ПИСЬМА К ПРОТИВНИКУ
Письмо 1
M. Г. — или что-нибудь —
Трудно себе представить двух человек, которых весь нравственный быт и строй, все святое святых, все идеалы и стремления, все упования и убеждения были бы до такой степени противоположны, как у меня с вами. Мы люди разных миров, разных веков, и при всем том и вы, и я, мы служим одному делу, преданы ему искренно и такими признаем друг друга.
После ряда свиданий с вами я некоторое время не мог привести в порядок мыслей — едва теперь я прихожу в себя. Приемы были слишком крепки и требовали долгой работы, чтобы дойти до свободного обсуживания.
Вы указали некоторые ошибки наши, — я стремлюсь их исправить — вы заставили меня подумать о слабых сторонах нашей деятельности, — я постараюсь укрепить их для того, чтобы быть еще большим и сильнейшим противником того направления, которое вы защищаете. Оно имеет верх, сила с ого стороны, оно может быть объяснено, имеет достаточные причины, но не нравственное оправдание. Да оно же ему и не нужно, как не нужно всякому катаклизму или напору стихий.
Из глубины моего сердца, из глубины моей совести подымается крик протеста против террора в Польше, против гонений внутри России, против казней, против добиваний после победы. Я все это считаю не только ненужным, но вредным.
Я вас слушал честно и добросовестно, но вы не убедили меня, и это не личное упрямство, не упорство партии. Это-то именно я и хочу вам доказать.
С самого начала мне, кажется, следовало бы сказать, в чем мы согласны с вами, в чем у нас есть общая истина, общая любовь. Если б их не было, то о чем же нам было бы и говорить?
Я знаю, что вы не допускаете возможности разными путями доходить до одной истины, как все люди религиозные. Но история и наука против вас; они вам показывают на каждом шагу, что каким бы ломаным, кривым, фантастическим путем ни открывалась истина, однажды сознанная, она освобождается от путей и получает признание помимо их. По системе Тихо Браге доходили больше мудреным путем до тех же законов движения планет, как по системе Коперника.
Практический вопрос не в точке отправления, не в личном процессе, не в диалектической драме, не в логическом романе которым мы отыскиваем истину, а в том, истинна ли истина, которая становится нашей плотью и кровью, практическим основанием всей жизни и деятельности, и истинны ли пути, которыми мы осуществляем ее.
Действительно, слова «драма» и «роман» идут к процессу роста живых учений.
Вспомните, как мы встретились с вами двадцать лет тому назад, в двух противоположных станах и тотчас вступили в состязание. Как два бойца, мы переменили в продолжительном бою. не только места, но [схватились не за свои] перемешали орудия, вы и ваши друзья сделались западными террористами, защитниками петровской империи, даже дворянской цивилизации; а мы, отрекаясь от кровавых прогрессов, от поглощающего государства, стоим за народ, за общину, за право на землю. Ваши друзья за Петербург — мы за — нет, мы не за Москву, мы за село. При этом кружении около одной точки, при этом обмене сторон и оружий, что же осталось неизменным? Именно эта точка.
Мое воззрение вам известно — я думаю, что знаю ваше. Точка, оставшаяся господствующей осью, около которой прошла наша жизнь от отрочества до седых волос, это наше отношение к русской земле, к русскому народу, вера в него, любовь к нему (я ее, как «День», никак не смешиваю с патриотизмом с этой, больше и больше ненавистной мне добродетелью). Любовь деятельная, стремящаяся во что б ни стало облегчить труд его развития, участвовать в его судьбах и ставить целью своей жизни его благосостояние. Любовь наша не только физиологическое чувство племенного родства — нет, она тесно соединена со всеми нашими стремлениями и идеалами, она оправдана верой и разумом, она имеет основу ширшую, чем случайность месторождения.
Для вас русский народ по преимуществу народ православный. Что он для меня — позвольте мне сказать в нескольких словах.
<Два черновых отрывка>
<1>
…не оттого ли, что [ни у которого из] у меня нет дирек<торского> мундира и я не получаю жалованья хо<ть> из синела за мою духовную работу? Что же тут странного, что после тридцатилетней службы одной идее, проповеди одного убеждения молодые люди, разбуженные, может, [нашим] моим словом, обратились ко мне, мучимые горестным противуречием долга человеческого со служебным долгом?
грозно], страшная [черная] весть напомнила нам, с каким зверем [мы] они имеют дело.
За пропаганду между солдатами, за дерзкие речи и «превратные толкования» 16 июня 1862 были расстреляны Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский. Рядовой Щур прогнан сквозь. строй, поручик Каплинский сослан на каторжную работу. Малодушное, уклончивое бегство государя от ответственности предоставлениями права казни военным начальникам, как будто не все равно пером или Лидерсом утверждать приговоры, поразило не меньше самой несоразмерности вины с казнью.
Ошибиться было невозможно — правительством одолевал больше и больше страх, раздутый николаевцами и журнальными алармистами, — он свел его с ума. [Оно само...]
<2>
У русского народа есть земля под ногами и эта земля его, а у кого есть земля, у того есть кусок хлеба не только сегодня, а и в будущем. Это главнейшее условие развития. У русского народа есть община, самобытная, на выборном начале основанная, у русского народа рядом с его понятием о праве на землю есть общинное владение, круговая порука и подворная артель. Чего нельзя развить на этих основаниях?
Отчего же так мало развилось, так туго развивается?
Оттого, что разум человеческий вообще не больше полувека стал понимать этот порядок истин, а тут своя круговая порука между теоретической мыслью рода и способностью ее принять отдельного народа. Русь — народ, позже являющийся в историю, народ полевой, крестьянский, народ чернозема. Наша почва моложе. Государство накрыло деревню — как завоевание, но не раздавило ее, деревня прозябала подснежным зерном. Государство, перейдя из московского в европейское, стремилось перенести западные формы [ничего не имело общего с народом], хотело нам привить чужую традицию, создать нам воспоминания памятника и взяло самую поверхностную и бесчеловечную часть ее, оно стало абстрактным самовластьем, в России Европа могла катиться на последний вывод — оно не вселило ни понятия о законности, ни прав, ни юриспруденции, ни цивилизации, это была администрация, полиция и страшная военная сила — благодаря неисчерпаемым силам народа.
Правительство создало себе другую Россию, в ней жило и двигалось, употребляя за топливо [за почву] Русь народную. Народ оставался в стороне — под Двумя рабствами казенного и крепостного права. Упрек, что он ничего не делал — несправедлив. Не говоря о том, что невежество — слабость. Его с земли не сгоняли гулом. Но главное — разум человеческий, сама цивилизация не ставила вообще так вопроса, на котором мог двинуться наш частный вопрос, а до остальных ему не было дела. Свое неудовольствие он показал Пугачевым. Это июньские дни его без плана и стало быть без возможного успеха его полная невозможность дольше терпеть, это акт отчаяния.
Освобождение с землей не было бы сделано дворянством — его могло сделать или восстание или царская власть. Случилось последнее. Может, тем лучше, потому, что не лилась кровь.
<ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?>
С другой стороны, является народ 1812 года <Далее идет знак вставки, которая отсутствует>.
В личной жизни человека и в жизни народов есть роковые минуты, в которых полная откровенность необходима и правда вся правда становится обязанностью.
будущем устройстве], идущая дальше всякого заговора, и не узнала силы потому, что искала строя <далее — не дописано>.
Из-за веры в прошедшее она пренебрегла грядущим, мощам дала первое место, а не колыбели. Она говорила об исторических правах, которые исторически перестали существовать, в то время как надобно было проповедовать уничтожение последней и нелепейшей исторической преграды — петербургского управления. Польша была так мало современна, так исключительно жила в мире своих мечтаний, что она не знала, что на Западе нет ни одного верования, ни одной идеи, ни одного стремления, ни одной ненависти, из-за которых бы он взялся за оружие, что времена всякого рода крестовых походов миновали и Англия с Францией сошли на второй план.
Мы смотрели на Запад [равнодушнее], как смотрят посторонние и пришлецы. Мы жили его умом, но не жили его жизнию, мы его наукой учились понимать и его и себя, и там, где поляки верили с увлечением, верили, не замечая основного противуречия между католицизмом и революцией, мы качали головой и клали персты в раны.
[Вот причина, почему нас падение Европы, дошедшей до прусско-австрийской гегемонии, оставляет равнодушными. Что нам за дело, что Англия, в качестве христианской державы получивши в одну ланиту удар Горчакова, подставила другую Бисмарку; что Наполеон глубокомысленно молчит, повторяя изредка сакраментальное слово: «Конгресс! Конгресс!» Что нам за дело, что Германию завтра разделят между застарелой монархией и капральским королевством. Мы от Запада — государственного никогда ничего не ждали, да и от западных народов не больно много. Мы на Западе уважали его науку и его воспоминания, и говорили с самого начала полякам: не верьте, не верьте в них.]
— какие усилия мы ни употребляли, убедить их было невозможно, но дело сделано — и не можем же мы вечно остаться плакальщиками на кладбище. Жизнь и сила не удовлетворяются ни слезами и: сетованиями, ни ненавистью и бранью.
Примечания
ПИСЬМА К ПРОТИВНИКУ
Письмо 1
Печатается впервые по рукописи ЛБ, «Позвольте, вместо молодежи, начать в «Колоколе» ряд писем без вашего имени, без намеков и совершенно в серьезном тоне. Посылаю вам начало судите сами». В конце письма Герцен добавляет: «Если вы найдете неудобным помещение письма теперь, то я его переделаю в форме и помещу статьей, как бы писанной ad usum «Дня», месяца через два, чтоб отнять возможность отгадать повод. В слоге я, может, сделаю поправки, но сущность и, главное, тон — останутся».
Далее, на листах 2,2 об. и 3, следует этот первоначальный набросок первого письма «к противнику». Заголовок: «Письма к противнику. Письмо 1» и первая фраза написаны рукою Герцена. Далее от слов: «Трудно себе представить...» до «западными террористами» переписано Н. А. Герцен (на полях помета Герцена: «Переписала моя дочь»), а от слов: «Защитниками петровской империи» и до конца продолжено рукою Герцена. Часть письма, переписанная Н. А. Герцен, имеет правку Герцена.
<Два черновых отрывка>
Печатаются впервые по автографу ЛБ, представляющему собой черновую тетрадь, по-видимому, склеенную из отдельных листков и содержащую ранние наброски писем Герцена к Ю. Ф. Самарину, два отрывка из «Писем к противнику» и один из статьи «Что же дальше?»
«Писем к противнику» помещен на обороте л. 2 тетради и является первоначальным наброском текста, вошедшего впоследствии в третье письмо. Абзац «За пропаганду ~ приговоры» повторяет сведения о расправе с Арнгольдтом, Ростковским и др., сообщенные Герценом в III гл. «Новой фазы в русской литературе».
Второй отрывок находится на лл. 4 — 5 тетради. В конце отрывка внизу страницы написаны отдельные фразы из «Писем к противнику» — одна зачеркнутая: «NB. Теория наказания ведет к ответственности виновников в Петер, и след. <2 нрзб..> а интереснее узнать причину», и другая: «у вас почвы нет, но ведь почва обычная бывает под ногами, а у вас она сверх головы». На обороте страницы отдельные пометки Герцена: «Статья “Журналисты и террористы”, 15 авг. 1862», «Каким образом славянофилы могут без явного противуречия поддерживать немецкое правит<ельетво>» и др.
<ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?>
ЛБ (см. комментарий к предыдущему тексту). Отрывок помещен на лл. 8 — 9, на обороте которых отдельные обрывки фраз: «С какой высотой, с каким благородством соединено у поляков непониманье...» и др.