Былое и думы
Старые письма (дополнение к "Былому и думам")

Старые письма (дополнение к «Былому и думам»)

Oh, combien de marins, combien de capitaines,
Qui sont partis joyeux pour des courses lointaines,
Dans ce noir horizon, se sont évanouis!
Combien ont disparu…^[685]

V. Hugo.

Я всегда с каким-то трепетом, с каким-то болезненным наслаждением, нервным, грустным и, может, близким к страху, смотрел на письма людей, которых видал в молодости, которых любил не зная, по рассказам, по их сочинениям – и которых больше нет.

Недавно я испытал это еще раз, читая письма Карамзина в «Атенее» и Пушкина в «Библиографических записках». Дни целые они были у меня перед глазами, и не только они, но тогдашнее время, вся их обстановка, как я ее помнил, как я ее читал, воскресла с ними – вместе с 1812 г. и 1825 – император Александр, книги, костюмы.

Как сухие листы, перезимовавшие под снегом, письма напоминают другое лето, его зной, его теплые ночи, и то, что оно ушло на веки веков, по ним догадываешься о ветвистом дубе, с которого их сорвал ветер, но он не шумит над головой и не давит всей своей силой, как давит в книге. Случайное содержание писем, их легкая непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим. Жаль, что не много писем уцелело у меня. Моя жизнь прибивала меня к разным берегам, к разным слоям, я с многими входил в сношения, но три полицейских нашествия: одно в Москве и два в Париже, отучили меня от хранения всякого рода писем. Уезжая в 1852 из Италии и думая пробраться через смирительную империю, я сжег много дорогого мне и как бы в вознаграждение получил в Лондоне несколько пачек писем, оставленных мною в Москве.

события несущейся истории начинают зацеплять больше и больше и наконец совсем увлекают в широкий поток общих интересов. С тем вместе прозелитизм, страстная дружба, вызывает на переписку; она растет и делается какой-то движущейся, раскрытой исповедью… все закреплено, все помечено в письмах и притом наскоро, т. е. без румян и прикрас, и все остается, оседает и сохраняется, как моллюск, залитый кремнем, как бы для того, чтоб когда-нибудь свидетельствовать на страшном суде или упрекнуть своим несправедливым. Таким ли был я расцветая? – как будто человек виноват в том, что стареет.

Но не из этой юной и лирической эпохи жизни хочу я на первый раз передать несколько писем. Те – когда-нибудь, после. Теперь на первый случай поделюсь десятком писем от лиц, большей частию известных и любимых у нас или уважаемых.

1 марта 1859.

И-р.

Письмо Николая Алексеевича Полевого

25 февраля 1836 г. Москва.

Зная, как всегда любил и уважал я вас, вы поверите искренности слов моих, когда я скажу, что я сердечно обрадовался, получив письмо ваше. Добрая весть эта была подарком для меня; слава богу, что вы уцелели, что вы не упали духом, что вы продолжаете занятия ваши, что можно иногда перекликнуться с вами. Бодрствуйте, любезнейший Александр Иванович! Время драгоценное лекарство на все. Будем опять вместе, будем опять философствовать, с тою же бескорыстною любовью к человечеству, с какою философствовали некогда. Наперед всего вы проститеменя и не причтите мне в вину долговременное медление мое ответом на уведомление ваше. Причиною была полуожиданная, полунечаянная поездка моя в Петербург, отнявшая у меня почти месяц, а потом тьма мелких забот и нездоровье мое по возвращении; не поверите, сколько различных досад и неприятностей перенес я с тех пор, как мы не видались, моральных и физических. Москва так надоела мне, что, может быть, я решусь совершенно оставить ее; по крайней мере нынешнее лето, с июня месяца, я проживу в Петербурге. Если уж надобно, неволя велит продолжать мне мою деятельность, то надобно продолжать ее в Петербурге, который, как молодой красавец, растет и величится на счет Москвы, стареющей и дряхлеющей во всех отношениях. Но что в будущем, ведомо только богу, а пока я в Москве, прошу вас писать ко мне, когда вздумаете и что вздумаете. Мне приятно сделаться и посредником вашим с журналами и публикою, если вы захотите входить в какие-нибудь с ними сношения. Статью вашу о Гофмане я получил. Мне кажется, вы судите об нем хорошо и верно, но если вы хотите дать публичность этой статье, то примите мой дружеский совет: ее надобно поисправить в слоге, весьма небрежном, и необходимо прежде цензуры исключить некоторые выражения. Кроме того, что без этих поправок статья может навлечь на вас неприятности, положим хоть журнальные, спрашиваю: к чему эти выражения? Дело в деле, а не в них. Если вы доверите мне, я охотно приму на себя обязанность продержать над статьею вашею политическо-литературную корректуру и потом отдать ее в какой угодно журнал. Без вашего позволения приступить ни к чему не смею, и, право, не советую без поправок посылать к другому. Верьте, что я желаю вам всякого добра, как родному, уверенный притом, что настоящее положение ваше продолжиться долго не может, если вы будете сколько возможно осторожнее во всех отношениях. Верю, что вы можете быть в состоянии оскорбленного и раздраженного человека, но кто из нас переходил путь жизни без горя и без страданий? Слава богу, если они постигают нас тяжелым опытом в юности. А как изменяются потом в глазах наших взгляды и отношения на все нас окружающее! Великий боже! я сам испытывал и испытываю все это, а мне только еще сорок лет. Расстояние между мнениями и понятиями двадцати- и сорокалетнего человека делит бездна. – Братец ваш рассказывал мне, что вы принялись за географию, за статистику, дело доброе! Жаль, что по исторической части сторона ваша совершенно бесплодна. Об ней можно сказать одно: жили, а кто жил и зачем жили, бог весть; впрочем, если бы что открылось любопытное, пожалуйста, сообщите мне. Русская история сделалась моею страстью. Я охотно готов сообщить вам исторической пыли сколько хотите. История теперь и кстати. Кажется, что вся литература наша сбивается на задние числа. Адрес мой теперь: в Москве, под Новинским, в Kyдрине, в приходе Девяти мучеников, в доме Сафонова. Буду ждать писем ваших, а в ожидании всегда сохраню к вам чувства совершенного почтения и преданности, с коими был и есть

ваш усердный и преданный

Н. Полевой^[686].

Из писем Виссариона Григорьевича Белинского^[687]

I

Милый мой Герцен, давно мне сильно хотелось поговорить с тобою и о том, и о сем, и о твоих статьях «Об изучении природы», и о твоей статейке «О пристрастии», и о твоей превосходной повести, обнаружившей в тебе новый талант, который мне кажется лучше и выше всех твоих старых талантов (за исключением фельетонного – о Копернике, Ярополке Водянском и пр.), об истинном направлении и значении твоего таланта, и обо многом прочем. Но все не было то случая, то времени. Потом я все ждал тебя и раз опять испытал понапрасну сильное нервическое потрясение по поводу прихода г. Герца, о котором мне возвестили как о г. Герцене. Наконец, слышу, что ты сбираешься ехать не то будущею весною, не то будущею осенью. Оставляя все прочее до другого случая, пишу теперь к тебе не о тебе, а о самом себе, о собственной моей особе. Прежде всего – твою руку и, с нею, честное слово, что все написанное здесь останется, впредь до разрешения, строгою тайною между тобою и твоими друзьями.

Boт в чем дело. Я теперь решился оставить «Отечественные записки». Это желание давно уже было моею idée fixe; но я все надеялся выполнить его чудесным способом, благодаря моей фантазии, которая у меня услужлива не менее фантазии г. Манилова, и надеждам на богатых земли. Теперь я увидел ясно, что это все вздор и что надо прибегнуть к средствам, более обыкновенным, более трудным, но зато и более действительным. Но прежде о причинах, а потом уже о средствах… Журнальная срочная работа высасывает из меня жизненные силы, как вампир кровь. Обыкновенно я недели две в месяц работаю с страшным лихорадочным напряжением, до того, что пальцы деревенеют и отказываются держать перо; другие две недели я, словно с похмелья после двухнедельной оргии, праздно шатаюсь и считаю за труд прочесть даже роман. Способности мои тупеют, особенно память, страшно заваленная грязью и сором российской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но труд мне не опротивел. Я больной писал большую статью «О жизни и сочинениях Кольцова», и работал с наслаждением; в другое время я в три недели чуть не изготовил к печати целой книги, и эта работа была мне сладка, сделала меня веселым, довольным и бодрым духом. Стало быть, мне невыносима и вредна только срочная журнальная работа; она тупит мою голову, разрушает здоровье, искажает характер, и без того брюзгливый и мелочно раздражительный, но труд не ex officio был бы мне отраден и полезен. Вот первая и главная причина…

К пасхе я издаю толстый огромный альманах. Достоевский дает повесть, Тургенев повесть и поэму, Н<екрасов> юмористическую статью в стихах («Семейство», он на эти вещи собаку съел), П<анаев> повесть; вот уже пять статей есть; шестую напишу сам; надеюсь у Майкова выпросить поэму. Теперь обращаюсь к тебе: повесть или жизнь! Если бы, сверх этого, еще ты дал что-нибудь легонькое, журнальное, юмористическое, о жизни или российской словесности или о том и другом вместе, – хорошо бы было! Но я хочу не одного легкого, а потому прошу Грановского – нельзя ли исторической статьи – лишь бы имела общий интерес и смотрела беллетристически. На всякий случай скажи юному профессору К<авелину>, нельзя ли от него поживиться чем-нибудь в этом роде. Его лекции, которых начало он прислал мне (за что благодарен ему донельзя), чудо как хороши; основная мысль их о племенном и родовом характере русской истории в противоположность личному характеру западной истории – гениальная мысль, и он развивает ее превосходно. Если бы он дал мне статью, в которой бы развил эту мысль, сделав сокращение из своих лекций, я бы не знал, как благодарить его. Сам я хочу что-нибудь написать о современном значении поэзии. Таким образом, были бы повести, юмористические статьи, стихотворения и статьи серьезного содержания, и альманах вышел бы на славу. Теперь о твоей повести. Ты пишешь вторую часть «Кто виноват?». Если она будет так же хороша, как первая часть, она будет превосходна; но если бы ты написал новую другую, и еще лучше, я все-таки лучше бы хотел иметь вторую часть «Кто виноват?». А<нненков> 8 января едет. В Берлине он увидится с Кудрявцевым, и, может быть, я и от этого получу повесть. А<нненков> тоже пришлет что-нибудь вроде путевых заметок. Я печатаю Кольцова с Ольхиным; он печатает, а барыш пополам: это еще вид в будущем, для лета. К пасхе же я кончу первую часть моей истории русской литературы. Лишь бы извернуться на первых-то порах, а там, я знаю, все пойдет лучше, чем было; я буду получать не меньше, если еще не больше, за работу, которая будет легче и приятнее. Жму тебе руку и с нетерпением жду твоего ответа.

В. Б.

II

С. -Петербург, 14 января 1846.

Несказанно благодарен я тебе, любезный Герцен, что ты не замедлил ответом, которого я ожидал с лихорадочным нетерпением. Делай как знаешь. Но только на новую повесть твою мне плоха надежда. Альманах должен выйти к пасхе; времени мало. Пора уже собирать и в цензуру представлять. Ценсоров у нас мало, а работы у них гибель, оттого они страшно задерживают рукописи; чтобы ты успел написать новую повесть, невероятно, даже невозможно. Притом же, бросивши продолжать и доканчивать старую, чтобы начать новую, ты испортишь обе.

Насчет писем Б<отки>на, об Испании, нечего и говорить; разумеется, давайте. А<нненков> уехал 8 числа и увез с собою мои последние радости, так что я теперь живу вовсе без радостей…

Ах, братцы, плохо мое здоровье, – беда! Иногда, знаете, лезет в голову всякая дрянь, например, как страшно оставить жену и дочь без куска хлеба и пр. До моей болезни прошлою осенью я был богатырь в сравнении с тем, что я теперь. Не могу поворотиться на стуле, чтоб не задохнуться от истощения.

Полгода, даже четыре месяца за границею, и, может быть, я лет на пяток или более опять пошел бы как ни в чем не бывало. Бедность не порок, а хуже порока. Бедняк – подлец, который должен сам себя презирать, как пария, не имеющего права даже на солнечный свет. Журнальная работа и петербургский климат доконали меня.

III

С. -Петербург, 6 февраля 1846.

Рад я несказанно, что нет причины опасаться не получить от тебя ничего для альманаха, так как «Сорока-воровка» кончена и придет ко мне вовремя. А все-таки грустно и больно, что «Кто виноват?» ушло у меня из рук. Такие повести (если 2 и 3 часть не уступают первой) являются редко, и в моем альманахе она была бы капитальною статьею, разделяя восторг публики с повестью Достоевского «Сбритые бакенбарды», а это было бы больше, нежели сколько можно желать издателю альманаха даже и во сне, не только наяву. Словно бес какой дразнит меня этою повестью, и, расставшись с нею, я все не перестаю строить на ее счет предположительные планы, например, перепечатал бы я и первую часть вместе с двумя остальными и этим начал бы альманах… Тогда фурорный успех альманаха был бы вернее того, что а – вор, б-дурак, а в – плут…

Что статья К<авелина> будет хороша – в этом я уверен как нельзя больше. Ее идея (а отчасти и манера К<авелина> развивать эту идею) мне известна, а этого довольно, чтобы смотреть на эту статью как на что-то весьма необыкновенное.

Впрочем, не подумай, чтобы я не дорожил твоею «Сорокой-воровкой»; уверен, что это грациозно-остроумная и, по твоему обыкновению, дьявольски умная вещь; но после «Кто виноват?» во всякой твоей повести не такой пробы ты всегда будешь без вины виноват. Если бы я не ценил в тебе человека так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления «Бригадира», сказал бы тебе: «Умри, Герцен!» Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому написал «Недоросля». Я не хочу ошибаться и верю, что после «Кто виноват?» ты напишешь такую вещь, которая заставит всех сказать: «Он прав, давно бы ему приняться за повесть!» Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур.

Ты пишешь: «Грановский прислать из лекций»; если мог бы, то почему же не пришлет? Зачем тут бы? Статье С<оловье>ва я рад несказанно и прошу тебя поблагодарить его от меня за нее.

IV

С. -Петербург. 19 февраля 1846.

Ты пишешь, что не знаешь, радоваться или нет, что я оставил журнал. Отвечаю утвердительно: радоваться; дело идет не только о здоровье, о жизни, но и уме моем. Ведь я тупею со дня на день. Памяти нет, в голове хаос от русских книг, а в руке всегда готовые общие места и казенная манера писать обо всем. «В дороге», Н<екрасов>а, превосходно; он написал и еще несколько таких же, и напишет их еще больше; но он говорит – это оттого, что он не работает в журнале. Я понимаю это. Отдых и свобода не научат меня стихи писать, но дадут мне возможность так хорошо писать, как мне дано. Ты не знаешь этого положения. А что я могу прожить и без «Отечественных записок», может быть, еще лучше, это, кажется, ясно. В голове у меня много дельных предприятий и затей, которые при прочих занятиях никогда бы не выполнились, и у меня есть теперь имя, а это много.

Твоя «Сорока-воровка» отзывается анекдотом, но рассказана мастерски и производит глубокое впечатление. Разговор – прелесть, умно чертовски. Одного боюсь: всю запретят. Буду хлопотать, хотя в душе и мало надежды. Мысль записок медика прекрасна, и я уверен, что ты мастерски воспользуешься ею. «Даниил Галицкий» – дельный и занимательный монограф. О статье К<авелина> нечего и говорить, это чудо. Итак, вы, ленивые и бездеятельные москвичи, оказались исправнее нашил петербургских скорописцев. Спасибо вам!

А что мой альманах должен быть слоном или левиафаном, это так. Пьеса, как «В дороге», нисколько не виновата в успехе альманаха. «Бедные люди» – другое дело, и то потому, что о них заранее прошли слухи. Сперва покупают книгу, а потом читают; люди, поступающие наоборот, у нас редки, да и те покупают не альманахи. Поверь мне, между покупателями «Петербургского сборника» много есть людей, которым только и понравится, что статья «О парижских увеселениях». Мне рисковать нельзя, мне нужен успех верный и быстрый; нужно, что называется, сорвать банк. Один альманах разошелся, глядь, за ним является другой, покупатели уж смотрят на него недоверчиво. Им давай нового, повторений не любят, у меня те же имена, кроме твоего и М<ихаила> С<еменовича>. Когда альманах порядком разойдется, тогда статья К<авелина> поможет его окончательному ходу, а сперва она только испугает всех своим названием, скажут: «Ученость, сушь, скука!» Итак, мне остается рассчитывать на множество повестей да на толщину баснословную. И верь мне: я не ошибусь – вы, москвичи, народ немножко идеальный, вы способнее написать или собрать хорошую книгу, но продать ее не ваше дело: тут вам остается только снять шляпу да низко нам поклониться.

Я знаю только одну книгу, которая не нуждается даже в объявлении для столиц: это вторая часть «Мертвых душ». Но ведь такая книга только одна и была на Руси.

Бедного Я<зыкова> постигло страшное несчастие – у него умер Саша, чудесный мальчик. Бедная мать чуть не сошла с ума, молоко готовилось броситься ей в голову, она уже заговаривалась. Страшно подумать, смерть двухлетнего ребенка! Моей дочери только восемь месяцев, а я уж думаю: «Если тебе суждено умереть, зачем ты не умерла полгода назад!» Чего стоит матери родить ребенка, чего стоит поставить его на ноги, чего стоит ребенку пройти через прорезывание зубов, крупы, кори, скарлатины, коклюши, поносы, запоры, – смерть так и бьется за него с жизнию, а если жизнь побеждает, то для того, чтобы ребенок сделался современем чиновником или офицером, барышнею и барыней. Было из чего хлопотать! Смешно и страшно! Жизнь исполнена ужасного юмора. Бедный Я<зыко>в!

Коли мне не ехать за границу, так и не ехать. У меня давно уже нет жгучих желаний, и потому мне легко отказываться от всегo, что не удается. С М. С. в Крым и Одессу очень бы хотелось; но семейство в Петербурге оставить на лето не хочется, а переехать ему в Гапсаль – двойные расходы.

Впрочем, посмотрю. Твоему приезду в апреле рад донельзя.

V

С. -Петербург, 20 марта 1846.

Получил я конец статьи К<авелина>, «Записки доктора Крупова», отрывок М. С. и, наконец, статью М<ельгунова> – и все то благо, все добро. Статья К<авелина> – эпоха в истории русской истории, с нее начнется философическое изучение нашей истории. Я был в восторге от его взгляда на Грозного. Я по какому-то инстинкту всегда думал о Грозном хорошо, но у меня не было знания для оправдания моего взгляда.

«Записки доктора Крупова» – превосходная вещь, больше пока ничего не скажу. При свидании мне много будет говорить с тобою о твоем таланте; твой талант – вещь не шуточная, и если ты будешь писать меньше тома в год, то будешь стоить быть повешенным за ленивые пальцы. Отрывок М. С. – прелесть. Читая его, я будто слушал автора, столько же милого, сколько и талантного. Статья М<ельгуно>ва мне очень понравилась, я очень благодарен ему за нее. Особенно мне нравится первая половина и тот старый румянцовский генерал, который Суворова, Haполеона, Веллингтона и Кутузова называет мальчишками. Вообще, в этой статье много мемуарного интереса; читая ее, переносишься в доброе старое время и впадаешь в какое-то тихое раздумье. Ты что-то писал мне о статье Рулье, недурно бы; не мешало бы и Грановского что-нибудь. Чисто литературных статей у меня теперь по горло, ешь не хочу, и потому ученых еще две было бы очень не худо. Имя моему альманаху – «Левиафан». Выйдет он осенью, но в цензуру пойдет на днях и немедленно будет печататься.

Насчет путешествия с М. С., кажется, что поеду. Мне обещают денег, и как получу, сейчас же пишу, что еду. Семейство отправляю в Гапсаль, это и дача в порядочном климате, и курс лечения для жены, что будет ей очень полезно. Тарантас, стоящий на дворе М. С., видится мне и днем и ночью, это не соллогубовскому тарантасу чета. Святители! Сделать верст тысячи четыре, на юг, дорогою спать, есть, пить, глазеть по сторонам, ни о чем не заботиться, не писать, даже не читать русских книг для библиографии – да это для меня лучше Магометова рая, и гурий не надо, черт с ними!

Мне непременно нужно знать, когда именно думает ехать М. С., я так и буду готовиться. Альманаха при мне напечатается листов до 15, остальные без меня (я поручаю надежному человеку), а к приезду моему он будет готов, а в октябре выпущу^[688].

Здравствуй, Николай Платонович, наконец-то твое возвращение уже не миф. Я был на тебя сердит и больно бранил, а за что, спроси у Герцена. А теперь я хотел бы поскорей увидеть твою воинственную наружность и на радости такого созерцания выпить редереру – что это за вино, братец ты мой! С<атину> и всем вам жму руку.

VI

С. -Петербург, 6 апреля 1846.

моюпоездку на юг (о которой во сне даже брежу) черт положит свой хвост. Что ты мне толкуешь о важности и пользе для меня от этой поездки? Я сам слишком хорошо понимаю это и еду не только за здоровьем, но и за жизнию. Дорога, воздух, климат, лень, законная праздность, беззаботность, новые предметы, и все это с таким спутником, как М. С., да я от одной мысли об этом чувствую себя здоровее. Мой доктор (очень хороший доктор, хотя и не Крупов) сказал мне, что по роду моей болезни такая поездка лучше всяких лекарств и лечений. Итак, М. С. едет решительно, и я знаю теперь, когда я могу готовиться. Разве только что-нибудь непредвиденное и необыкновенное заставит меня отказаться; но во всяком случае я на днях беру место в мальпост. Вчера я именно о том и писал к тебе, чтобы ты как можно скорее уведомил меня, едет ли М. С. и когда именно. Вот почему сегодняшнее письмо твое ужасно обрадовало меня, так, что куда девалась лень, и я сейчас же сел писать ответ, несмотря на то что Т<учков> едет во вторник. Известие об обретении явленных 500 р. с. тоже не последнее обстоятельство в письме твоем, меня обрадовавшее. Только этих денег мне не высылай, а отдай мне их в Москве, оно проще и хлопот меньше. На лето мне и семейству денег станет; может быть, станет их на месяц и по приезде в Питер, а там что будет, то и будет, vogue la galère! Нашему брату подлецу,т. е. нищему, а не то чтобы мошеннику, даже полезно иногда довериться случаю и положиться на авось. Делать-то больше нечего, а притом, если такая поведенция может сгубить, то она же иногда может и спасти.

Ну, братец ты мой, спасибо тебе за интермедию к «Кто виноват?». Я из нее окончательно убедился, что ты большой человек в нашей литературе, а не дилетант, не партизан, не наездник от нечего делать. Ты не поэт: об этом смешно и толковать; но ведь и Вольтер не был поэт, не только в «Генрияде», но и в «Кандиде» – однако его «Кандид» потягается в долговечности со многими великими художественными созданиями, а многие не великие уже пережил и еще больше переживет их. У художественных натур ум уходит в талант, в творческую фантазию – и потому в своих творениях, как поэты, они страшно, огромно умны, а как люди – ограниченны и чуть не глупы (Пушкин, Гоголь). У тебя, как у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной, наоборот – талант и фантазия ушли в ум, оживленный и согретый, осердеченный но не того чистого и самостоятельного таланта, который все родит сам из себя и пользуется умом как низшим, подчиненным ему началом, – нет, твой талант – черт его знает – такой же бастард или пасынок в отношении к твоей натуре, как и ум в отношении к художественным натурам. Не умею яснее выразиться, но уверен, что ты поймешь это лучше меня (если ещене думал об этом вопросе) и мне же выскажешь это так ясно и определенно, что я закричу: «Эврика! Эврика!» Есть умы чисто спекулятивные, для которых мышление почти то же, что чистая математика, и вот когда такие принимаются за поэзию, у них выходят аллегории, и тем глупее, чем умнее. Сочетание сухого и даже влажного и теплого ума с бездарностию родит камни и полена, которые показывала вместо детей Рея Хроносу. Но у тебя, при уме живом и осердеченном, есть своего рода талант; в чем он состоит, не умею сказать, но дело в том, что я глупее тебя на много раз, а искусства (если не ошибаюсь) мне сроднее, чем тебе; фантазия у меня преобладает над умом, и, кажись, по всему этому, такому своего рода таланту скорее следовало бы быть у меня, чем у тебя (уже по одному тому, что тебе читать Канта, Гегелеву феноменологию и логику – нипочем, а у меня трещит голова иногда и от твоих философских статей), а ведь у меня такого своего рода таланта ни больше ни меньше, как на столько, сколько нужно, чтобы понять, оценить и полюбить твой талант. И такие таланты необходимы и полезны не менее художественных. Если ты лег в десять напишешь три-четыре томика, поплотнее и порядочного размера, ты большое имя в нашей литературе и попадешь не только в историю русской литературы, но и в историю Карамзина. Ты можешь оказать сильное и благодетельное влияние на современность. У тебя свой особенный род, под который подделываться так же опасно, как и под произведения истинного художества. Как Нос «Я сам по себе!» Дельные идеи и талантливое, живое их воплощение – великое дело, но только тогда, когда все это неразрывно связано с личностию автора и относится к ней, как изображение на сургуче относится к выдавившей его печати. Этим-то ты и берешь. У тебя все оригинально, все свое – даже недостатки. Но поэтому-то и недостатки у тебя часто обращаются в достоинство. Так, например, к числу твоих личных недостатков принадлежит страстишка беспрестанно острить, но в твоих повестях такого рода выходки бывают удивительно хороши. Пиши, брат, пиши, как можно более и не для себя, а для дела; у тебя такой талант, за скрытие которого ты вполне заслужил бы проклятие.

Кончаю письмо известием, что мы с Н<екрасовым> взяли билет в мальпост на 26 апреля.

В. Б.

VII

Одесса, 4 июля 1846.

– распорядиться в том случае, если мы разъедемся.

Мои путевые впечатления собственно будут вовсе не путевыми впечатлениями, как твои «Письма об изучении природы» – вовсе не об изучении природы. Ты сам знаешь, что и много ли можно сказать у нас о том, что заметишь и чем впечатлишься в дороге. Итак, путевые впечатления у меня будут только рамкой статьи или, лучше сказать, придиркою к ней. Они будут состоять больше в толках о скверной погоде и еще сквернейших дорогах.

А будуписать я вот о чем: 1. О театре русском, причинах его гнусного состояния и причинах скорого и совершенного падения сценического искусства в России. Тут будет сказано многое из того, что уже было говорено и другими и мною, но предмет будет рассмотрен à fond^[689]. M. С. играл в Калуге, в Харькове, теперь играет в Одессе и, может быть, будет играть в Николаеве, Севастополе, Симферополе и черт знает где еще. Я видел много, ходя и на репетиции и на представления, толкаясь между актерами. Сверх того, М. С. преусердно снабжает меня комментариями и фактами, что все будет ново и сильно.

2. В Харькове я прочел «Московский сборник». Статья С<амарина> умна и зла, даже дельна, несмотря на то, что автор отправляется от неблагопристойного принципа кротости и смирения и зацепляет меня в лице «Отечественных записок». Как умно и зло казнил он аристократические замашки С<оллогу>ба! Это убедило меня, что можно быть умным, даровитым и дельным человеком, будучи славянофилом. Зато Х<омяков>… я ж ему дам зацеплять меня – узнает он мои крючки!

Из этого видишь, что моя статья будет журнально-фельетонною болтовнею о всякой всячине, сдобренною полемическим задором.

В Калуге столкнулся я с И. А<ксаковым>. Славный юноша! Славянофил – а так хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!

Здоровье мое лучше. Я как-то свежее и заметно крепче, но кашель все еще и не думает оставлять меня. С 25 июня начались было в Одессе жары, но с 30 опять посвежело; впрочем, все тепло, так что ночью потеешь в летнем пальто. Начал было я читать Данта^[690], да кровь прилила к груди, и я целое утро харкал кровью; доктор велел на время прекратить купанья.

Вот что скверно. Последние два письма от жены получил я в Харькове, от 22 и 27 мая, в обоих она жалуется на огорчения и на лихорадку; а с тех пор до сей минуты не получаю ни строки и не знаю, что с нею делается, – тоска! Без этого мне было бы весело – far niente^[691].

C<около>в славный малый, но впал в провинциальное прекраснодушие. Оттого, что ты в письме ко мне не упомянул о нем, чуть не расплакался. О провинция, ужасная вещь! Одесса лучше всех губернских городов, это решительно третья столица России, очаровательный город, но для проходящих.

Наталье Александровне мой поклон. А что ж ты не пишешь, где теперь пьет О<гарев> и селадонствует С<атин>? Всем нашим жму руку. Что ты не сообщил мне ни одной новой остроты К<орша>? Поклонись от меня его семейству и не сказывай М<арье> Ф<едоровне>…, что меня беспокоит неизвестность о положении моего семейства: она, пожалуй, сочтет меня за преступного семьянина, а такое мнение с ее стороны хужесамой злой остроты К<орша>. Прощай. Если не поленишься, напиши что-нибудь.

В. Б.

VIII

Симферополь, 6 сентября 1846.

степи, мы увидели три новые для нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени: так много общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то тем не менее хорошо понимают друг друга. А смотрят решительными славянофилами. Но увы! в лице татар даже и настоящее, коренное, восточное патриархальное славянофильство поколебалось от влияния лукавого Запада. Татары большею частию носят на голове длинные волоса, а бороду бреют! Только бараны и верблюды упорно держатся святых праотеческих обычаев времен Кошихина – своего мнения не имеют, буйной воли и буйного разума боятся пуще чумы и бесконечно уважают старшего в роде, т. е. татарина, позволяя ему вести себя куда угодно и не позволяя себе спросить его, почему, будучи ничем не умнее их, гоняет он их с места на место. Словом – принцип смирения и кротости постигнут ими в совершенстве, и на этот счет они могли бы проблеять что-нибудь поинтереснее того, что блеет Ш. и вся почтенная славянофильская братия.

Несмотря на то, Симферополь, по своему местоположению, очень миленький городок; он не в горах, но от него начинаются горы и из него видна вершина Чатыр-Дага. После степей Новороссии, обожженных солнцем и пыльных и голых, я бы видел себя теперь как бы в новом мире, если б не страшный припадок геморроя, который теперь проходит, а мучить начал меня с 24 числа прошлого месяца.

Настоящая цель этого письма – напомнить вам о «Букиньоне», или «Букильоне», – пьесе, которую С<атин> видел в Париже и о которой он говорил М. С. как о такой пьесе, в которой для него есть хороша роль. А он давно уж подумывает о своем бенефисе и хотел бы узнать вовремя, до какой степени может он надеяться на ваше содействие в этом случае.

Нет! Я не путешественник, особенно по степям. Напишешь домой письмо – и получаешь ответ на него через полтора месяца: слуга покорный пускаться вперед в такие Австралии!

Когда ты будешь читать это письмо, я уже, вероятно, буду на пути в Москву. По сие время еще не пришли в Симферополь «Отечественные записки» и «Библиотека для чтения» за август. Прощай, кланяюсь всем нашим и остаюсь жаждущий увидеться с ними поскорее.

В. Б.

– вышла, братец, бородка весьма недурная.

Из писем Тимофея Николаевича Грановского

I

Москва, 1847.

«Опять романтизм», – скажешь ты, может быть, прочитав это письмо. Пусть будет по-твоему, Герцен. Я остаюсь неизлечимым романтиком. Сегодня у меня потребность говорить с тобой. Ночь так хороша; Лиза до двух часов мне играла Моцарта, душа настроена тепло, как давно не было. И потом твой «Крупов»!

Я его слышал от тебя прежде, но он мало произвел на меня впечатления, не знаю почему. В «Современнике» он напечатан с большими выпусками, а я не могу его начитаться. Знаешь ли, что это просто гениальная вещь? Давно я не испытывал такого наслаждения, какое он мне дал. Так шутил Вольтер, во время оно, и сколько теплоты и поэзии; мне от него повеяло тобою, днями, проведенными в Покровском и в деревянном доме^[692] было надевать на себя какую-то буржуазную маску, которую ты так гонишь во Фанции?^[693] Я не отвечал на большую часть твоих писем, потому что они производили на меня нехорошее действие. В них какой-то затаенный упрек, неприязненная arrière-pensée, которая поминутно пробивается наружу. То же чувствовал, кажется, и К<орш>, хотя мы не говорили с ним об этом. Твои прежние насмешки над близкими тебе не были обидны, потому что в них была добродушная острота; но ирония твоих писем оскорбляет самолюбие и более живое и благородное чувство. Не лучше ли было прямо написать к нам, пожалуй, жесткое письмо, если ты не был нами доволен, но ты рассыпал свои намеки в письме к Т<атьяне> А<лексеевне> и т. д., это было нехорошо. Последние дни твои в многом могли доказать тебе, что соколовские споры не оставили следов и сколько любви и преданности оставил ты за собою. К<орш> умеет шутить и острить, когда его дети больны, но он плакал, провожая тебя. Неужели ты не оценил этих недешевых слез? К чему же повторять смешные обвинения в отсутствии деятельной любви, в апатии и пр.? Мы не писали к тебе, но разве твои письма из Парижа вызывали к ответу? Что мне за охота спорить с тобою о настоящем значении bourgeoisie, я говорю об этом довольно с кафедры. Я человек до крайности личный, т. е. дорожу своими личными отношениями, а эти отношения к тебе были нелегки в последнее время. Дай же руку, carissime^[694]!Да здравствуют записки д-ра Крупова, они были для меня и художественным произведением, и письмом от тебя. Из них я опять услышал твой голос, увидел твое лицо.

Наталье Александровне пожми от меня крепко обе руки. Когда же увижу вас, друзья мои? Покаместь будьте счастливы, прощайте! А Крупов дивно хорош! М<арье> Ф<едоровне> рукожатие.

II

Москва, 1849.

X. берется доставить вам эти письма, друзья мои, следовательно, можно сказать несколько слов, не опасаясь почтовой цензуры. Положение наше становится нестерпимое день от дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас новою стеснительною мерою. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом. Университет предполагалось закрыть. Теперь ограничились пока следующими уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату с студентов и уменьшили их число законом, вследствие которого ни в одном русском университете не может быть более 300 своекоштных студентов. принять сотню новых. Даже невежды вопиют против этой меры, лишающей их детей, в продолжение нескольких лет, университетских аттестатов. Дворянский институт закрыт; учебным заведениям грозит та же участь, например, Лицею и Школе правоведения. Не устоят и университеты. Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением. Для кадетских корпусов составлены новые программы. Иезуиты позавидовали бы военному педагогу, составителю этой программы. Священнику предписано внушать етам что величие Христа заключалось преимущественно в покорности ястям. Он выставлен образцом подчинения, дисциплины. Учитель истопи должен разоблачить мишурные добродетели древнего мира и показать величие не понятой историками империи римской, которой недоставало одного только – наследственности. Даже учителю танцевания поручена нравственная пропаганда. А между тем в Петербурге открыты три тайные общества разом, и в них много офицеров, вышедших из кадетских корпусов. О литературе и говорить нечего.

отставку и ждать на месте совершение судьбы. Кое-что еще можно делать благородному человеку, пусть выгоняют сами…

Ты не понял, что я писал о деньгах, дело идет не лично о ком-нибудь, а о всех нас и о возможности еще действовать. Все мы держимся на волоске, каждому предстоит или отставка, или поездка в Вятку и, может, далее. Журналы едва существуют. Надобно дать публике книги, хорошие книги; они легче проходят через ценсуру, у нас читают много, более делать нечего – а читать что? На все эти éventualités^[695] нужен капитал, к которому мы могли бы прибегать и который был бы всегда готов, это дело общее и личное наше… Потеря этого капитала невозможна, ибо он гарантирован всеми нами и способом употребления. Пока будет лежать в банковых билетах, если случится что важное с кем-нибудь, ему будет тотчас выдано что-нибудь и будут средства для литературных изданий. Сверх того, Фролов и я затеяли всеобщую историю.

Голохвастов подал в отставку от страха, видя что делается, на его место никто не идет. Что будет, не знаем. Строгонов в совершенной немилости. Все это для них либералы, даже Голохвастов. Первые казни, верно, будут в Петербурге. Вопрос об эманципации оставлен; приняты меры против фабричных работников, за ними строгий надзор. Слышен глухой, общий ропот, но где силы для оппозиции? Тяжело, Герцен, а выхода нет живому!

Т. Г.

III

Село Ильинское, в 20 верстах от Москвы, 1849.

всей души. Этого недоставало еще, а впрочем, почему же и не умереть тебе? Ведь это не было бы глупее остального. Пока хорошо, что ты жив. Есть о ком с любовью подумать. Поводом к слухам о твоей смерти было твое письмо к Е<гору> И<вановичу>, где ты говоришь о припадке холеры с И. Т., вас смешали. Галахов писал тебе много перед смертью, нельзя ли как-нибудь доставить интереснейшие письма Фролову? Он просит тебя об этом.

Жму вам обоим руку, обнимаю детей ваших. Учить их истории более не хочу, не стоит. Довольно им знать, что это глупая, ни к чему не ведущая вещь. Лето хорошее, на зиму я набрал много работы. Менее буду думать, grübeln^[696], телом я очень здоров, но душа едва ли когда выздоровеет. Еще раз жму ваши руки.

Ваш Грановский.

IV

Весною 1851.

Кроме отрывочных сведений, сообщаемых М<ельгуновым>, мы ровно ничего не знаем об вас, возвратились ли вы из Испании? и где намерены жить этот год?..

…Если б здешние друзья твои могли отправиться en pèlerinage^[697] к тебе, они пошли бы и привели бы с собою много лиц, тебе неизвестных. О тебе осталось исполненное любви воспоминание не у одних нас, близких тебе. Я должен был раздать все бывшие у меня портреты твои (кроме одного, парижского) разным юношам. Есть негодяи, бранящие тебя, но они бедны умом и подлы сердцем.

Книги твои дошли до нас. Я читал их с радостью и с горьким чувством. Какой огромный талант у тебя и какая страшная потеря для России, что ты должен был оторваться от нас и говорить чужим языком; но, с другой стороны, я не могу помириться с твоим воззрением на историю и на человека. Оно, пожалуй, оправдает Гайнау и tutti quanti^[698] зрения и наказывать революционеров за бесплодные и ни к чему не ведущие волнения. Все, что ты писал до сих пор, бесконечно умно, но оно обличает какую-то усталь, отрешено от живого движения событий. Ты стоишь одинок. Ты, скажу без увлечения, значительный писатель, у тебя есть условия сделаться великим писателем, но то, что было в России живого и симпатичного для всех в твоем таланте, как будто исчезло на чужой почве. Ты пишешь теперь для немногих, способных понять твою мысль и не оскорбиться ею. – Скоро едут мои знакомые за границу, они привезут тебе большое письмо^[699], там расскажу подробнее обо всех нас и скажу, может быть, еще что-нибудь о книгах твоих.

Мне открывалась возможность ехать на Лондонскую выставку, но она мелькнула только.

Т. Г.

V

1854 года.

Годы прошли с тех пор, как мы слышали в последний раз живое слово от тебя. Отвечать не было возможности. Над всеми здешними друзьями твоими висела туча, которая едва рассеялась. Но утешительного мало и впереди, хотя живется как-то легче.

Из сочинений твоих некоторые дошли и к нам с большим трудом и в большой тайне. Друзья твои прочли их с жадностью, любовью и грустью. От них веет нашею прошлой, общей молодостью и нашими несбывшимися надеждами. Многого хотели – а на чем помирила нас судьба? Менее всего понравился здесь «Юрьев день». Зачем ты бросил камень в Петра, вовсе не заслужившего твоих обвинений, потому что ты привел неверные факты. Чем более живем мы, тем колоссальнее растет перед нами образ Петра. Тебе, оторванному от России, отвыкшему от нее, он не может быть так близок и так понятен; глядя на пороки Запада, ты клонишься к славянам и готов им подать руку. Пожил бы ты здесь, и ты сказал бы другое. Надобно носить в себе много веры и любви, чтобы сохранить какую-нибудь надежду на будущность самого сильного и крепкого из славянских племен. Наши матросы и солдаты славно умирают в Крыму; но жить здесь никто не умеет.

Еще одно замечание по поводу твоих сочинений. Если ты хочешь действовать на мнение у нас, не печатай таких вещей, как песня Соколовского^[700]

Но довольно общего, перейдем к частному. У нас опять проснулась надежда когда-нибудь видеться с тобою и пожать тебе крепко, братски руку. Может, через год. Сколько перемен, сколько горя, сколько утрат со дня нашей разлуки…

…Что сказать тебе? Память о тебе свежо сохранилась в кружке твоих друзей. Когда случай сводит нас вместе, рассеянных теперь, твое имя чаще всех других раздается между нами. Где-то увидим тебя?.. Только не здесь!

Твой Г.

Письмо Петра Яковлевича Чаадаева

Москва, 26 июля 1851.

удалось сродниться с каким-нибудь из народов европейских и с языком его, так чтобы вы могли на нем высказать все, что у вас на сердце. Всего бы, мне кажется, лучше было усвоить вам себе язык французский. Кроме того, что это дело довольно легкое, при чтении хороших образцов ни на каком ином языке современные предметы так складно не выговариваются. Тяжело однако ж будет вам расстаться с родным словом, на котором вы так жизненно выражались. Как бы то ни было, я уверен, что вы не станете жить сложа руки и зажав рот, а это главное дело. Стыдно бы было, чтоб в наше время русский человек стоял ниже Кошихина.

Благодарю вас за известные строки. Может быть, придется вам скоро сказать еще несколько слов об том же человеке, и вы, конечно, скажете не общие места – а общие мысли. Этому человеку, кажется, суждено было быть примером не угнетения, против которого восстают люди, – а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое, если не ошибаюсь, по этому самому гораздо пагубнее первого. N’allez pas prendre cela pour un lieu commun^[701]. Может быть, дурно выразился.

Мне, вероятно, недолго остается быть земным свидетелем дел человеческих; но, веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне и оттуда можно будет любить вас, также как теперь люблю, и смотреть на вас с тою же любовью, с которою теперь смотрю. Простите.

Из писем П. Ж. Прудона^[702]

I

élagie, 27 ноября 1851.

Весть о несчастии, вас поразившем, дошла до нас^[703], она глубоко огорчила нас. Все наши друзья поручили мне от их имени передать нам слово их искреннего участия, живой симпатии, неизменной любви к вам.

Итак, видно, еще мало, что мы страдаем внутри нашего разумения, в качестве мыслящих людей, страдаем в нашей совести – человека, гражданина… надо еще, чтоб несчастие за несчастием гналось за нами по пятам и преследовало бы нас в нашей любви сына, отца… Бедствия, так же как, с другой стороны, счастливые случаи, идут, цепляясь друг за друга, и когда вглядываешься поближе, то связь становится заметна, начинаешь разглядывать, что тот же самый гнет, который ведет нас в тюрьму, в ссылку, с другой стороны, морит голодом, болезнями.

Двадцать лет тому назад мой брат, молодой солдат, лишил себя жизни; капитан – вор, которому он не хотел помогать, довел его мелкими преследованиями до самоубийства. Отец и мать мои умерли преждевременно, одряхлевшие, изнуренные жизнию, исполненной горечи, побитые сборщиками податей, судейскими прижимками, всем, что называется властию.

– и вами, обреченным на скитанье из страны в страну, на все случайности переездов и у которого часть семьи гибнет в волнах?

Я родился в семье земледельцев и очень знаю, сколько членов семьи нашей с отцовской и с материнской стороны были разорены, доведены до отчаяния, убиты всеми этими старыми и новыми рабствами в продолжение века. И будьте уверены, что эти наболевшие, глухие воспоминания очень взошли в счет, когда я предпринял мою борьбу. Несчастие, поразившее вас, разбередило мои раны больнее, чем когда-нибудь, и как ни печально и ни суетно такое утешение, но и этот новый зуб (grief^[704]) не забудется в репертуаре выстраданных мною вещей. Станемте теснее, чтоб лучше переносить наши невзгоды и бороться против наших врагов; чтоб увеличить, усилить нами, нашими словами – возмущающееся поколение, для которого мы ничего не можем сделать любовью и семейной жизнию.

Я сам отец, и скоро буду им во второй раз. Жена моя кормила ребенка своим молоком, растила его на моих глазах. Я знаю, что такое то беспрерывное чувство отцовской любви, которое ежеминутно растет, каким-то беспрерывным, повторяющимся излиянием сердца. Я через два года чувствую, как неразрывно тверды стали цепи, которые приковывают нас к этим маленьким существам, которые словно сжимают в себе начало и конец нашей жизни, ее причину, ее цель. Из этого вы поймете, как отозвалось во мне ваше несчастие.

Не успел я оплакать нашего Бакунина^[705] право спросить отчета у гнетущей силы… так много, что я отчаиваюсь при жизни свести счеты, и только повторяю с псалмопевцем: Beatus qui retribuit tibi retributionem tuam, quam retribuisti nobis!^[706].

Да, Герцен, Бакунин, я вас люблю, вы тут, в этой груди, которую многие считают каменной. У русских, у казаков (простите выражение) (!?) – я нашел больше души, решимости, энергии. А мы выродившиеся крикуны (tapageurs), унижающиеся перед силой сегодня и завтра безжалостные гонители, если завладеем местом.

А между тем все распадается, оседает, все дрожит и готовится к борьбе, волны поднялись высоко, того и смотри затопят последние убежища реакции. По деревням, на полях являются страшные мести, невидимый враг поджигает житницы, валит деревья в лесу, уничтожает дичь, грозит и исполняет иной раз угрозы под штыками солдат и саблями конницы.

которых сердце ваше окаменеет и вы сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям своим! Жму вашу руку.

П. Ж. Прудон.

P. S. В ту минуту, как я хотел запечатать мое письмо, пришел меня навестить Мишле. Он знал уж о вашем несчастии, и мы вместе погоревали еще. Говорили мы много с ним о России, о Польше, об иезуитах, об революции и об вашей брошюре^[707]. Все люди с сердцем понимают друг друга от одного конца Европы до другого… но бегите особенных кружков ложных пророков…

II

Rue d’Enfer, 83, Париж, 23 июля 1855.

Письмо ваше от 14 было мне передано только 18 и именно в такую минуту, когда я был завален работой и делами. Отвечать прежде мне было невозможно.

Пользуюсь небольшим досугом, чтоб сердечно поблагодарить вас, что вы не забыли меня, предпринимая ваше «Русское обозрение». Наше воззрение, я думаю, сходно; мы связаны круговой порукой, у нас общие надежды и те же упования. С края на край Европы та же мысль, как молния, освещает все свободные сердца. Не говоря друг с другом, не переписываясь, хотим мы того или не хотим, – мы друг друга. Я не могу теперь написать вам статьи, но чего нельзя сегодня, то можно завтра, и во всяком случае, живой или мертвый, я хочу быть одним из титулярных (honoraires) редакторов «Русской звезды»^[708].

Наше положение ужасно трудно! Вы пока еще заняты правительствами, а я, напротив, смотрю на управляемых. Не следует ли прежде, чем нападать на деспотизм притеснителей, напасть на деспотизм освободителей? Видали ли вы что-нибудь ближе подходящее к тирании, чем народные трибуны, и не казалась ли вам иной раз нетерпимость мучеников так же отвратительной, как бешенство их гонителей? Деспотизм оттого так трудно сокрушить, что он опирается на внутреннее чувство своих антагонистов, я должен бы сказать – своих соперников, так что писатель, действительно любящий свободу, истинный друг революции, часто не знает, в которую сторону ему направлять свои удары, в скопище ли утеснителей или в недобросовестность утесненных.

Верите ли вы, например, что русское самодержавие произведено одной грубой силой и династическими происками?.. Смотрите, нет ли у него сокровенных оснований, тайных корней в самом сердце русского народа? Я спрашиваю вас – как одного из самых откровенных людей, которых я знал, – неужели вы не приходили в негодование, в отчаяние от притворства, от махиавеллизма тех, которых так или иначе европейская демократия признает или выносит – скажете вы; но, любезный Герцен, что страшнее для свободы – распадение или измена?

То, что я вижу на Западе, дает мне право предположить о том, что будет на Востоке, которого я не знаю; люди всё те же под всеми меридианами. Я четыре года смотрю, как вслед за гибельным примером какое-то бешенство деспотизма охватило все души; как презрение масс, вчера объявляемых самодержавными, почти боготворимых, сделалось общим мнением; как люди, у которых свобода была девизом, ругаются теперь над ней; как социальная революция была осмеяна, посвящена смерти – лицемерами, которые со дня ее рождения поклонялись ей. Знаете ли вы, наконец, на ком хотят эти побежденные вчерашнего дня выместить горе своей неудачи? – На тирании, на привилегиях, на суеверии? Нет, на народе (la plèbe), на философии, на революции…

Speramini, popule meus!^[709] Какое же общение возможно с ними? Сделаемте союз, как Бертран дю Гесклин и Оливье де Клиссон, за свободу ême^[710], против всех живых и мертвых. Будем поддерживать дело освобождения, откуда бы оно ни шло и каким бы образом оно ни являлось, и будем без пощады сражаться против предрассудков, хотя бы мы их и встречали у наших единомышленников и братьев. Если газеты говорят правду, то Александр II собирается возвратить Польше долю ее прав^[711], как будто исполняя программу вашу, любезный Герцен, и это в то время, как Запад воюет против него и против революции за Турцию. Кому же дать пальму? Английской ли аристократии, которая с высоты свободной трибуны всенародно отзывается с презрением о Венгрии и Польше, или царю, начинающему восстановление Польши? Римскому ли понтифу, проклинающему восстание Польши, или еретическому царю, зовущему ее на жизнь?

Снова будто с Востока занимается свобода, с Востока варварского, из этой родины рабов, кочующих дикарей отсвечивает на нас нравственная жизнь его, убитая на Западе эгоизмом мещан и нелепостию якобинцев: отсвечивает на нас в то время, как грубый материализм нас пожирает больше чумы и картечи; наше несчастное войско и народ русский увлекаются в бой благородными чувствами народности, религии, ненавистию к варварству и, может, надеждой на свободу, обещанную царем.

История полна этих противуречий.

– принесут ли они с собой заразу благородных чувств и широких помыслов? Не знаю. От Запада они отрезаны механизмом дисциплины; казарменный дух, жалкая страсть отличий их очень забили – может, они придут так, как пошли солдатами папы и императора, Рима и 2 декабря.

Но чего не сделает «пушечное мясо», то сумеет сделать перо писателя. С берегов Черной, Днепра, Вислы – мысль о свободе придет пристыдить старую революционную весь. Она вызовет воспоминания 14 июля, 10 августа, 31 мая, 1830, 1848. Тогда мир узнает, может ли Франция, победоносная в Крыму (это предположение я поневоле должен сделать для моих суетных соотечественников), еще держать скипетр образования ипрогресса…

Прощайте, любезный друг. Сохраните себя неприкосновенным и чистым в наших передрягах, это мое единственное желание вам, пусть оно будет залогом вашего успеха.

П. Ж. Прудон.

Письмо Томаса Карлейля

Dear Sir^[712],

Я прочел вашу речь^[713] о революционных началах и элементах в России; много в ней мощного духа и сильного таланта, она особенно поражает трагической серьезностью тона, которого нельзя не видеть и нельзя легко принять читателю, какого бы мнения он ни был о вашей программе и о вашем пророчестве России и миру.

Что касается до меня, я признаюсь, что никогда не считал, а теперь (если это возможно) еще меньше, чем прежде, надеюсь на всеобщую подачу голосов, во всех его видоизменениях. Если оно может принести что-нибудь хорошее, то это так, как воспаление в некоторых смертных болезнях. Я несравненно больше предпочитаю самый царизм или даже великий туркизм (grand turkism) – чистой анархии (а я ее такою, по несчастию, считаю), развитой парламентским красноречием, свободой книгопечатания и счетом голосов. «Ach, mein lieber Sultzer, er kennt nicht diese verdammte Rasse»^[714]– сказал раз Фридрих II, и в этом он выразил печальную истину.

В вашей обширной родине, которую я всегда уважал как какое-то огромное, темное, неразгаданное дитя провидения, которого внутренний смысл еще неизвестен, но который очевидно не исполнен в наше время; она имеет талант, в котором она первенствует и который дает ей мощь, далеко превышающую другие страны, – талант, необходимый всем нациям, всем существам и беспощадно требуемый от них всех под опасением наказаний, – талант повиновения Таково мое мрачное верование в эти революционные времена. Несмотря на наши разномыслия, я буду очень рад, если вы заедете ко мне, будучи в городе; да я и сам надеюсь как-нибудь, прогуливаясь, завернуть в вашу Чомле-Лодж и потолковать с вами о разных разностях.

С искренним уважением и желанием всякого добра…

Т. Карлейль^[715].

Примечания

Старые письма (дополнение к «Былому и думам»)

ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 194–230. Печатается по тексту этого издания со следующими исправлениями:

Стр. 518, строка 15: бодрым духом вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 518, строка 32: о племенном и родовом вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 518, строка 34: и он вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 519, строка 15: бросивши вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 522, строка 40: написал вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 523, строка 3: о важности и пользе вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 523, строка 40: родит вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Белинского)

Стр. 530, строка 3: хорошее вместо: (по тексту публикуемого Герценом письма Грановского)

Стр. 530<,> строка 31: вместо: скажу без увеличения (по тексту публикуемого Герценом письма Грановского).

Стр. 533, строка 14: вместо: обреченному

Стр. 544, строки 27–28: основ<аний> основ

«Oh, combien de marins, combien de capitaines…» – Hе совсем точная цитата из стихотворения Гюго «Осеаnо nох» (из книги «Les rayons et les ombres»).

…письма Карамзина в «Ameнеe» и Пушкина в «Библиографических записках». – Письма H. М. Карамзина к брату Василию за 1799–1826 гг. были напечатаны в журнале «Атеней» за 1858 г. (часть третья, май-июнь, №№ 19–26 и часть четвертая, июль-август, №№ 27–28). В «Библиографических записках» за 1858 г. (№№ 1, 2, 4) были опубликованы письма А. С. Пушкина к брату Льву за 1820–1836 гг.

…три полицейских нашествия: одно в Москве и два в Париже… – О полицейском обыске в Москве в июле 1834 г. Герцен рассказывает в гл. IX «Былого и дум» (см. т. VIII наст. изд., стр. 180–181); об обыске в Париже в июне 1848 г. говорится в гл. «Западные арабески. Тетрадь первая» (см. т. X наст. изд., стр. 32–34); об обыске в июне 1849 г. – в гл. XXXVI (см. там же, стр. 54).

Таким ли был я расцветая? – Не совсем точная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина («Путешествие Евгения Онегина»).

Впервые опубликовано в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 196–198. Печатается по тексту этого издания. Подлинник хранится в архиве Герцена-Огарева в «пражской коллекции» (ЦГАЛИ).

Статью вашу о Гофмане я получил. – В письме к Н. X. Кетчеру от 31 декабря 1835 г. Герцен сообщал о посылке в Москву своей статьи «Гофман» (см. т. I наст. изд.) «при письме к Полевому», оставшемся неизвестным.

…на вас… – В автографе письма Полевого – на нас.

…потом отдать ее в какой угодно журнал. – Статья Герцена «Гофман» была напечатана в «Телескопе», 1836, № 10 (историю публикации статьи см. в комментарии к т. I наст. изд., стр. 487–488).

Братец ваш… – Е. И. Герцен.

…вы принялись за географию, за статистику… – В 1835 г. Герцен, находившийся в ссылке в Вятке, был привлечен к работам губернского статистического комитета и писал <«Монографию Вятской губернии»>, из которой известны отрывки: «Вотяки и черемисы», «Русские крестьяне Вятской губернии» (см. в т. I наст. изд. рубрику «Заметки в „Прибавлениях“ к „Вятским губернским ведомостям“» и комментарии к ним).

~ и потом браниться. – В письме к Н. А. Полевому от 2 сентября 1836 г., в котором Герцен объясняет недоразумение с публикацией статьи «Гофман», этой фразы нет. Из письма видно, что Герцен предварительно писал брату, Е. И. Герцену, поручая ему объяснение с Полевым, и получил от брата известие о результатах разговора.

…это было время «Параши Сибирячки»… – Пьеса Н. А. Полевого «Параша Сибирячка», написанная в духе официальной народности, была поставлена в Петербурге на сцене Александринского театра 17 января 1840 г. и получила одобрение в придворно-бюрократических кругах. К этому времени уже отчетливо определился переход Полевого на реакционно-охранительные позиции.

Впервые опубликовано в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 199–213. Печатается по тексту этого издания. Подлинники хранятся в ЦГАЛИ.

Из всей переписки Герцена с В. Г. Белинским до нас дошло только два письма Герцена (от 26 ноября 1841 г. и от мая 1842 г.) и десять писем Белинского (одно от 26 января 1845 г., остальные письма – за 1846 г.). После отъезда Герцена за границу переписка его с Белинским, видимо, совершенно прекратилась. О некоторых не дошедших до нас письмах Белинского к Герцену известно из записей в дневнике Герцена за 1842–1844 гг. (см. т. II наст. изд., стр. 242, 266, 276, 354, 372) и из писем Герцена этих лет (ЛН–228).

Из девяти писем Белинского за 1846 г., находившихся в руках Герцена, последний опубликовал восемь, сократив почти вдвое текст. Он изъял главным образом все, что касалось разрыва Белинского с А. А. Краевским, семейных дел, а также убрал резкие высказывания по адресу некоторых современников. Фамилии лиц, еще живших в то время, Герцен скрыл под их начальными буквами. Передавая подлинники писем, вероятно, непосредственно в типографию, Герцен прямо на автографах отмечал карандашом места, которые следовало набирать, а иногда заменял слова Белинского другими. В частности, в письме I он заменил имена Кетчера, Грановского и Корша словами: «твоими друзьями»; в письме II слова: «О<течественные> з<аписки>» словами: «журнальная работа»; в письме III слова (по собственному адресу): «прав, собака» словами: «он прав» и т. п. Наиболее существенные пропуски строк и исправления отдельных мест по автографам писем приведены в ЛН,т. 62, стр. 777–780; полностью по автографам письма приведены в издании: В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XII, М., изд. АН СССР, 1956.

…«Об изучении природы»… – Белинскому в это время могли быть известны «Письма об изучении природы» с первого по шестое, напечатанные в «Отечественных записках», 1845, №№ 4, 7, 8 и 11 (см. т. III наст. изд.).

…«О пристрастии»… – Речь идет о первой редакции четвертой главы очерка Герцена «Новые вариации на старые темы» из серии «Капризы и раздумье» (см. т. II наст. изд., стр. 86-102).

…о твоей превосходной повести… – Роман Герцена «Кто виноват?», часть первая. Об оценке Белинским этого произведения см. в т. IV наст. изд., стр. 324.

…о Копернике, Ярополке Водянском… – Имеются в виду фельетон Герцена «„Москвитянин“ о Копернике» и фельетон «„Москвитянин“ и вселенная», подписанный псевдонимом Ярополк Водянский. В автографе письма Белинского фельетон о Копернике не упомянут, но вместо него назван другой фельетон Герцена– о г. Вёдрине, то есть «Путевые записки г. Вёдрина» (см. т. II наст. изд.).

…нервическое потрясение по поводу прихода ~ как о г. Герцене. – Об этом эпизоде Белинский рассказывает Герцену в письме от 26 января 1845 г.

…статью «О жизни и сочинениях Кольцова»… – Вступительная статья Белинского к сборнику «Стихотворения Кольцова», изданному Н. А. Некрасовым и Н. Я. Прокоповичем в 1846 г.

…я издаю толстый огромный альманах… – Белинский задумал издание альманаха «Левиафан», чтобы создать себе материальную базу для ухода из «Отечественных записок». Все друзья и знакомые критики охотно пошли ему навстречу, понимая, как важно помочь Белинскому освободиться от эксплуатации А. А. Краевского. Однако альманах в свет не вышел, и в конце 1846 г. Белинский уступил все собранные произведения вновь организованному журналу H. А. Некрасова и И. И. Панаева «Современник».

Достоевский дает повесть ~ у Майкова выпросить поэму. – Ф. М. Достоевский обещал для альманаха Белинского задуманную им повесть «Сбритые бакенбарды»; И. С. Тургенев дал, видимо, рассказ «Петр Петрович Каратаев»; А. Н. Майков – поэму «Барышня»; И. И. Панаев – повесть «Родственники»; произведение Н. А. Некрасова «Семейство» неизвестно.

…обращаюсь к тебе: повесть или жизнь! – Герцен написал для альманаха Белинского повесть «Сорока-воровка» и предполагал дать еще «Доктора Крупова» (см. т. IV наст. изд.).

…профессору К<авелину> ~ Если бы он дал мне статью… – К. Д. Кавелин прислал статью «Взгляд на юридический быт древней России»; см. о ней далее в письмах IV и V.

Сам я хочу что-нибудь написать о современном значении поэзии. – Белинский не выполнил своего замысла, но возможно, что задуманные им положения вошли в обзор «Взгляд на русскую литературу 1846 года».

…с Кудрявцевым ~ и от этого получу повесть. – Кудрявцев прислал из Берлина Белинскому повесть «Без рассвета».

А<нненков> тоже пришлет что-нибудь вроде путевых заметок. – С начала 1847 г. П. В. Анненков регулярно посылал в «Современник» из-за границы свои «Парижские письма».

…первую часть моей истории русской литературы. -В конце 1840 – начале 1841 г. Белинским была задумана «Критическая история русской литературы», главы из которой вошли затем в собрание сочинений как отдельные статьи («Идея искусства», «Разделение поэзии на роды и виды», «Общее значение слова литература», «Общий взгляд на народную поэзию и ее значение»). По свидетельству Н. X. Кетчера, критик работал над этой книгой до конца жизни.

…ты не замедлил ответом… – Ответное письмо Герцена не сохранилось.

…новую повесть твою… – Вероятно, «Сорока-воровка» Герцена.

…продолжать и доканчивать старую… – Подразумевается роман Герцена «Кто виноват?».

Насчет писем Б<отки>на, об Испании… – Первая серия «Писем об Испании» В. П. Боткина напечатана в «Современнике», 1847, № 3.

 – Надежды Белинского на лечение за границей в 1846 г. не сбылись. После поездки в Зальцбрунн летом 1847 г. болезнь усилилась и 26 мая 1848 г. Белинский умер.

…а – вор, б – дурак, а в – плут… – В автографе письма Белинского написано: «Погодин – вор, Шевырко – дурак, а Аксаков – шут».

…как Потемкин Фонвизину после представлениия «Бригадира»… – По преданию, Г. А. Потемкин сказал Д. И. Фонвизину после первого представления «Недоросля»: «Умри, Денис! Лучше не напишешь!»

…«Грановский мог бы прислать из лекций»… – Т. Н. Грановский в учебный 1845/46 г. читал вторично в Московском университете курс лекций по средней истории. Отклик Герцена на первое чтение этого курса зимой 1843/44 г. см. в статьях «Публичные чтения г. Грановского» и «О публичных чтениях г-на Грановского (Письмо второе)» (т. II. наст. изд.), а также в гл. XXIX «Былого и дум» (т. IX наст. изд.). Для альманаха Белинского Грановский не прислал ничего.

Статье С<оловье>ва… – Статья С. М. Соловьева «Даниил Романович, король Галицкий».

«В дороге», Н<екрасов>а, превосходно… – Стихотворение Н. А. Некрасова «В дороге», напечатанное в 1846 г. в «Петербургском сборнике». В статье «Петербургский сборник» Белинский также выделил «В дороге» из всех других стихотворений Некрасова, напечатанных там.

…записок медика… – Повесть Герцена «Доктор Крупов».

…статья «О парижских увеселениях». – Очерки И. И. Панаева «Парижские увеселения», как и упомянутая выше повесть Ф. М. Достоевского «Бедные люди», вошли в «Петербургский сборник», изданный Н. А. Некрасовым.

…М<ихаила> С<еменовича>. – М. С. Щепкин дал для альманаха Белинского воспоминания о своем детстве – «Из записок артиста».

…статью М<ельгунова>… – Статья Н. А. Мельгунова «Иван Филиппович Вернет, швейцарский урожденец и русский писатель. Из воспоминаний обыкновенного человека».

…и все то благо, все добро. – Цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Утро».

Я был в восторге от его взгляда на Грозного ~ не было знания для оправдания моего взгляда. – В статье К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России» Иван IV был представлен борцом против родового дворянства и защитником людей незнатного происхождения.

…талантного. – В автографе письма В. Г. Белинского – толстого

…о статье Рулье… – К. Ф. Рулье в 1847 г., вероятно, побуждаемый Герценом, сотрудничал в «Современнике». Об отношении Герцена к лекциям Рулье см. в статье «Публичные чтения г-на профессора Рулье» – т. II, наст. изд.

…Николай Платонович, наконец-то твое возвращение уже не миф. – Н. П. Огарев приехал из-за границы в начале марта 1846 г.

…написал было я к тебе письмо ~ получил твое, которого так долго ожидал. – Ни начатое письмо Белинского, ни письмо Герцена не сохранились.

…интермедию к «Кто виноват?» – Отрывок из романа Герцена «Кто виноват?» «Владимир Бельтов» (впоследствии – главы V–VII первой части) был напечатан в «Отечественных записках», 1846, № 4. Белинский высоко оценил этот отрывок романа в обзоре «Взгляд на русскую литературу 1847 года».

…показывала вместо детей Рея Хроносу. – Согласно древнегреческому мифу, Кроносу было предсказано, что один из его сыновей лишит его престола. Из опасения, что предсказание сбудется, Кронос съедал своих новорожденных детей. Рея спасла Зевса, подсунув Кроносу камень, завернутый в пеленку.

…письмо твое… – Это письмо Герцена не сохранилось.

Насчет первого пункта… – Речь идет о материальной помощи, которую Герцен оказал Белинскому для его поездки на юг в 1846 г.

Мои путевые впечатления… – Замысел написать о своей южной поездке с М. С. Щепкиным Белинский не осуществил.

Статья С<амарина>… – Статья Ю. Ф. Самарина «Тарантас. Путевые впечатления», помещенная в «Московском сборнике» за подписью «М…З…К…»

…зацепляет меня в лице «Отечественных записок». – В начале статьи Ю. Ф. Самарин, делая обзор критических выступлений, посвященных книге В. А. Соллогуба «Тарантас», полемизировал со статьей Белинского, напечатанной без подписи в «Отечественных записках», 1845, № 6.

Зато Х<омяков> ~ узнает он мои крючки! – В статье «Мнение русских о иностранцах», напечатанной в «Московском сборнике», А. С. Хомяков возражал против оценки, которую дал Белинский «Борису Годунову» в десятой статье «Сочинения Александра Пушкина» («Отечественные записки», 1845, № 11), и его оценки русского фольклора. Имени Белинского он не называл. Во «Взгляде на русскую литературу 1846 года» Белинский упомянул о содержательности статьи Ю. Ф. Самарина, но специального разбора «Московского сборника» не написал.

…ругательства Сенковского… – Недоброжелательная рецензия О. И. Сенковского на брошюру Белинского «Николай Алексеевич Полевой» (СПб., 1846), напечатанная без подписи в «Библиотеке для чтения», 1846, № 6.

В Калуге столкнулся я с И. А<ксаковым>. – В Калуге Белинский был с М. С. Щепкиным с 18 по 30 мая 1846 г.; с И. С. Аксаковым он встречался в доме А. О. и H. М. Смирновых.

…для проходящих. – Избасни И. И. Дмитриева «Прохожий».

…преступного… – В автографе письма Белинского – примерного.

…Ш.…– С. П. Шевырев (в автографе письма Белинского – ).

Из писем Тимофея Николаевича Грановского

Впервые опубликовано в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 214–220. Печатается по тексту этого издания.

Тексты писем Т. Н. Грановского, полностью восстановленные по рукописям, опубликованы: письма II и III – в сборнике «Звенья», VI, стр. 356–364 (подлинники хранятся в ПД– в ЛН,т. 62, стр. 92-104 (подлинники хранятся в ЦГАЛИ).

Герцен зашифровал имена и опустил все, что могло привлечь внимание царского правительства и что касалось личных дел его и Огарева, а также внес много редакционных поправок.

Москва. 1847. – Более точная дата – начало сентября 1847 г. (см. ЛН,т. 62, стр. 93).

…к дамским размолвкам ~ см. «Былое и думы» в «Полярной звезде» на 1858. – Подразумевается разлад в отношениях между Н. А. Герцен и женами и сестрами друзей Герцена, наступивший во второй половине 1846 г. под влиянием идейно-теоретических разногласий, вскрывшихся тогда в московском кружке. Краткое упоминание о разладе «в дамском обществе» содержится в гл. XXXII «Былого и дум», опубликованной впервые в ПЗ на 1858 г., кн. IV, с подзаголовком (затем опущенным в отдельном издании «Былого и дум») – «Дамское общество» и строкой точек в соответствующем месте текста (см. т. IX наст. изд., стр. 212).

…письме к Т<атьяне> А<лексеевне>… – Это письмо Герцена к Т. А. Астраковой неизвестно.

К чему же повторять смешные обвинения ~ в апатии и пр.? – В письме к Н. П. Огареву из Парижа от 3 августа 1847 г. Герцен высказывал недовольство молчанием московских друзей и упрекал их в «холодном невнимании» к нему.

…писем из Avenue Marigny… – «Письма из Avenue Marigny» Герцена были напечатаны в «Современнике» за 1847 г., №№ 10, 11 (см. т. V наст. изд.).

Москва, 1849. – Более точная дата – июнь 1849 г. Даты писем II и III определяются письмами Герцена к Т. Н. Грановскому от 12–14 мая и 2–5 августа 1849 г. На первое из них Грановский отвечает настоящим письмом. Второе письмо Герцена является ответом на письма II и III.

…X… – В автографе:

…1849. – Более точная дата – июль 1849 г. (см. «Звенья», VI, стр. 363).

…письмо к Е<гору> И<вановичу>… – Письмо Герцена к брату неизвестно.

…о припадке холеры с И. Т… – О заболевании И. С. Тургенева холерой Герцен писал Н. П. Огареву в письме от 10 июня 1849 г.

Галахов писал тебе много перед смертью… – О предсмертном письме И. П. Галахова Герцен упоминает в письме к Грановскому от 2–5 августа 1849 г., а также в гл. XXIX «Былого и дум».

Весною 1861. – Более точная дата – май – июнь 1851 г. (см. ЛН,т. 62, стр. 100). Герцен ответил на это письмо Грановского письмом от 19–20 июня 1851 г.

Книги твои дошли до нас. – В 1850 г. впервые вышли на немецком языке книги Герцена «С того берега» и «Письма из Италии и Франции» (см. т. V и VI наст. изд.).

1854 года. – Более точная дата – конец мая – начало июня 1855 г. (см. ЛН, т. 62, стр. 104). На автографе надпись Герцена: «Последнее письмо Грановского».

Зачем ты бросил камень в Петра… – Т. Н. Грановский ошибся: О Петре I Герцен писал не в брошюре «Юрьев день!», а в вышедшей в том же 1853 г. брошюре «Крещеная собственность» (см. т. XII наст. изд.).

…и готов им подать руку. – В автографе: <…> готов подать руку Хомякову и Аксакову.

«Тюрьма и ссылка». – Приписываемая В. И. Соколовскому песенка «Русский император в вечность отошел…» приводится в гл. XII «Былого и дум»; Герцен дает отсылку на первую публикацию второй части своих мемуаров – «„Тюрьма и ссылка“. Из записок Искандера», Лондон, 1854 г.

Письмо Петра Яковлевича Чаадаева

ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 221. Печатается по тексту этого издания.

Ранее небольшой отрывок из письма был напечатан в ПЗ,1858 г., кн. IV, в составе публикации гл. XXIX «Былого и дум», где письмо упоминается под несколько иной датой (сохраненной в тексте отдельного издания «Былого и дум», т. II, Лондон, 1861) – 20 июля 1851 г. По словам Герцена, это письмо было единственным, которое П. Я. Чаадаев писал ему за границу (см. т. IX наст. изд., стр. 130).

Письмо Чаадаева являлось, вероятно, откликом на упоминание его имени в работе Герцена «О развитии революционных идей в России» (см. т. VII наст. изд., стр. 221–223).

Впервые опубликовано в ПЗ,1859 г., кн. V, стр. 222–227. Печатается по тексту этого издания.

Переписка Герцена с Прудоном дошла до нас не в полном виде. Известная до настоящего времени в печати часть переписки относится к 1849–1861 гг. и включает 8 писем Герцена и 11 писем к нему Прудона (см. ЛН, тт. 15, 39–40, 62). Библиографическую справку о письмах Прудона к Герцену см. в ЛН–40 и 62.

Герцен сократил для печати все, что, по его мнению, лишено для читателя, в особенности для русского читателя, общего интереса, устранил повторения, длинноты, излишнюю риторичность выражений, опустил или смягчил лестные слова, сказанные по его личному адресу.

Первое из публикуемых писем содержит отклик Прудона на постигшее Герцена в 1851 г. горе – гибель матери и сына Коли. Герцен очень ценил проявленное Прудоном участие. Он вспоминает и цитирует строки из этого письма в гл. XLI «Былого и дум» (см. т. X наст. изд., стр. 196). Герцен ответил Прудону большим письмом от 26 декабря 1851 г.

Второе письмо Прудона является его ответом на приглашение Герцена сотрудничать в создававшейся им тогда «Полярной звезде». О значении, которое Герцен придавал сотрудничеству в «Полярной звезде» Прудона и других передовых людей Запада (В. Гюго, Д. Маццини, Ж. Мишле, Луи Блана), также приглашенных участвовать в ней, он говорит в статье «К нашим» (см. т. XII наст. изд.).

Характеристика Прудона как политического деятеля, философа, писателя и человека и описание встреч с ним наиболее полно даны Герценом в главе ХLI «Былого и дум»; о взаимоотношении Герцена с Прудоном см. также в комментарии к этой главе (т. X наст. изд.).

«Былое и думы». – В гл. XLI «Былого и дум» (см. т. X наст. изд., стр. 191–193).

St. Pélagie… – Парижская тюрьма, в которой был заключен Прудон, приговоренный в 1849 г. к трехгодичному тюремному заключению за резкие статьи против президента Луи Наполеона Бонапарта.

…Ш. Е.…– Шарль Эдмон – литературный псевдоним Хоецкого. Стр. 534. Торопитесь оплакать ваши частные горести ~ к собственным бедствиям своим! – В ответном письме Прудону от 26 декабря 1851 г., написанном после бонапартистского переворота, Герцен цитирует эти слова и называет их пророческими.

Письмо ваше от 14… – Это письмо Герцена неизвестно.

…«Русское обозрение». – Альманах «Полярная звезда».

Я не могу теперь написать вам статьи ~ редакторов «Русской звезды». – В ответном письме Прудону от <25–31> июля 1855 г. Герцен снова настойчиво напоминал ему о статье для «Полярной звезды», однако статья Прудона в «Полярной звезде» не появлялась.

«Полярной звезды». – В ПЗ на 1855 г., кн. I, стр. 231–232 были напечатаны вступительные фразы настоящего письма Прудона от слов: «сердечно поблагодарить вас» до: «Русской звезды». Отрывок дан в другом переводе.

…нет ли у него ~ тайных корней в самом сердце русского народа? – Ряд положений, высказанных в письме, например, рассуждение Прудона о народных корнях русского самодержавия, приписывание царю прогрессивной роли, преувеличенный взгляд на русскую исключительность, таивший в себе тенденцию оторвать Россию от общеевропейского революционного движения, были совершенно неприемлемыми для Герцена. В ответном письме от <25–31> июля 1855 г. Герцен, не вступая в полемику, в кратких тезисах сформулировал свою точку зрения на затронутые Прудоном вопросы. Ответ этот, несмотря на дружеский его тон и выраженные в нем чувства симпатии и уважения к Прудону, свидетельствует о резком с ним расхождении. Это и побудило, очевидно, Герцена ограничиться только краткой выдержкой из письма Прудона при его публикации в ПЗ на 1855 г., кн. I (ср. письмо Герцена к А. Саффи от 30 июля 1855 г.).

Римскому ли понтифу… – Подразумевается папа Римский Пий IX.

…воспоминания 14 июля, 10 августа, 31 мая, 1830, 1848. – Даты происходивших в Париже народных восстаний, определивших этапы развития французской буржуазной революции: 14 июля 1789 г. – взятие Бастилии, положившее начало революции; 10 августа 1792 г. – свержение монархии; 31 мая 1793 г. – установление якобинской диктатуры; 1830 г. – июльская революция; 1848 г. – февральская революция.

Письмо Томаса Карлейля

Впервые опубликовано в ПЗ, 1859 г., кн. V, стр. 228–229. Там же напечатан и русский перевод ответного письма Герцена, стр. 228–229. Печатается по тексту этого издания. Подлинный английский текст письма Карлейля неизвестен; французский текст ответного письма Герцена впервые напечатан по авторской копии в ЛН,т. 61, стр. 231–232.

–1853 гг. к М. К. Рейхель и К. Фогту. В этих письмах и в статье «Еще вариация на старую тему» (см. т. XII наст. изд.) он вспоминает о своих спорах с Карлейлем о России. В связи с этими спорами и возникла настоящая переписка (подробнее о ней и об отношениях Герцена с Карлейлем см. публикацию М. П. Алексеева в ЛН,т. 61, стр. 229–232).

Поводом для письма Карлейля послужила посылка ему Герценом текста своей речи, произнесенной 27 февраля 1855 г. в С. -Мартинс холле вЛондоне на интернациональном митинге в годовщину февральской революции (см. т. XII наст. изд.).

Карлейлевская проповедь пассивности и застоя вызвала, естественно, резко отрицательное отношение Герцена. Отвечая Карлейлю, Герцен противопоставил реакционной апологии «таланта повиновения» революционный «талант борьбы».

685. О, сколько за этим угрюмым горизонтом исчезло моряков, капитанов, которые с радостью отправились в далекие странствия! Сколько пропало без вести… (франц.). – Ред.

«Телескопа» и поссорила меня с Полевым. К<етчер>, не зная вовсе, что я дал ее Полевому, напечатал ее в «Телескопе» и, считая неосторожным оставить под нею мою фамилью, поставил Искандер, подпись, которую я шутя употребил в одной статье, назначенной не для печати. Я был тогда в Вятке.

Полевой рассердился на меня и, не узнав дела, написал мне записочку, в которой говорил, что серьезные они имеют еще и другие привычки, например, сперва узнать дело и потом браниться. На этом переписка остановилась. В 1840 году в Петербурге он велел мне сказать через Вадима Пассека, что «стыдно сердиться». Но я вовсе не за «Гофмана» сердился тогда, это было время «Параши Сибирячки» и пр.

687. Я должен предупредить, что я счел необходимым очень многое из писем Белинского и из писем Грановского не печатать.

688. Альманах этот никогда не выходил. Белинский вместо его поставил на ноги «Современник».

689. досконально (франц.). – Ред.

«Что в море купаться – что Данта читать».

691. ничегонеделание (итал.). – Ред.

692. Грановский говорит о доме, в котором мы жили до кончины моего отца.

693. Я этого упрека никогда не мог понять и относил его к дамским размолвкам перед нашим отъездом, об них я упомянул вскользь, см. «Былое и думы» в «Полярной звезде» на 1858.

694. дорогой мой (итал.). – Ред.

– Ред.

696. углубляться в размышления (нем.). – Ред.

697. на поклонение (франц.). – Ред.

698. всех прочих (итал.). – Ред.

699. В конце 1851 г. Грановский написал мне длинное письмо; письмо это, отданное в Париже моей матери, погибло вместе с нею 16 ноября.

«Тюрьма и ссылка».

701. Не примите это за общее место (франц.). – Ред.

702. Из двух первых писем Прудона, одного, писанного 23 августа 1849, и другого из Консьержри от 15 сентября 1849, выписана вся общая часть в тексте «Былое и думы».

703. Весть о гибели парохода 16 ноября 1851.

704. урон (франц.). – Ред.

706. Блажен, кто так же воздает тебе по заслугам, как и ты воздаешь нам! (лат.). – Ред.

707. «La Russie et le socialisme», lettre à J. Michelet.

708. Отрывок из этого письма был напечатан в I кн. «Полярной звезды».

709. Надейся, народ мой! (лат.). – Ред.

– Ред.

711. Тогдашние слухи!

712. Дорогой сэр (англ). – Ред.

713. Произнесенная в С. Мартин’с Галь 26 февраля 1855.

714. «Ах, мой дорогой Шультцер, он не знает этой проклятой расы» (нем.). – Ред.

«Позвольте вам сказать несколько слов о тех близких мне предметах, которые вы затронули в вашем письме.

Я никогда не был горячим поклонником всеобщей подачи голосов. Она, как всякая форма, не связанная с необходимым содержанием, может быть хороша и дурна, может привести к результатам счастливым или совершенно нелепым. Социализм идет дальше арифметического сложения и вычитания голосов, которыми определяют достоинство закона. Социализм старается раскрыть законы наиболее естественного устройства общества и стремится к данным историческим условиям.

«Анархия», «талант повиновения» – все это очень смутно и требует большей определительности. Если анархия значит беспорядок, произвол, разрыв круговой поруки, разрыв с разумом, то социализм больше борется с ней, чем монархия…

Талант повиноваться в согласии с нашей совестью – добродетельборьбы, который требует, чтоб мы не повиновались против нашей совести, – тоже добродетель!

Природа представляется нам самою огромною гармоническою анархией, и именно оттого-то в природе все в порядке, что идет само по себе. Разумеется, анархия в этом смысле не значит tohu-bohu <беспорядок (франц.)>, путаница капризов, странностей. Признание анархии в мысли не значит освобождение ее от логики, но дело в том, что я не из повиновения ×2=4. Религия – совсем напротив, она, как монархия, требует не только талант разумения, но и талант послушания и верования.

Без таланта борьбы и противудействия мир бы еще стоял на точке Японии, не было бы ни истории, ни развития…

«Всякая власть от бога», – сказал ап. Павел, а сам был мятежный гражданин римский, богохулец Дианы Ефесской, бродящий демагог на Via Appia, общинник (partageux), казненный цезарем именно за то, что он у него не находил достаточно развитым талант повиновения.

Вы, как мыслитель, должны извинить меня, что я против вас отстаиваю мои мнения, зная очень хорошо сравнительную слабость моих сил.

Как только я буду в Лондоне, непременно явлюсь с моим почтением к г-же Карлейль, и очень буду рад вас видеть в моей Ричмондской пустыне для того, чтобы продолжать viva voce <в личной беседе (итал.)> наши споры.

».