соколовского, Ибаев также решил попробовать свои силы на литературно-научном поприще и написал статью «по части хозяйственной о лесоводстве». При аресте в 1834 г. статья попала в руки следователей, и ныне ее местонахождение неизвестно. Вместе с Соколовским и Уткиным Ибаев был в 1835 г. заключен в Шлиссельбургскую крепость, откуда в 1838 г. был отправлен на службу в Пермь. В 1841 г. в Перми он выпустил небольшую книгу «Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека», на которую в «Отечественных записках» (1842 г., т. XX, отд. VI, стр. 70–71) был дан резко отрицательный отзыв за ее мистический характер. Именно в то время Герцен сотрудничал в «Отечественных записках» и не мог не знать об этой рецензии. Это, повидимому, и дало основание Герцену назвать Ибаева мистиком.
…увиделись ~ 9 апреля 1835 г.…– О свидании 9 апреля Герцен неоднократно пишет в письмах к Н. А. Захарьиной: от 10 апреля 1835 г., 21 мая 1836 г., 1 ноября 1836 г. Это событие Герцен описал во «Второй встрече» (см. т. I наст. изд., стр. 123).
…Зачем же воспоминание об этом дне! ~ Все прошло! – Герцен вспоминает похороны Н. А. Герцен в 1852 г.
140. senior – старший, junior – младший (лат.). – Ред.
141. К вновь отличившимся талантам принадлежит известный Липранди, подавший проект об учреждении академии шпионства (1858).
– Ред.
143. Нужно ли говорить, что это была наглая ложь, пошлая полицейская уловка.
144. любивший хорошо пожить (франц.). – Ред.
145. парадном костюме (франц.). – Ред.
146. вывести, от conséquence (франц.). – Ред.
– человек с причудами» (нем.). – Ред.
148. «Это человек хороший, но тут вот у него не все в порядке» (франц.) – Ред.
149. в парадной форме (франц.). – Ред.
150. все прочие (итал.). – Ред.