Глава XL
Европейский комитет. – Русский генеральный консул в Ницце. – Письмо к А. Ф. Орлову. – Преследование ребенка. – Фогты. – Перечисление из надворных советников в тягловые крестьяне. – Прием в Шателе.
(1850–1851)
С год после нашего приезда в Ниццу из Парижа я писал: «Напрасно радовался я моему тихому удалению, напрасно чертил у дверей моих пентаграмм: я не нашел ни желанного мира, ни покойной гавани. Пентаграммы защищают от нечистых духов – от нечистых людей не спасет никакой многоугольник, разве только квадрат селлюлярной тюрьмы.
Скучное, тяжелое и чрезвычайно пустое время, утомительная дорога между станцией 1848 года и станцией 1852 – нового ничего, разве какое личное несчастие доломает грудь, какое-нибудь колесо жизни рассыплется».
«Письма из Франции и Италии» (1 июня 1851).
Действительно, перебирая то время, становится больно, как бывает при воспоминании похорон, мучительных болезней, операций. Не касаясь еще здесь до внутренней жизни, которую заволакивали больше и больше темные тучи, довольно было общих происшествий и газетных новостей, чтоб бежать куда-нибудь в степь. Франция неслась с быстротой падающей звезды к 2 декабря. Германия лежала у ног Николая, куда ее стащила несчастная, проданная Венгрия. Полицейские кондотьеры съезжались на свои вселенские соборы и тайно совещались об общих мерах международного шпионства. Революционеры продолжали пустую агитацию. Люди, стоявшие во главе движения, обманутые в своих надеждах, теряли голову. Кошут возвращался из Америки, утратив долю своей народности Маццини заводил в Лондоне с Ледрю-Ролленом и Руге центральный европейский комитет…а реакция свирепела больше и больше.
После нашей встречи в Женеве, потом в Лозанне, я виделся с Маццини в Париже в 1850 году. Он был во Франции тайно, остановился в каком-то аристократическом доме и присылал за мной одного из своих приближенных. Тут он говорил мне о проекте международной юнты[207] в Лондоне и спрашивал, желал ли бы я участвовать в ней как русский; я отклонил разговор. Год спустя, в Ницце, явился ко мне Орсини, отдал программу, разные прокламации европейского центрального комитета и письмо от Маццини с новым предложением. Участвовать в комитете я и не думал: какой же элемент русской жизни я мог представить тогда, совершенно отрезанный от всего русского? Но это не была единственная причина, по которой европейский комитет мне был не по душе. Мне казалось, что в основе его не было ни глубокой мысли, ни единства, ни даже необходимости, а форма его была просто ошибочна.
Та сторона движения, которую комитет представлял, т. е. восстановление угнетенных национальностей, не была так сильна в 1851 году, чтоб иметь явно свою юнту. Существование такого комитета доказывало только терпимость английского законодательства и отчасти то, что министерство не верило в его силу, иначе оно прихлопнуло бы его или alien-биллем[208], или предложением приостановить habeas corpus.
Европейский комитет, напугавший все правительства, ничего не делал, не догадываясь об этом. Самые серьезные люди ужасно легко увлекаются формализмом и уверяют себя, что они делают , имея периодические собрания, кипы бумаг, протоколы, совещания, подавая голоса, принимая решения, печатая прокламации, protessions de foi[209] и проч. Революционная бюрократия точно так же распускает дела в слова и формы, как наша канцелярская. В Англии пропасть разных ассоциаций, имеющих торжественные собрания, на которые являются герцоги и лорды, клержимены[210] и секретари. Казначеи собирают деньги, литераторы пишут статьи, и все вместе решительно ничего не делают. Собрания эти, большей частию филантропические и религиозные, с одной стороны, служат развлечением, а с другой – примиряют христианскую совесть людей, преданных светским интересам. Но такого кроткого и мирного характера не мог представлять в Лондоне революционный сенат en permanence[211]. Это был гласный заговор, заговор с открытыми дверями, т. е. невозможный.
Заговор должен быть тайной. Время тайных обществ миновало только в Англии и Америке. Везде, где есть меньшинство, предварившее понимание масс и желающее осуществить ими понятую идею, если нет ни свободы речи, ни права собрания, – будут составляться тайные общества. Я говорю об этом совершенно объективно; после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я не участвовал никогда ни в каком тайном обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее. Я не участвовал потому, что мне не случилось встретить общества, которое соответствовало бы моим стремлениям, в котором я мог бы что-нибудь делать. Если б я встретил союз Пестеля и Рылеева, разумеется, я бросился бы в него с головою. Другая ошибка или другое несчастие комитета состояло в отсутствии единства. Это собрание в один фокус разнородных стремлений могло только в действительном единстве развить составную силу. Если б каждый, входя в комитет, вносил только свою исключительную национальность, это не мешало бы еще: у них было бы единство ненависти к одному главному врагу – к Священному союзу. Но воззрения их, согласные в двух отрицательных принципах, в отрицании царской власти и социализма, в остальном были различны; для их единства были необходимы уступки, а этого рода уступки оскорбляют одностороннюю силу каждого, подвязывая именно те струны для общего аккорда, которые звучат всего резче, оставляя стертой, мутной и колеблющейся сводную гармонию.
Прочитав бумаги, которые привез Орсини, я написал Маццини следующее письмо:
«Ницца, 13 сентября 1850.
Любезный Маццини! Я вас уважаю искренно и потому не боюсь откровенно высказать вам мое мнение. Во всяком случае, вы меня выслушаете терпеливо и снисходительно.
Вы чуть ли не один из главных политических деятелей последнего времени, имя которого осталось окружено сочувствием и уважением. Можно не соглашаться с вами в мнениях в образе действия, но не уважать вас нельзя. Ваше прошедшее, Рим 1848 и 1849 годов, обязывают вас гордо нести великое вдовство до тех пор, пока события снова позовут предупредившего их бойца. Потому-то мне и больно видеть имя ваше вместе с именами людей неспособных, испортивших все дело, – с именами, которые нам только напоминают бедствия, обрушенные ими на нас.
Какая тут может быть организация? – Это одно смешение.
Ни вам, ни истории эти люди не нужны; все, что для них можно сделать, – это отпустить им их прегрешения. Вы их хотите покрыть вашим именем, вы хотите разделить с ними ваше влияние, ваше прошедшее; они разделят с вами свою непопулярность, свое прошедшее.
Что нового в прокламациях, что в «Proscrit»? где следы грозных уроков после 24 февраля? Это продолжение прежнего либерализма, а не начало новой свободы – это эпилог, а не пролог. Почему нет в Лондоне той организации, которую вы желаете? Потому что нельзя устроиваться на основании неопределенных стремлений, а только на глубокой и общей мысли. Но где же она?
во имя божественного провидения? Руге проповедовал с 1838 года философский атеизм, для него (если голова его устроена логически) идея провидения должна представлять в зародыше все реакции. Это уступка, дипломация, политика, оружия наших врагов. К тому же все это не нужно. Богословская часть прокламации – чистая роскошь, она ничего не прибавляет ни к разумению, ни к популярности. Народ имеет положительную религию и церковь. Деизм – религия рационалистов, представительная система, приложенная к вере, религия, окруженная атеистическими учреждениями.
Я с своей стороны, проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов веет реакцией. Нагрузив себе на плечи тысячи ошибок, они их до сих пор оправдывают; лучшее доказательство, что они их повторят.
В «Nouveau Monde» тот же vacuum horrendum[212], – печальное пережевывание пищи, вместе зеленой и сухой, которая все-таки не переваривается.
Пожалуйста, не думайте, что я это говорю для того, чтоб отклонять от дела. Нет, я не сижу сложа руки. У меня еще слишком много крови в жилах и энергии в характере, чтоб удовлетвориться ролью страдательного зрителя. С тринадцати лет я служил одной идее и был под одним знаменем – войны против всякой втесняемой власти, против всякой неволи во имя безусловной независимости лица. Мне хотелось бы продолжать мою маленькую, партизанскую войну – настоящим казаком… auf eigene Faust[213], как говорят немцы, при большой революционной армии, не вступая в правильные кадры ее, пока они совсем не преобразуются.
В ожидании этого – я пишу. Может, это ожидание продолжится долго, не от меня зависит изменение капризного людского развития; но говорить, обращать, убеждать зависит от меня – и я это делаю от всей души и от всего помышления.
Простите мне, любезный Маццини, и откровенность и длину моего письма и не переставайте ни любить меня немного, ни считать человеком, преданным вашему делу, – но тоже преданным и своим убеждениям».
На это письмо Маццини отвечал несколькими дружескими строками, в которых, не касаясь сущности, говорил о необходимости соединения всех сил в одно единое действие, грустил о разномыслии их и пр.
В ту же осень, в которую меня вспомнил Маццини и европейский комитет, вспомнил меня, наконец, и противуевропейский комитет Николая Павловича.
Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом, сказала мне, что русский консул внизу и спрашивает, могу ли я его принять. Я до того уже считал поконченными мои отношения с русским правительством, что сам удивился такой чести и не мог догадаться, что ему от меня надобно.
Вошла какая-то официальная, германски-канцелярская фигура второго порядка.
– Я имею вам сделать сообщение.
– Несмотря на то, – отвечал я, – что я не знаю вовсе, какого рода, я почти уверен, что оно будет неприятное. Прошу садиться.
Консул покраснел, несколько смешался, потом сел на диван, вынул из кармана бумагу, развернул и, прочитавши: «Генерал-адъютант граф Орлов сообщил графу Нессельроде, что его им…» – снова встал.
Тут, по счастью, я вспомнил, что в Париже, в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину на ногах и несколько согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я глубже и покойнее усаживался в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая головой:
– Сделайте одолжение, я слушаю.
– «…ператорское величество, – продолжал он, снова садясь, – изволили приказать, чтобы такой-то немедленно возвратился, о чем ему объявить, не принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не давая ему ни в каком случае отсрочки».
– Что же мне отвечать? – спросил он, складывая бумагу.
– Что я не поеду. – Как не поедете?
– Так-таки, просто не поеду.
– Вы обдумали ли, что такой шаг…
– Обдумал.
– Да как же это… Позвольте, что же я напишу? по какой причине?..
– Вам не велено принимать никаких причин.
– Как же я скажу, ведь это – ослушание воли его императорского величества?
– Так и скажите.
– Это невозможно, я никогда не осмелюсь написать это, – и он еще больше покраснел. – Право, лучше было бы вам изменить ваше решение, пока все это еще келейно. (Консул, верно, думал, что III отделение – монастырь.)
Как я ни человеколюбив, но для облегчения переписки генерального консула в Ницце не хотел ехать в петропавловские кельи отца Леонтия или в Нерчинск, не имея даже в виду Евпатории в легких Николая Павловича.
– Неужели, – сказал я ему, – когда вы шли сюда, вы могли хоть одну секунду предполагать, что я поеду? Забудьте, что вы консул, и рассудите сами. Именье мое секвестровано, капитал моей матери был задержан, и все это не спрашивая меня, хочу ли я возвратиться. Могу ли же я после этого ехать, не сойдя сума?
– Я не могу, – сказал он, – вступать… я понимаю затруднительное положение, с другой стороны – милосердие! – Я посмотрел на него, он опять покраснел. – Сверх того, зачем же вам отрезывать себе все пути? Вы напишите мне, что вы очень больны, я отошлю к графу.
– Это уж слишком старо, да и на что же без нужды говорить неправду.
– Ну, так уж потрудитесь написать мне письменный ответ.
– Пожалуй. Вы мне не оставите ли копии с бумаги, которую читали?
– У нас этого не делается.
– Жаль. Я собираю коллекцию. Как ни был прост мой письменный ответ, консул все ж перепугался: ему казалось, что его переведут за него, не знаю, куда-нибудь в Бейрут или в Триполи; он решительно объявил мне, что ни принять, ни сообщить его никогда не осмелится. Как я его ни убеждал, что на него не может пасть никакой ответственности, он не соглашался и просил меня написать другое письмо.
– Это невозможно, – возразил я ему, – я не шучу этим шагом и вздорных причин писать не стану; вот вам письмо и делайте с ним что хотите.
– Позвольте, – говорил самый кроткий консул из всех бывших после Юния Брута и Калпурния Бестии, – вы письмо это напишите не ко мне, а к графу Орлову, я же только сообщу его канцлеру.
– Дело не трудное: стоит поставить «M. le comte»[214] «M. le consul»[215]; на это я согласен.
Переписывая мое письмо, мне пришло в голову, для чего же это я пишу Орлову по-французски. По-русски кантонист какой-нибудь в его канцелярии или в канцелярии III отделения может его прочесть, его могут послать в сенат, и молодой обер-секретарь покажет его писцам; зачем же их лишать этого удовольствия? А потому я перевел письмо. Вот оно:
«М. Г.
Граф Алексей Федорович!
Прежде всякого вызова, более года тому назад, положено было запрещение на мое именье, отобраны деловые бумаги, находившиеся в частных руках, наконец, захвачены деньги, 10 000 фр., высланные мне из Москвы. Такие строгие и чрезвычайные меры против меня показывают, что я не только в чем-то обвиняем, но что, прежде всякого вопроса, всякого суда признан виновным и наказан – лишением части моих средств.
Я не могу надеяться, чтоб одно возвращение мое могло меня спасти от печальных последствий политического процесса. Мне легко объяснить каждое из моих действии, но в процессах этого рода судят мнения, теории, на них основывают приговоры. Могу ли я, должен ли я подвергать себя и все мое семейство такому процессу…
В. с. оцените простоту и откровенность моего ответа и повергнете на высочайшее рассмотрение причины, заставляющие меня остаться в чужих краях, несмотря на мое искренное и глубокое желание возвратиться на родину.
Ницца, 23 сентября 1850».
также.
Молчать, не смеяться, да и не плакать, а отвечать по данной форме, без похвалы и осуждения, без веселья, да и без печали, – это идеал, до которого деспотизм хочет довести подданных и довел солдат; но какими средствами? А вот я вам расскажу.
Николай раз на смотру, увидав молодца флангового солдата с крестом, спросил его: «Где получил крест?» По несчастью, солдат этот был из каких-то исшалившихся семинаристов и, желая воспользоваться таким случаем, чтоб блеснуть красноречием, отвечал: «Под победоносными орлами вашего величества». Николай сурово взглянул на него, на генерала, надулся и прошел. А генерал, шедший за ним, когда поравнялся с солдатом, бледный от бешенства, поднял кулак к его лицу и сказал: «В гроб заколочу Демосфена!»
Мудрено ли, что красноречие не цветет при таких поощрениях!
Отделавшись от императора и консула, мне захотелось выйти из категории беспаспортных.
… Я мог умереть, и мысль, что тот же краснеющий консул явится распоряжаться в доме, захватит бумаги, заставляла меня думать о получении где-нибудь прав гражданства. Само собою разумеется, что я выбрал Швейцарию, несмотря на то, что именно около этого времени в Швейцарии сделали мне полицейскую шалость.
С год после рождения моего второго сына мы с ужасом заметили, что он совершенно глух. Разные консультации и опыты скоро доказали, что возбудить слух было невозможно. Но тут явился вопрос: следовало ли его оставить, как это всегда делают, немым? Школы, которые я видел в Москве, далеко не удовлетворяли меня. Разговор пальцами и знаками не есть разговор, говорить надобно ртом и губами. По книгам я знал, что в Германии и в Швейцарии делали опыты учить глухонемых говорить, как мы говорим, и слушать, смотря на губы. В Берлине я видел в первый раз оральное[216] преподавание глухонемым и слышал, как они декламировали стихи. Это огромный шаг вперед от методы аббата Лепе. В Цюрихе это учение доведено до большого совершенства. Моя мать, страстно любившая Колю, решилась поселиться с ним на несколько лет в Цюрихе, чтобы посылать его в школу.
Ребенок этот был одарен необыкновенными способностями: вечная тишина вокруг него, сосредоточивая его живой, порывистый характер, славно помогала его развитию и вместе с тем изощряла необычайно пластическую наблюдательность: глазенки его горели умом и вниманием; пяти лет он умел дразнить намеренно карикатурно всех приходивших к нам, с таким комическим тактом, что нельзя было не смеяться.
В полгода он сделал в школе большие успехи. Его голос был voilé[217] делал им разные любезности, они – мне.
Но после моего отъезда старейшины города Цюриха узнали, что я вовсе не русский граф, а русский эмигрант и к тому же приятель с радикальной партией, которую они терпеть не могли, да еще и с социалистами, которых они ненавидели, и, что хуже всего этого вместе, что я человек нерелигиозный и открыто признаюсь в этом. Последнее они вычитали в ужасной книжке «Vom andern Ufer», вышедшей как на смех у них под носом, из лучшей цюрихской типографии. Узнав это, им стало совестно, что они дают воспитание сыну человека, не верящего ни по Лютеру, ни по Лойоле, и они принялись искать средств, чтоб сбыть его с рук. Так как провидение в этом вопросе было заинтересовано, то оно им тотчас и указало путь. Городская полиция вдруг потребовала паспорт ребенка; я отвечал из Парижа, думая, что это простая формальность, что Коля действительно – мой сын, что он означен на моем паспорте, но что особого вида я не могу взять из русского посольства, находясь с ним не в самых лучших сношениях. Полиция не удовлетворилась и грозила выслать ребенка из школы и из города. Я рассказал это в Париже, кто-то из моих знакомых напечатал об этом в «Насионале». Устыдившись гласности, полиция сказала, что она не требует высылки, а только какую-то ничтожную сумму денег в обеспечение (caution), что ребенок не кто-нибудь другой, а он сам. Какое же обеспечение – несколько сот франков? А с другой стороны, если б у моей матери и у меня не было их, так ребенка выслали бы (я спрашивал их об этом через «Насиональ»)? И это могло быть в XIX столетии, в свободной Швейцарии! После случившегося мне было противно оставлять ребенка в этой ослиной пещере.
Но что же было делать? Лучший учитель в заведении, молодой человек, отдавшийся с увлечением педагогии глухонемых, человек с основательным университетским образованием, по счастию, не делил мнений полицейского синхедриона и был большой почитатель именно той книги, за которую рассвирепели благочестивые квартальные Цюрихского кантона. Мы предложили ему оставить школу и перейти в дом моей матери, с тем чтобы ехать с ней в Италию. Он, разумеется, согласился. Институт взбесился, но делать было нечего. Мать моя с Колей и Шпильманом отправилась в Ниццу. Перед отъездом она послала за своим залогом; ей его не выдали, под предлогом, что Коля еще в Швейцарии. Я написал из Ниццы. Цюрихская полиция потребовала сведений, имеет ли Коля законное право жить в Пиэмонте. Это было уже слишком, и я написал следующее письмо президенту Цюрихского кантона:
«Г. Президент!
В 1849 году я поместил моего сына, пяти лет от роду цюрихский институт глухонемых. Через несколько месяце цюрихская полиция потребовала у моей матери его паспорт Так как у нас не спрашивают ни у новорожденных, ни у детей ходящих в школу, паспортов, то сын мой и не имел отдельного вида, а был помещен на моем. Это объяснение не удовлетворило цюрихскую полицию. Она потребовала залог. Моя мать, боясь, что ребенка, навлекшего на себя столько опасливого подозрения со стороны цюрихской полиции, вышлют, внесла его.
В августе 1850 года, желая оставить Швейцарию, моя мать потребовала залог, но цюрихская полиция его не отдала; она хотела прежде узнать о действительном отъезде ребенка из кантона. Приехав в Ниццу, моя мать просила гг. Авигдора и Шултгеса получить деньги, причем она приложила свидетельство о том, что мы, и, главное, шестилетний и подозрительный сын мой, находимся в Ницце, а не в Цюрихе. Цюрихская полиция, тугая на отдачу залога, потребовала тогда другого свидетельства, в котором здешняя полиция должна была засвидетельствовать, что сыну моему «официально позволяется жить в Пиэмонте» (que l'enfant est officiellement toléré). Г-н Шултгес сообщил это г. Авигдору.
Видя такое эксцентрическое любопытство цюрихской полиции, я отказался от предложения г. Авигдора послать новое свидетельство, которое он очень любезно предложил мне сам взять. Я не хотел доставить этого удовольствия цюрихской полиции, потому что она, при всей важности своего положения, все же не имеет права ставить себя полицией международной, и потому еще, что требование ее не только обидно для меня, но и для Пиэмонта.
Сардинское правительство, господин Президент, – правительство образованное и свободное. Как же возможно, что оно не дозволило жить (ne tolérât pas) в Пиэмонте больному ребенку шести лет? Я действительно не знаю, как мне считать этот запрос цюрихской полиции – за странную шутку или за следствие пристрастия к залогам вообще.
чтоб я считал себя вправе скрыть его от общего сведения.
Я снова писал к г. Шултгесу о получении денег и могу вас смело уверить, что ни моя мать, ни я, ни подозрительный ребенок яе имеем ни малейшего желания, после всех полицейских неприятностей, возвращаться в Цюрих. С этой стороны нет ни тени опасности.
Ницца, 9 сентября 1850».
Само собою разумеется, что после этого полиция города Цюриха, несмотря на вселенские притязания, выплатила залог…
…Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни даже английской: поступить добровольно в подданство чье бы то ни было было мне противно. Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы. Для этого предстояли две страны: Америка и Швейцария.
– я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
Сверх того, Америка, как сказал Гарибальди, – «страна забвения родины»; пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество: они должны ехать с своих кладбищ; совсем напротив, но мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась – но думать о возвращении при Николае было бы безумием.
Итак, оставалось вступить в союз с свободными людьми Гельветической конфедерации. Фази, еще в 1849 году, обещал меня натурализировать Женеве, но все оттягивал дело; может, ему просто не хотелось прибавить мною число социалистов в своем кантоне. Мне это надоело, приходилось переживать черное время, последние стены покривились, могли рухнуть на голову, долго ли до беды… Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
Но, назвавши Фогта, прежде всего надобно поговорить о нем самом.
В однообразной, мелко и тихо текущей жизни германской встречаются иногда, как бы на выкуп ей, здоровые, коренастые семьи, исполненные силы, упорства, талантов. Одно поколение даровитых людей сменяется другим, многочисленнейшим, сохраняя из рода в род дюжесть ума и тела. Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемые на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами. А домик, крытый черепицей, в их отсутствие опять наполнялся новым поколением студентов, рвущихся грудью вперед в неизвестную будущность.
– бабушка, принявшая своими руками в жизнь три поколения, мывшая их в маленькой ванне и отпускавшая их с полною надеждой; он знает, что гордая старушка уверена и в нем, уверена, что и из него выйдет что-нибудь… и выйдет непременно!
Dann und wann[218], через много лет, все это рассеянное население побывает в старом домике, все эти состарившиеся оригиналы портретов, висящих в маленькой гостиной, где они представлены в студенческих беретах, завернутые в плащи, с рембрандтовским притязанием со стороны живописца, – в доме тогда становится суетливее, два поколения знакомятся, сближаются… и потом опять все идет на труд. Разумеется, что при этом кто-нибудь непременно в кого-нибудь хронически влюблен, разумеется, что дело не обходится без сентиментальности, слез, сюрпризов и сладких пирожков с вареньем, но все это заглаживается той реальной, чисто жизненной поэзией с мышцами и силой, которую я редко встречал в выродившихся, рахитических детях аристократии и еще менее у мещанства, строго соразмеряющего число детей с приходо-расходной книгой.
Вот к этим-то благословенным семьям древнегерманским принадлежит родительский дом Фогта.
Отец Фогта – чрезвычайно даровитый профессор медицины в Берне; мать – из рода Фолленов, из этой эксцентрической, некогда наделавшей большого шума швейцарско-германской семьи. Фоллены являются главами юной [219] и буршеншафтов[220], Карла Занда и политического Schwärmerei[221] 17 и 18 годов. Один Фоллен был брошен в тюрьму за Вартбургский праздник в память Лютера: он произнес действительно зажигательную речь, вслед за которою сжег на костре иезуитские и реакционные книги, всякие символы самодержавия и папской власти. Студенты мечтали сделать его императором единой и нераздельной Германии. Его внук, Карл Фогт, в самом деле был одним из викариев империи
Здоровая кровь должна была течь в жилах сына бернского профессора, внука Фолленов. А ведь, au bout du compte, все зависит от химического соединения да от качества элементов. Не Карл Фогт станет со мной спорить об этом.
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее 6 часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному. Второй раз старушка встретила меня уже как старого знакомого и повела в столовую, желая, чтоб я выпил рюмку вина. Одна часть комнаты была занята большим круглым столом, неподвижно прикрепленным к полу; об этом столе я уже давно слышал от Фогта и потому очень рад был лично познакомиться с ним. Внутренняя часть его двигалась около оси, на нее ставили разные припасы: кофей, вино и все нужное для еды, тарелки, горчицу, соль, так что, не беспокоя никого и без прислуги, каждый привертывал к себе, что хотел, – ветчину или варенье. Только не надобно было задумываться или много говорить, а то вместо горчицы можно было попасть ложкой в сахар… если кто-нибудь повертывал диск. В этом населении братьев и сестер, коротких знакомых и родных, где все были заняты розно, срочно, общий обед вечером было трудно устроить. Кто приходил и кому хотелось есть, тот садился за стол, вертел его направо, вертел его налево и управлялся как нельзя лучше. Мать и сестры надсматривали, приказывали приносить того или другого.
Остаться у них я не мог: ко мне вечером хотели приехать Фази и Шаллер, бывшие тогда в Берне; я обещал, если пробуду еще полдня, зайти к Фогтам и, пригласивши меньшего брата, юриста, к себе ужинать, пошел домой. Звать старика так поздно и после такого дня я не счел возможным. Но около двенадцати часов гарсон, почтительно отворяя двери перед кем-то, возвестил нам: Der Herr Professor Vogt[222], – я встал из-за стола и пошел к нему навстречу.
– Ваше посещение, – сказал я ему, – мне вдвойне дорого, я не смел вас звать так поздно, после ваших трудов.
– А я не хотел вас пропустить через Берн, не увидавшись с вами. Услышав, что вы были у нас два раза и что вы пригласили Густава, я пригласил сам себя. Очень, очень рад, что вижу вас, то, что Карл о вас пишет, да и без комплиментов, я хотел познакомиться с автором «С того берега». – Душевно благодарю вас; вот место, садитесь с нами, у нас ужин во всем разгаре, что вам угодно?
– Я не буду есть, но рюмку вина выпью с удовольствием.
В его виде, словах, движениях было столько непринужденности, вместе – не с тем добродушием, которое имеют люди вялые, пресные и чувствительные, а именно с добродушием людей сильных и уверенных в себе. Его появление нисколько не стеснило нас, напротив, все пошло живее.
éveillé[223], оригинален. Речь зашла как-то о федеральном концерте, который давался утром в бернском соборе и на котором были все, кроме Фогта. Концерт был гигантский, со всей Швейцарии съехались музыканты, певцы и певицы для участия в нем. Музыка, разумеется, была духовная. С талантом и пониманием исполнили они знаменитое творение Гайдена. Публика была внимательна, но холодна, она шла из собора, как идут от обедни; не знаю, насколько было благочестия, но увлечения не было. Я то же испытал на самом себе. В припадке откровенности я сказал это знакомым, с которыми выходил; по несчастию, это были правоверные, ученые, горячие музыканты; они напали на меня, объявили меня профаном, не умеющим слушать музыку глубокую, серьезную. «Вам только нравятся мазурки Шопена», – говорили они. В этом еще нет беды, думал я, но, считая себя все же несостоятельным судьей, замолчал.
Надобно иметь много храбрости, чтоб признаваться в таких впечатлениях, которые противоречат общепринятому предрассудку или мнению. Я долго не решался при посторонних сказать, что «Освобожденный Иерусалим» скучен, что «Новую Элоизу» я не мог дочитать до конца, что «Герман и Доротея» – произведение мастерское, но утомляющее до противности, сказал что-то в этом роде Фогту, рассказывая ему мое замечание о концерте.
– А что, – спросил он, – Моцарта вы любите?
– Чрезвычайно, без всяких границ.
– Я знал это, потому что я вполне вам сочувствую. Как же это возможно, чтоб живой, современный человек мог ceбя так искусственно натянуть на религиозное настроение, чтоб наслаждение его было естественно и полно? Для нас так же нет пиетистической музыки, как нет духовной литературы – она для нас имеет смысл исторический. У Моцарта, напротив звучит нам знакомая жизнь, он поет от избытка чувства, страсти, а не молится. Я помню, когда «Don Giovanni», когда «Nozze di Figaro» были новостию, что это был за восторг, что за откровение нового источника наслаждений! Моцартова музыка сделала эпоху, переворот в умах, как Гётев «Фауст», как 1789 год. Мы видели в его произведениях, как светская мысль XVIII столетия с своей секуляризацией жизни вторгалась в музыку; с Моцартом революция и новый век вошли в искусство. Ну, как же нам после «Фауста» читать Клопштока и без веры слушать эти литургии в музыке?..
Долго и необыкновенно занимательно говорил старик, он одушевился; я налил еще раза два вина в его бокал, он не отказывался и не торопился пить. Наконец, он посмотрел на часы.
– Ба! уж два часа, прощайте, мне в девять надобно быть у больного.
Я с истинной дружбой проводил его.
Два года спустя он доказал, как много энергии в его седой голове и как его теории – , т. е. как они близки к практике. Венский рефюжье, доктор Кудлих, посватался за одну из дочерей Фогта; отец был согласен, но вдруг протестантская консистория потребовала метрические свидетельства жениха. Разумеется, ему, как изгнаннику, ничего нельзя было достать из Австрии, и он представил приговор, по которому был осужден заочно; одного свидетельства Фогта и его дозволения было бы достаточно для консистории, но бернские пиетисты, по инстинкту ненавидевшие Фогта и всех изгнанников, уперлись. Тогда Фогт собрал всех своих друзей, профессоров и разные бернские знаменитости, рассказал им дело, потом позвал свою дочь и Кудлиха, взял их руки, соединил и сказал присутствовавшим:
– Вас, друзья, беру в свидетели, что я как отец благословляю этот брак и отдаю мою дочь, по ее желанию, за такого-то.
Поступок этот ошеломил пиетистическое общество в Швейцарии; оно с негодованием и ужасом взглянуло на этот антецедент, сделанный не горячим юношей, не бездомным изгнанником, а старцем безукоризненным и уважаемым всеми.
Теперь от отца перейдемте к его старшему сыну. Я с ним познакомился в 1847 году у Бакунина, но особенно сблизились мы в два года нашей жизни в Ницце. Это не только светлый ум, но и самый светлый нрав из всех виденных мною. Я счел бы его за очень счастливого человека, если б знал, что он недолго проживет; но на судьбу полагаться нечего, хотя она его и щадила до сих пор, донимая только одними мигренями. Его натура – реальная, живая, всему раскрытая – имеет многое, чтоб наслаждаться, все, чтоб никогда не скучать, и почти ничего, чтоб мучиться внутренно, разъедать себя недовольной мыслию, страдать теоретически сомнением и практически тоской по несбывшимся мечтам. Страстный поклонник красот природы, неутомимый работник в науке, он все делал необыкновенно легко и удачно; вовсе не сухой ученый, а художник в своем деле, он им наслаждался: радикал по темпераменту, реалист по организации и гуманный человек по ясному и добродушно-ироническому взгляду, он жил именно в той жизненной среде, к которой единственно идут дантовские слова: «Qui è l'uomo felice»[224].
ни от других, кроме того, что они могут дать. Он не поверхностно изучал, но не чувствовал потребности переходить известную глубину, за которой и оканчивается все светлое и которая, в сущности, представляет своего рода выход из действительности. Его не манило в те нервные омуты, в которых люди упиваются страданиями. Простое и ясное отношение к жизни исключало из его здорового взгляда ту поэзию печальных восторгов и болезненного юмора, которую мы любим, как все потрясающее и едкое. Его ирония, как я заметил, была добродушна, его насмешка весела; он смеялся первый и от души своим шуткам, которыми отравлял чернила и пиво педантов-профессоров и своих товарищей но парламенту in der Paul's Kirche[225].
В этом жизненном реализме было то общее, симпатическое, что нас связывало, хотя жизнь и развитие наше были так розны, что мы во многом расходились.
Во мне не было и не могло быть той спетости и того единства, как у Фогта. Воспитание его шло так же правильно, как мое – бессистемно; ни семейная связь, ни теоретический рост никогда не обрывались у него, он продолжал традицию семьи. Отец стоял возле примером и помощником; глядя на него, он стал заниматься естественными науками. У нас обыкновенно поколение с поколением расчленено; общей, нравственной связи у нас нет. Я с ранних лет должен был бороться с воззрением всего окружавшего меня, я делал оппозицию в детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики и сенаторы. Выходя из нее, я с той же запальчивостью бросился в другой бой, и, только что кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение – изучение мира несчастного с одной стороны, грязного – с другой.
Наскучив этой патологией, я бросился с жадностью на философию, от которой Фогт чувствовал непреодолимое отвращение. Окончив курс медицины и получив диплом доктора, он не решился лечить, говоря, что недостаточно верит в врачебную каббалистику, и снова весь отдался физиологии. Труд его очень скоро обратил на себя внимание не только немецких ученых, но и парижской академии наук. Он уже был профессором сравнительной анатомии в Гиссене, товарищем Либиха (с которым вел потом озлобленную химико-теологическую полемику), когда революционный шквал 1848 года оторвал его от микроскопа и бросил в франкфуртский парламент.
Разумеется, что он стал в самый радикальный ряд, говорил исполненные остроты и отваги речи, выводил из терпения умеренных прогрессистов, а иногда и неумеренного короля прусского. Вовсе не будучи политическим человеком, он по удельному весу сделался одним из «лидеров» оппозиции, когда эрцгерцог Иоанн, бывший каким-то викарием империи, окончательно сбросил с себя маску добродушия и популярности, заслуженной тем, что он женился когда-то на дочери станционного смотрителя и иногда ходил во фраке, Фогт с четырьмя товарищами были выбраны на его место. Тут дела немецкой революции пошли быстро под гору: правительства достигли цели, выиграли нужное время (по совету Меттерниха) – щадить парламент им было бесполезно. Изгнанный из Франкфурта, парламент мелькнул какой-то тенью в Стутгарте, под печальным названием Nachparlament[226]… Переехав швейцарские горы, Фогт стряхнул с себя пыль франкфуртского собора и, расписавшись в книге путешественников «К. Фогт – викарий Германской империи в бегах», снова принялся с той же невозмутимой ясностью, веселым расположением духа и неутомимым трудолюбием за естественные науки. С целью изучения морских зоофитов он поехал в Ниццу в 1850.
Несмотря на то, что мы шли с разных сторон и разными путями, мы встретились на трезвом совершеннолетии в науке. Был ли я так последователен, как Фогт, и в жизнипредупреждает много бедствий, но и лучшие минуты жизни. Вопрос трудный, который, по счастию, для каждого разрешается не рассуждениями и волей, а организацией и событиями. Теоретически освобожденный, я не то что хранил разные непоследовательные верования, а они сами остались; романизм революции я пережил; мистическое верование в прогресс, в человечество оставалось дольше других теологических догматов; а когда я и их пережил, у меня еще оставалась религия личностей, вера в двух, трех, уверенность в себя, в волю человеческую. Тут были, разумеется, противуречия; внутренние противуречия ведут к несчастиям, тем более прискорбным, обидным, что у них вперед отнято последнее человеческое утешение – оправдание себя в своих собственных глазах…
… Покойные, теплые заливы Средиземного моря представляют богатую колыбель всем frutti di mare[227], вода просто полна ими. Ночью бразды их фосфорного огня тянутся, мерцая за лодкой, тянутся за веслом, салпы можно брать рукой, всяким сосудом. Стало быть, в материале не было недостатка. С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной в море (плавал он, как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая слушали его целые часы.
Фогт обладает огромным талантом преподавания. Он, полушутя, читал у нас несколько лекций физиологии для дам. Все у него выходило так живо, так просто и так пластически выразительно, что дальний путь, которым он достиг этой ясности, не был заметен. В этом-то и состоит вся задача педагогии – сделать науку до того понятной и усвоенной, чтоб заставить ее говорить простым, обыкновенным языком.
– язык условный, под титлами, язык стенографированный, временный, пригодный ученикам; содержание спрятано в его алгебраических формулах для того, чтоб, раскрывая закон, не повторять сто раз одного и того же. Переходя рядом схоластических приемов, содержание науки обрастает всей этой школьной дрянью, а доктринеры до того привыкают к уродливому языку, что другого не употребляют, им он кажется понятен, – в стары годы им этот язык был даже дорог, как трудовая копейка, как отличие от языка вульгарного. По мере того как мы из учеников переходим к действительному знанию, стропилы и подмостки становятся противны – мы ищем простоты. Кто не заметил, что учащиеся вообще употребляют гораздо больше трудных терминов, чем выучившиеся?
Вторая причина темноты в науке происходит от недобросовестности преподавателей, старающихся скрыть долю истины, отделаться от опасных вопросов. Наука, имеющая какую-нибудь цель, вместо истинного знания, – не наука. Она должна иметь смелость прямой, открытой речи. В недостатке откровенности, в робких уступках никто не обвинит Фогта. Скорее «нежные души» упрекнут его в том, что он слишком прямо и слишком просто высказывает свою правду, находящуюся в прямом противоречии с общепринятой ложью. Христианское воззрение приучило к дуализму и идеальным образам так сильно, что нас неприятно поражает все естественно здоровое; наш ум, свихнутый веками, гнушается голой красотой, дневным светом и требует сумерек и покрывала.
Читая Фогта, многим обидно, что ему ничего не стоит принимать самые резкие последствия, что ему жертвовать так легко, что он не делает усилий, не мучится, желая примирить теодицею с биологией – ему до первой как будто дела нет.
Действительно, натура Фогта такова, что он никогда иначе не думал и не мог он не может вступать в серьезный спор с ним, так, как его противники – химические богословы и святые отцы физиологии – в свою очередь не могут серьезно опровергать магию или астрологию. Фогт отшучивается от их нападок – а этого, по несчастию, мало.
Вздор, которым ему возражают, – вздор всемирный и поэтому очень важный. Детство человеческого мозга таково, что он не берет простой истины; для сбитых с толку, рассеянных, смутных умов только то и понятно, чего понять нельзя, что невозможно или нелепо.
Тут нечего ссылаться на толпу; литература, образованные круги, судебные места, учебные заведения, правительства и революционеры поддерживают наперерыв родовое безумие человечества. И как семьдесят лет тому назад сухой деист Робеспьер казнил Анахарсиса Клоца, так какие-нибудь Вагнеры отдали бы сегодня Фогта в руки палача.
Бой невозможен: сила с их стороны. Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов – весь мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»[228]; от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать – и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам. Людям свободным остается одно сознание своей правоты и надежда на будущие поколения…
…А если докажут, что это безумие, эта религиозная мания – единственное условие гражданского общества, что для того, чтоб человек спокойно жил возле человека, надобно обоих свести с ума и запугать, что эта мания – единственная уловка, в силу которой творится история?
Я помню французскую карикатуру, сделанную когда-то против фурьеристов, с их attraction passionnée[229]: на ней представлен осел, у которого на спине прикреплен шест, а на шесте повешено сено так, чтоб он мог его видеть. Осел, думая достать сено, должен идти вперед, – двигалось, разумеется, и сено – он шел за ним. Может, доброе животное и прошло бы далее так, но ведь все-таки
Перехожу теперь к тому, как одна страна радушно приняла меня в то самое время, как другая без всякого повода вытолкнула.
Шаллер обещал Фогту похлопотать о моей натурализации, т. е. найти общину, которая согласилась бы принять меня, и потом поддержать дело в Большом совете. В Швейцарии для натурализации необходимо, чтоб предварительно какое-нибудь сельское или городское общество было согласно на принятие нового согражданина, что совершенно согласно с самозаконностью каждого кантона и каждого местечка в свою очередь. Деревенька Шатель, близ Мора (Муртен), соглашалась за небольшой взнос денег в пользу сельского общества принять мою семью в число своих крестьянских семей. Деревенька эта недалеко от Муртенского озера, возле которого был разбит и убит Карл Смелый, несчастная смерть и имя которого так ловко послужили австрийской ценсуре (а потом и петербургской) для замены имени Вильгельма Телля в россиниевской опере.
Когда дело поступило в Большой совет, два иезуитствующие депутата подняли голос против меня, но ничего не сделали. Один из них говорил, что надобно было бы знать, почему я был в ссылке и чем навлек гнев Николая.
– Да это само по себе рекомендация! – отвечал ему кто-то, и все засмеялись.
ответом Шаллера. Мои права гражданства были признаны огромным болышинством, и я сделался из русских надворных советников тягловым крестьянином сельца Шателя, что под Муртеном, «originaire de Châtel près Morat»[230], как расписался фрибургский писарь на моем паспорте.
Натурализация нисколько не мешает, впрочем, карьере дома – я имею два блестящих примера перед глазами: Людовик Бонапарт – гражданин Турговии, и Александр Николаевич – бюргер дармштадтский, сделались, после их натурализации, императорами. Так далеко я и не иду.
Получив весть об утверждении моих прав, мне было почти необходимо съездить поблагодарить новых сограждан и познакомиться с ними. К тому же у меня именно в это время была сильная потребность побыть одному, всмотреться в себя, сверить прошлое, разглядеть что-нибудь в тумане будущего, и я был рад внешнему толчку.
Накануне моего отъезда из Ниццы я получил приглашение от начальника полиции de la sicurezza pubblica[231]– выехать немедленно из сардинских владений. Эта странная мера со стороны ручного и уклончивого сардинского правительства удивила меня гораздо больше, чем высылка из Парижа в 1850. К тому же и не было никакого повода.
Говорят, будто я обязан этим усердию двух-трех верноподданных русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно назвать министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь император этого не жалует. Приехав в Турин, юстиция, говорят, попросил, так, по доброму знакомству, министра Азелио выслать меня. Сердце Азелио чуяло, верно, что я в Крутицких казармах, учась по-итальянски, читал его «La Disfida di Barletta», – роман «и не классический и не старинный», хотя тоже скучный, – и ничего не сделал. А может, и потому он не решился меня выслать, что, прежде таких дружеских вниманий, надобно было прислать
Зато ниццкий интендант и министры в Турине воспользовались рекомендацией при первом же случае. Несколько дней до моей высылки в Ницце было «народное волнение», в котором лодочники и лавочники, увлекаемые красноречием банкира Авигдора, протестовали, и притом довольно дерзко, говоря о независимости ниццкого графства, о его неотъемлемых правах, – против уничтожения свободного порта. Общее легкое таможенное положение для всего королевства уменьшало их привилегии без уважения «к независимости ниццкого графства» и к его правам, «начертанным на скрижалях истории».
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в тюрьму; ночью ходили патрули, и народ ходил; те и другие пели песни, и притом одни и те же, – вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни кто другой из иностранцев не участвовал в этом семейном деле тарифов и таможен? Тем не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье как на зачинщиков, и в том числе меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь – высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, спросил его, в чем дело. Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
Валерио свирепо напал на министра в своей интерпелляции и требовал отчета, почему меня выслали. Министр мялся, отклонял всякое влияние русской дипломации, свалил все на доносы интенданта и смиренно заключил, что если министерство поступило сгоряча, неосторожно, то оно с удовольствием изменит свое решение.
в Турин, на возвратном пути из Фрибурга. Чтоб не иметь отказа в визе, я поехал без визы; на пиэмонтской границе со стороны Швейцарии пассы осматривают без свирепого ожесточения французских жандармов. В Турине я пошел к министру внутренних дел; вместо его меня принял его товарищ, заведовавший верховной полицией, граф Понс де ла Мартино, человек известный в тех краях, умный, хитрый и преданный католической партии.
Прием его меня удивил. Он мне сказал все то, что я ему хотел сказать; что-то подобное было со мной в одно из свиданий с Дубельтом, но граф Понс перещеголял.
Он был очень пожилых лет, болезненный, худой, с отталкивающей наружностию, с злыми и лукавыми чертами, с несколько клерикальным видом и жесткими седыми волосами на голове. Прежде чем я успел сказать десять слов о причине, почему я просил аудиенции у министра, он перебил меня словами:
– Да помилуйте, где же тут может быть сомнение?.. отправляйтесь в Ниццу, отправляйтесь в Геную, оставайтесь здесь, – только без малейшей rancune[232], мы очень рады, а все наделал интендант… Видите, мы еще ученики, не привыкли к законности, к конституционному порядку. Если бы вы сделали что-нибудь противное законам, на то есть суд, вам нечего тогда было бы пенять на несправедливость, не правда ли?
– Совершенно согласен с вами.
– А то берут меры, которые раздражают… заставляют кричать, и без всякой нужды!
После этой речи против самого себя «Si permette al sig. A. H. di ritornare a Nizza e di restarvi quanto tempo credera conveniente. Per il ministro S. Martino». 12 luglio 1851[233].
– Вот вам на всякий случай; впрочем, будьте уверены, до этой бумаги дело не дойдет. Я очень, очень рад, что мы покончили с вами это дело.
Так как это значило vulgariter[234] «ступайте с богом», то я и оставил моего Понса, улыбаясь вперед лицу, которое сделает интендант в Ницце; но этого лица бог мне не привел видеть: его сменили.
Но возвращаюсь к Фрибургу и его кантону. Послушавши знаменитые органы и проехавши по знаменитому мосту, как все смертные, бывшие в Фрибурге, мы отправились с добрым старичком, канцлером Фрибургского кантона, в Шатель. В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в поле на работе. Погулявши часа два по Мора или Муртену, мы отправились, и префект с нами.
протянул мне широкую, сильную руку и, сказав «Lieber Mitbürger…[235]», произнес приветственную речь на таком германо-швейцарском наречии, что я ничего не понял. Приблизительно можно было догадаться, что он мог мне сказать, а потому, да еще взяв в соображение, что если я скрыл, что не понимаю его, то и он скроет, что не понимает меня, я смело отвечал на его речь:
– Любезный гражданин староста и любезные шательские сограждане! Я прихожу благодарить вас за то, что вы в вашей общине дали приют мне и моим детям и положили предел моему бездомному скитанию. Я, любезные граждане, не за тем оставил родину, чтоб искать себе другой: я всем сердцем люблю народ русский, а Россию оставил потому, что не мог быть немым и праздным свидетелем ее угнетения; я оставил ее после ссылки, преследуемый свирепым самовластием Николая. Рука его, достававшая меня везде, где есть король или господин, не так длинна, чтоб достать меня в общине вашей! Я спокойно прихожу под защиту и кров ваш, как в гавань, в которой я всегда могу найти покой. Вы, граждане Шателя, вы, эти несколько человек, вы могли, принимая меня в вашу среду, остановить занесенную руку русского императора, вооруженную миллионом штыков. Вы сильнее его! Но сильны вы только вашими свободными вековыми республиканскими учреждениями! С гордостью вступаю я в ваш союз! И да здравствует Гельветическая республика!
– Dem neuen Bürger hoch!.. Es lebe der neue Bürger![236] – отвечали старики и крепко жали мою руку; я сам был несколько взволнован!
Староста пригласил нас к себе.
Мы вошли и сели за длинный стол, на скамьях; на столе был хлеб и сыр. Двое крестьян втащили страшной величины бутыль, больше тех классических бутылей, которые преют целые зимы в старинных наших домах, в углу на лежанке, наполненные наливками и настойками. Бутыль эта была в плетеной корзине и наполнена белым вином Староста сказал нам, что это вино тамошнее, но только очень старое, что эту бутыль он помнит лет за тридцать и что вино это употребляется только при чрезвычайных случаях. Все крестьяне сели с нами за стол кроме двух, хлопотавших около кафедральной бутыли. Они из нее наливали вино в большую кружку, а староста наливал из кружки в стаканы; перед каждым крестьянином был стакан но мне он принес нарядный хрустальный кубок, причем он заметил канцлеру и префекту:
– Вы на этот раз извините, почетный-то кубок уж нынче мы подадим нашему новому согражданину; с вами мы свои люди.
– ему нездоровилось; когда же староста провозгласил мой тост, он с какой-то отчаянной отвагой вскочил и, обращаясь ко мне, начал речь.
– Это, – шепнул мне на ухо староста с значительным видом, – гражданин учитель в нашей школе.
Я встал.
Учитель говорил не по-швейцарски, а по-немецки, да и не просто, a по образцам из нарочито известных ораторов и писателей: он помянул и о Вильгельме Телле, и о Карле Смелом (как тут поступила бы австрийско-александринская театральная ценсура – разве назвала бы Вильгельма Смелым, а Карла – Теллем?) и при этом не забыл не столько новое, сколько выразительное сравнение неволи с позлащенной клеткой, из которой птица все же рвется; Николаю Павловичу досталось от него порядком: он его ставил рядом с очень облихованными людьми из римской истории. Я чуть не перервал его на этом, чтоб сказать: «Не обижайте покойников!», но, как будто предвидя, что и Николай скоро будет в их числе, промолчал.
Крестьяне слушали его, вытянув загорелую, сморщившуюся шею и прикладывая, в виде глазного зонтика, руку к ушам; канцлер немного вздремнул и, чтоб скрыть это, первый похвалил оратора.
– За конфедерацию! За Фрибург и его радикальное правительство! За президента Шаллера!
– За моих любезных сограждан в Шателе! – предложил я, наконец, чувствуя, что вино, несмотря на слабый вкус, далеко не слабо. Все встали… Староста говорил:
– Нет, нет, lieber Mitbürger, полный кубок, как мы пили за вас, полный! – Старички мои расходились, вино подогрело их…
– Привезите ваших детей, – говорил один.
– Да, да, – подхватили другие, – пусть они посмотрят, как мы живем; мы люди простые, дурному не научим, да и мы их посмотрим.
– Непременно, – отвечал я, – непременно.
Тут староста уж пошел извиняться в дурном приеме, говоря, что во всем виноват канцлер, что ему следовало бы дать знать дня за два, тогда бы все было иное, можно бы достать и музыку, а главное – что тогда встретили бы меня и проводили ружейным залпом. Я чуть не сказал ему à la Louis-Philippe[237]: «Помилуйте… да что же случилось? Одним крестьянином только больше в Шателе!»
Мы расстались большими друзьями. Меня несколько удивило, что я не видел ни одной женщины, ни старухи, ни девочки, да и ни одного молодого человека. Впрочем, это было в рабочую пору. Замечательно и то, что на таком редком для них празднике не был приглашен пастор.
чтоб пить с удовольствием.
Наконец мы снова уселись в небольшую коляску, или, вернее, линейку канцлера, завезли префекта в Мора и покатились в Фрибург. Небо было покрыто тучами, меня клонил сон, и кружилось в голове. Я усиливался не спать. «Неужели это их вино?» – думал я с некоторым презрением к самому себе… Канцлер лукаво улыбался, а потом сам задремал; дождь стал накрапывать, я покрылся пальто, стал было засыпать… потом проснулся от прикосновения холодной воды… дождь лил как из ведра, черные тучи словно высекали огонь из скалистых вершин, дальние раскаты грома пересыпались по горам. Канцлер стоял в сенях и громко смеялся, говоря с хозяином Zöhringerhof’а.
– Что, – спрашивал меня хозяин, – видно, наше простое крестьянское вино не то, что французское?
– Да неужели мы приехали? – спрашивал я, выходя весь мокрый из линейки.
– Это не так мудрено, – заметил канцлер, – а вот что мудрено – что вы проспали грозу, какой давно не бывало. Неужели вы ничего не слыхали?
– Ничего.
Потом я узнал, что простые швейцарские вина, вовсе не крепкие на вкус, получают с летами большую силу и особенно действуют на непривычных. Канцлер нарочно мне не сказал этого. К тому же, если б он и сказал, я не стал бы отказываться от добродушного угощения крестьян, от их тостов и еще менее не стал бы церемонно мочить губы и ломаться. Что я хорошо поступил, доказывается тем, что через год, проездом из Берна в Женеву, я встретил на одной станции моратского префекта.
– Знаете ли вы, – сказал он мне, – чем вы заслужили особенную популярность наших шатальцев?
– Нет.
– Они до сих пор рассказывают с гордым само довольствием, как новый согражданин, выпивший их вина, проспал грозу и доехал, не зная как, от Мора до Фрибурга, под проливным дождем.
[238]
Примечания
Глава XL
Впервые опубликована в ПЗ на 1858 г. (стр. 235–264) как глава VI, с датой «1850–1851». Перепечатана в БиД –260) с включением в текст отрывка, замененного тремя строками точек в ПЗ на 1858: «После нашей встречи в Женеве ~ грустил о разномыслии их и пр.» (стр. 52, строка 6 – стр. 156, строка 3); этот отрывок был впервые опубликован в ПЗ на 1861 г. (кн. VI, стр. 236–240) в составе публикации «Из II главы (1852)».
…я писал: «Напрасно радовался я со рассыплется». «Письма из Франции и Италии» (1 июня 1851). – Герцен неточно цитирует письмо тринадцатое из «Писем из Франции и Италии» (см. т. V наст. изд., стр. 201).
– Предпринимая в 1849 г. военную интервенцию в Венгрию с целью подавления революции, Николай I стремился также укрепить позиции Австрии в Европе, чтобы помещать тем самым установлению прусской гегемонии в Германии и объединению страны. Предательство главнокомандующего венгерской армией Гергея определило успех царской армии в Венгрии и обеспечило торжество политики Николая I в Германии.
Полицейские кондотьеры съезжались на свои вселенские соборы ~ шпионства. – Имеются в виду совещания и контакты полицейских властей Пруссии, Франции, Бельгии и Австрии на предмет совместной борьбы с революционной деятельностью демократических и пролетарских организаций в европейских странах после революции 1848–1849 гг.
Кошут возвращался из Америки, утратив долю своей народности…– Подробнее об отношении Герцена к поездке Кошута в Соединенные Штаты Америки см. в главе «Горные вершины» («Былое и думы», часть VI, т XI наст. изд.).
…Маццини заводил в Лондоне с Ледрю-Ролленом и Руге центральный европейский комитет… – В июле 1850 г. Маццини создал Европейский центральный демократический комитет, в состав которого входили: Ледрю-Роллен (Франция), Арнольд Руге (Германия), Альберт Дараш (Польша) и Маццини (Италия). Позже А. Дараша заменил Ворцель, а А. Руге – Г. Струве; состав комитета пополнился представителями от Венгрии – Кошут и от Румынии – Д. Братиано. Целью организации провозглашалось объединение эмигрантов европейских государств для освобождения угнетенных национальностей и создания союза европейских народов. Программа Европейского центрального демократического комитета, написанная Маццини, представляла собой замаскированную фразами о равенстве, братстве, свободе, прогрессе, сотрудничестве, примирении интересов всех партий и классов, защиту «интересов одной партии – буржуазной» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VIII, 1930, стр. 260). Отрицание классовой борьбы, защита собственности, враждебное отношение к социализму и проповедь лозунга «бог и народ» составляли идейное содержание этой программы. Комитет имел свой печатный орган «Proscrit» («Изгнанник»), затем «Voix du proscrit» («Голос изгнанника»).
После нашей встречи в Женеве, потом в Лозанне, я виделся с Маццини Париже в 1850 году ~ Тут он говорил мне о проекте международной юнты в Лондоне… – О встречах Герцена с Маццини в Женеве и Лозанне, см. примечание к стр. 65. В Париже Герцен виделся с Маццини мае 1850 г., куда последний приехал 9 – 10 мая 1850 г. и пробыл там до конца месяца. В Париже Маццини вел переговоры с рядом французских политических деятелей, так же, как и с Герценом, о создании Европейского центрального демократического комитета, который Герцен называет Данном контексте «международной юнтой». Впервые с просьбой о содействии в деле создания Европейского союза народов Маццини обращался к Герцену еще в ноябре 1849 г. (см. письмо Маццини к Герцену от ноября 1849 г. – Л –364).
Год спустя, в Ницце, явился ко мне Орсини, отдал программу, разные прокламации европейского центрального комитета и письмо от Маццини с новым предложением. – Орсини (см. примечание к стр. 67) был в Ницце у Герцена не год спустя, как пишет Герцен, а несколько месяцев спустя, так как переговоры Герцена с Маццини происходили в Париже в мае 1850 г., а письмо Герцена к Маццини с ответом на вторичное предложение об участии в Европейском центральном комитете было написано Герценом 13 сентября 1850 г. Программа, переданная Орсини Герцену, о которой упоминает Герцен, это, надо полагать, манифест Европейского центрального демократического комитета от июля 1850 г., написанный Маццини (см. Mazzini. Scritti editi ed inediti, v. XLIII, Imola, 1926, p. 207–216).
…alien-биллем, или предложением приостановить habeas corpus. – Английские законы об иностранцах и о неприкосновенности личности.
«Ницца, 13 сентября 1850. Любезный Маццини! ∞ своим убеждениям». – Письмо к Маццини было написано Герценом по-французски. Впервые довольно свободный перевод этого письма, сделанный самим Герценом, был опубликован в ПЗ, 1861, кн. VI, стр. 238–240.
…Маццини отвечал несколькими дружескими строками ~ и пр. – О письме Маццини в кн. VI ПЗ подстрочное примечание.: «Письмо это со множеством других документов я сжег в декабре 1851 г., боясь домового обыска». Повидимому, боязнь обыска возникла у Герцена в связи с тем, что он был близко знаком с жившими в Ницце итальянскими и французскими эмигрантами, которые после государственного переворота 2 декабря 1851 г. во Франции предприняли попытку поднять восстание на юге Франции против Наполеона III в защиту республики (см. настоящий том, гл. XLII). Правительство Пьемонта преследовало революционных эмигрантов и демократических деятелей, связанных с Маццини; в декабре 1851 г. в Турине был привлечен к судебной ответственности издатель маццинистской газеты «Italia е popolo». Поэтому у Герцена были основания опасаться, что полиция Пьемонта может возбудить против него дело, тем более, что в июне 1851 г. местные власти в Ницце уже пытались его выслать.
В ту же осень ~ вспомнил меня, наконец, и противуевропейский комитет Николая Павловича– Герцен именует так III отделение, осуществлявшее надзор за поведением русских за границей и подготовившее повеление Николая I о срочном вызове Герцена в Россию. Вызов этот и последовавшие за отказом Герцена репрессивные меры против него произошли не в 1850 г., а в 1849 г.
…не хотел ехать в петропавловские кельи отца Леонтия… – Казематы Петропавловской крепости с 1839 г. находились в ведении управляющего III отделением Леонтия Васильевича Дубельта.
…Евпатории в легких Николая Павловича. – Герцен связывает смерть Николая I, последовавшую 18 февраля 1855 г. по официальной версии от воспаления легких, с поражением русских войск под Евпаторией 5 февраля 1855 г. Известие о неудачном нападении на Евпаторию, предпринятом по сути дела по инициативе Николая I, оказало на него самое подавляющее впечатление как свидетельство ошибочности его политики. (См. об этом подробно в книге акад. Е. В. Тарле «Крымская война», т. II, М., 1943, стр. 267–297).
…от методы аббата Лепе. – Французский филантроп Лепе разработал метод обучения глухонемых посредством алфавита жестов. Этот метод изложен в его книгах «Instruction des sourds et muets par la vie des signes méthodiques» и «La véritable manière d'instruire les sourds et muets».
Проезжая через Цюрих…– Герцен проезжал через Цюрих во второй половине декабря 1849 г. по пути из Женевы в Париж. См. об этом в настоящем томе, стр. 108 и 132.
…«Vom andern Ufer» ~ из лучшей цюрихской типографии – Историю публикации немецкого издания книги «С того берега» см. в т. VI наст. изд., стр. 486.
…напечатал об этом в «Насионале». – 21 февраля 1850 г. в парижской газете «National» появилась заметка о преследованиях, которым подвергался в Цюрихе шестилетний сын Герцена (имя Герцена при этом не упоминалось. Вырезка эта из «National» сохранилась среди личных бумаг Герцена). Упоминаемый далее иронический запрос о том, как поступила бы цюрихская полиция, если б у Герцена не оказалось денег, в этой заметке не встречается. Как удалось установить Л. Р. Ланскому, аналогичный вопрос был задан в анонимной заметке, напечатанной в «La Voix du Peuple» № 152 от 3 марта 1850 г., где есть следующие строки: «…остается только узнать, что было бы предпринято, если бы родные (ребенка) не имели достаточно денег, чтобы выплатить эту сумму». Вероятно, именно эту заметку имел в виду Герцен.
Отец Фогта – чрезвычайно даровитый профессор медицины в Берне… – Филипп Фридрих Вильгельм Фогт, профессор медицины сначала в г. Гиссене, где и родился Карл Фогт, а затем в г. Берне (Швейцария).
– буквально «союз добродетели» – политическое общество, возникшее в Германии в 1808 г. во время ее оккупации французами с целью борьбы с Наполеоном I. Вел патриотическую пропаганду. В 1809 г. был официально распущен по приказу Наполеона.
Бу р шеншафт – политический «Всеобщий студенческий союз», организован в 1818 г. в г. Иене.
Один Фоллен был брошен в тюрьму за Вартбургский праздник в память Лютера… – Демонстрация, состоявшаяся 18 октября 1817 г., заключалась в символическом сожжении реакционных сочинений. В этой демонстрации участвовал Август Фоллен.
– См. об этом на стр. 171 и примечание к ней. Викарий империи – в средневековой Германии заместитель императора, назначаемый в случае его смерти, временного отсутствия, болезни или малолетства.
…знаменитое творение Гайдена. – Имеется в виду оратория Гайдна «Сотворение мира» на либретто Линдлея по поэме Мильтона «Потерянный рай».
…дантовские слова: «Qui è Vuomo felice». – Данте. «Божественная комедия», «Чистилище» (песнь XXX, стих 75).
…своих товарищей по парламенту in der Paul's Kirche. – Заседания избранного после Мартовской революции общегерманского Национального собрания (т. н. Франкфуртского парламента), членом которого был Карл Фогт, происходили в соборе св. Павла (г. Франкфурт-на-Майне)
…он стал в самый радикальный ряд… – Во Франкфуртском парламенте Карл Фогт принадлежал к демократической левой группировке, возглавленной Робертом Блюмом. Эта по преимуществу мелкобуржуазная группа не была последовательно республиканской; хотя она и выступала за превращение Германии в федеративную республику, она считала возможным сохранение монархического строя в некоторых немецких государствах
…короля прусского. – Фридриха-Вильгельма IV
…Фогт с четырьмя товарищами были выбраны на его место. – По предложению умеренных демократов Национальное собрание заменило оставшихся во Франкфурте-на-Майне имперского правителя эрцгерцога Иоганна и Центральное правительство регентством из пяти членов: Фогта, Раво, Симона, Шюлера и Бехера.
…от Пия IX «с незапятнанным зачатием»… – Герцен иронизирует по поводу догмата, провозглашенного Пием IX в 1854 г. о непорочном зачатии св. Девы.
…до Маццини с «республиканским iddio»… – Имеется в виду демократическая сторона религиозных воззрений Маццини, утверждавшего, что единственным истолкователем божественных законов на земле является народ. Своим лозунгом «Бог и народ» Маццини хотел противопоставить бога папе, а народ князьям. В противовес папской власти и монархическому правлению он выдвигал требование учреждения народного правления – республики (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения т. VIII, 1930, стр. 262; Mazzini. Scritti editi ed inediti, v. XLVI, p. 200)
…Карл Смелый ~ для замены имени Вильгельма Телля в россиниевской опере. – Проникнутая освободительными настроениями опера Россини «Вильгельм Телль» по требованию цензуры ставилась на австрийской и русской сценах под названием «Карл Смелый» с измененным сюжетом, для которого использовалась история бургундского герцога (XV век) Карла Смелого, погибшего в бою с швейцарцами под Муртеном во Фрайбургском кантоне. В России «Вильгельм Телль» был поставлен по-новому измененному либретто Р. М. Зотова. См. об этом дневниковую запись Герцена от 10 ноября 1842 г. (т. II наст, изд., стр. 241).
…Людовик Бонапарт – гражданин Турговии и Александр Николаевич – бюргер дармштадтский… – Луи-Наполеон, будущий император Наполеон III, эмигрировав в молодости в Швейцарию, натурализовался в Турговии и получил швейцарское гражданство. Что касается Александра II, то Герцен имеет в виду его женитьбу на принцессе Марии Дармштадтской.
Сердце Азелио чуяло, верно, что я ~ читал его «La Disfida di Вarietta»… – Председатель совета министров Пьемонтского королевства с 1849 г. по ноябрь 1852 г. Азелио был известен как романист. Его первый роман «La Disfida di Barletta»(«Барлеттский турнир»), изданный в 1833 г., читал Герцен, находясь в Крутицких казармах в сентябре 1834 г.
…роман «и не классический и не старинный»… – Перефразировка 57 стиха из поэмы Пушкина «Граф Нулин».
…прежде ~ надобно было прислать посланника, а Николай все еще дулся за мятежные мысли Карла-Альберта. – Среди монархов Европы за королем Пьемонта Карлом-Альбертом утвердилась репутация «мятежника». Причиной такой репутации явилось, во-первых, то, что в ранней юности, будучи еще принцем Кариньянским, он проявлял некоторый интерес к карбонарскому движению и был весьма отдаленно причастен к революции 1821 г. в Пьемонте, которую он затем предал; во-вторых, то, что в 1848 г. Карл-Альберт дал конституцию Пьемонту – «статут 4-го марта» – и объявил войну Австрии. Хотя все эти действия были предприняты Карлом-Альбертом в антиреволюционных целях, чтобы захватить инициативу и подавить революционное движение, о чем он не замедлил конфиденциально сообщить Николаю I, тем не менее Николай I в 1848 г. порвал дипломатические отношения с Пьемонтом и не восстановил их даже после отречения Карла-Альберта в 1849 г. и воцарения Виктора-Эммануила II. Поэтому Россия и не имела в 1851 г. посланника в Пьемонте.
Несколько дней до моей высылки в Ницце было «народное волнение» ~ его правам, «начертанным на скрижалях истории». – Герцен в нескольких строках раскрывает истинную подоплеку событий, имевших место в Ницце в конце мая 1851 г. Причиной «волнении» явилось обсуждение в Пьемонтском парламенте в последней декаде мая 1851 г. вопроса об отмене порто-франко для Ниццы в связи с переходом Пьемонта от протекционистской таможенной политики к политике свободной торговли и к установлению единого таможенного тарифа, обусловившего ликвидацию старинных монополий и привилегий. Авигдор – представитель торгово-банкирских кругов Ниццы в Пьемонтском парламенте, которым отмена порто-франко для их города была невыгодна, предпринял попытку инсценировать «народное волнение» с тем, чтобы провалить в парламенте обсуждавшийся законопроект. Сообщение о высылке Герцена было опубликовано в туринской газете «Progresso» 5 июня 1851 г.
…уехал в Париж. – Герцен выехал из Ниццы 3 или 4 июня 1851 г.
Валерио ~ требовал отчета, почему меня выслали. – Запpoc в пьемонтском парламенте был сделан Валерио 10 июня 1851 г.
В Турине я пошел к министру внутренних дел; вместо его меня принял его товарищ ~ граф Понс де ла Мартино…– Министром внутренних дел в правительстве Азелио в 1851 г. был Гальваньо. Граф Понца ди С. Мартино – один из наиболее реакционных чиновников в правительстве Азелио, руководил кампанией преследований политических эмигрантов в Пьемонте и итальянских эмигрантов в Швейцарии.
Видите, мы еще ученики, не привыкли к законности, к конституционному порядку. – Имеется в виду то, что конституция в Пьемонте была провозглашена 4 марта 1848 г.; таким образом, срок ее действия был еще непродолжителен.
207. хунты, союза (испанск. junta). – Ред.
208. законом об иностранцах (англ.). – Ред.
– Ред.
210. священнослужители (англ. clergyman). – Ред.
211. непрерывно заседающий (франц.). – Ред.
212. ужасающая пустота (лат.). – Ред.
213. на свой собственный риск (нем.). – Ред.
«Граф» (франц.). – Ред.
215. «Господин консул» (франц.). – Ред.
216. Здесь: по губам (франц. oral). – Ред.
217. приглушенный (франц.). – Ред.
218. От времени до времени (нем.). – Ред.
– Ред.
220. студенческих союзов (нем. Burschenschaft). – Ред.
221. мечтательства (нем.). – Ред.
222. господин профессор Фогт (нем.). – Ред.
223. смышлен (франц.). – Ред.
«Здесь человек счастлив» (итал.). – Ред.
225. в церкви св. Павла (нем.). – Ред.
226. охвостье парламента (нем.). – Ред.
227. морским съедобным моллюскам (итал.). – Ред.
228. богом (итал.). – Ред.
– Ред.
230. «уроженцем Шателя, близ Мора» (франц.). – Ред.
231. общественной безопасности (итал.). – . Ред.
232. злопамятства (франц.). – Ред.
233. Сим разрешается г. А. Г. возвратиться в Ниццу и оставаться сколько времени он найдет нужным. За министра С. Мартино. 12 июля 1851 (итал.). – Ред.
– Ред.
235. «дорогой согражданин…» (нем.). – Ред.
236. Новому гражданину ура! Да здравствует новый гражданин! (нем.). – Ред.
237. в духе Луи-Филиппа (франц.). – Ред.
238. Не могу не прибавить, что именно этот лист мне пришлось поправлять в Фрибурге, и в том же Zöhringerhof'e. И хозяин все тот же, с видом действительного хозяина, и столовая, где я сидел с Сазоновым в 1851 году, – та же, и комната, в которой через год я писал свое завещание, делая исполнителем его Карла Фогта, и этот лист, наполнивший столько подробностей.
Невольно, безотчетно берет страх…
14 октября 1866.