ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Женщины плачут, чтоб облегчить душу,-- мы не умеем плакать, я хочу для этого писать. Не описывать, не объяснять страшные события, а просто говорить об них, дать волю речи, слезам, мысли, желчи. Где тут описывать, собирать сведения, спокойно рассуждать? В углах еще раздаются выстрелы -- топот несущейся кавалерии, густой звук лафетных колес по мертвым улицам -- мелькают отдельные подробности: раненый на носилках, фуры трупов,-- пленные с связанными руками,-- лагерь у Porte St. Denis, бивуаки на Place de la Concorde... и мрачное, ночное "Sentinelle, prenez garde à vous". -- Нет еще, мозг слишком воспален, кровь слишком остра. Время негодования громкого, открытого -- настало, время истории еще не пришло.
Сидеть у себя в комнате сложа руки, когда возле льется кровь, когда возле режут, и не иметь возможности ни покинуть город, ни даже выйти из дому -- от этого можно с ума сойти, умереть. Я не умер, но я состарелся, но я слаб, как после тяжкой болезни. Быть свидетелем преступления гораздо мучительнее, нежели участником.
Первые дни прошли в каком-то смутном хаосе -- дым, шум, кровь... я помню 26 июня отрывистые, небольшие, правильные залпы, с небольшими расстановками. Мы все взглянули друг на друга -- у всех слезы были на глазах, у всех лица были зеленые. "Ведь это расстреливают",-- сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга... Но после бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина, мирное осадное положение,-- ни одного экипажа, ни одного гуляющего,-- испуганные жители бродили около жилищ своих, надменная Национальная гвардия стояла у домов, на площадях пушки и кавалерия; ликующие толпы мобили ходили по бульварам с песнями -- дети 16, 17 лет, запачканные кровью, хвастались ею, им выносили вино, на них бросали цветы. Мещанки выбегали из-за прилавков, чтоб приветствовать победителей. Буржуази торжествовала, а угольный дом в предместий св. Антония еще дымился, палатки были разбиты по бульварам, лошади глодали прекрасные деревья Елисейских Полей, везде сено, солома, кирасирские латы, седлы -- в Тюльерийском саду готовили суп за очажком... и этот вид стал меняться, начали мести, сыпать песок, из-под которого кровь все-таки проступала... к Пантеону, разбитому ядрами, не подпускали... движенье появилось на улицах, праздношатающиеся облепили кофейные, буржуа появились на бульварах. -- Тогда только стало уясняться прошедшее. Помните у Байрона описание ночной битвы -- и потом рассвет, приходящий обличить все страшное и дикое борьбы, все скрытое мглою,-- руку, судорожно копающую песок, окровавленную чалму... Вот этот-то рассвет наставал теперь внутри души, страшное опустошение обличалось им, половина надежд, половина верований была убита -- мысли отрицанья, отчаяния бродили в голове, старались укорениться. Предполагать нельзя было, чтоб в душе нашей, прошедшей через столько опытов, теорий, испытаний современной негацией и неверующей критикой, оставалось так много истребленного: -- религиозного -- и так дорогого.
После таких сильных потрясений живой человек не остается по-старому. Или душа его становится еще религиознее, бросается в ожесточенный фанатизм, с злым упорством находит в самом отчаянии утешение, и он вновь зеленеет, -обожженный грозой, нося смерть в груди, или он грустно, но мужественно отдает еще строй верований и упований, становится трезвее и трезвее -- и не удерживает последние слабые листья, которые уносит резкий осенний вётер; Что лучше?
Одно ведет к блаженству безумия"
Другое -- к самоотвержению знания.
Выбирайте сами. Одно чрезвычайно прочно, потому что оно отнимает всё. Другое ничем не обеспечено -- потому что оно многое дает.
Внутри души человеческой, в которой возбуждена мысль, есть постоянный революционный трибунал, есть беспощадный Фукье-Тенвйль -- и, главное, есть гильотина. Иногда судья засыпает, гильотина ржавеет, ложное, прошедшее, романтическое, слабое поднимает голову -- и вдруг какой-нибудь дикий удар будит суд и палача -- начинается свирепая расправа. Или казнить и идти вперед, или упасть на дороге, малейшая уступка, пощада, сожаление -- ведет к реакции, ведет к прошедшему, оставляет цепи. А их-то снять -- в этом вся задача трибунала.
Первый шаг мышления,-- говорил умирающий Дидро,-- неверие. Это-то и есть страшный суд разума, о котором я говорю. Нелегко достаются эти казни, эти расставанья с мыслями, которые нам были святы по преданью, с которыми мы сжились, которые нас лелеяли, утешали, которые нам доставили минуты счастья и блаженства. Какая страшная неблагодарность -- пожертвовать ими! Да. Но на той выси, на которой стоит трибунал, там нет благодарности, там Неизвестно святотатство -- и если революция, как Сатурн, ест своих детей, то мы, дети ее, как Нерон, убиваем нашу мать -- лишь бы отделаться от прошедшего. Кто. не помнит своего логического романа? Кто не помнит, как в его душу падала первая скептическая мысль, первая бодрость исследования -- и как она захватывала более и более и подтачивала самые дорогие достояния юной души? Церковь и государство, семейные отношения, национальные предрассудки, добро и зло -- являются последовательно перед здоровой критикой, но юноша, подвергая все суду и осуждению, стремится спасти клочки, отрывки,-- отказываясь от христианства, он бережет бессмертие души, платоническую любовь, заприродность, романтизм, идеализм -- и пуще всего Дух -- провидение. Но остановиться невозможно, как я сказал, или замереть неподвижно и глупо на дороге, как верстовой столб, или предать суду и последнюю ношу, спасенную из прошедшего. И вот верховное бытие, абсолютный дух является на лавке подсудимых. Разум беспощаден, как Конвент, настает свое 21 января. Добрый и кроткий король приговорен к гильотине. Это первый пробный камень: все слабое, все половинчатое бежит, отворачивается, не подает голоса и идет назад,-- другие, как жирондисты, произносят приговор, жалея подсудимого, воображая, что, казнивши его, нечего будет казнить, что 22 января республика готова и счастлива. Фейербах был accusateur publique {общественным обвинителем (франц.). -- Ред.}. Мы казнили бога. Казалось, все кончено -- consomatum est. Как будто достаточно атеизма, чтоб не иметь религии.
Вспомните, террор именно начался после казни короля. Смотрите, вот являются на помосте благородные отроки революции -- жирондисты, блестящие, красноречивые, самоотверженные. У вас текут слезы, опускаются руки -- вам жаль их, но спасти невозможно, и окровавленные головы их показывает палач... Погодите отворачиваться -- вот и голова Дантона, и за ним идет на ступени баловень революции Камилл Дюмулен... Ну, теперь, говорите вы с ужасом, теперь кончено,-- извините -- святые палачи идеи, Робеспьер и Сен-Жюст, будут казнены за то, что они верили в возможность демократии во Франции пятьдесять пять лет тому назад,-- казнены, как Анахарсис Клооц, мечтавший о братстве народов, за несколько дней до Наполеоновской эпохи. -- То же во внутреннем процессе. Отделавшись от крупных, очевидных представителей прошедшего, мы стали встречать на каждом шагу, в каждом чувстве, в каждом понятии что-нибудь христианское, религиозное, -- казнивши царя, мы сделали царей из всякой всячины, так велика потребность рабства в нас,-- поставивши статую разума, мы впали было в идолопоклонство перед нею. Мы сделались рабами отвлеченной законности, свободы, государства,-- после грозного чудовищного опыта нельзя продолжать эту фантасмагорию. Кого же тащить на гильотину? Кто новые обвиняемые?
-- Республика. -- Suffrage universel... {Всеобщее избирательное право (франц.). -- Ред.}
-- Францию -- да по дороге и всю Европу.
Казней много -- неужели за этим останавливаться? Близким, дорогим надобно пожертвовать -- мудрено ли жертвовать ненавистным, в том-то и дело, чтоб отдать дорогое. Я не остановлюсь, я знаю, что не будет миру свободы, пока все религиозное не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрицанью. Истина канонизированная, подавляющая человека, истина неприкосновенная -- ошейник рабства на разуме. Разум не требует уничтожения, он, собственно, только расстригает из ангельского чина в людской, он превращает священные таинства в простые истины, неземных дев -- в женщин. Если республика выдает себя за такое же божественное право, как монархия, если она свои капризы делает мне святым законом, то я ее презираю так же, как монархию. Нет, гораздо больше. Монархия в Европе -- дело совершенно прошедшее, если она и существует кой-как -- то у ней нет будущего. Она никогда не поправится от удара, нанесенного ей 24-м февраля. Республика не в том положении, от одного имени ее сильнее бьется наше сердце, мы влюблены в нее, республика -- наш религиозный догмат. К ней надобно быть гораздо строже -- пощады ей ждать невозможно, она ничего не щадила, эта Клеопатра, эта Лукреция Борджиа, у ней нет религиозных, поэтических, феодальных отговорок монархии, она с нами стоит на одном terrain {почве (франц.). -- Ред. менее откровенна. Лудвиг-Филипп никогда не осмелился бы принять каваньяковских мер, он знал, что религия монархии прошла. -- Во имя святости suffrage universel и самодержавья Собранья бомбардировал он Париж. Как же не разбить этот кумир? Пора перестать быть детьми. Не будем слабы -- вспомним лучше Шиллера, как он вырвал Лауру из своего сердца:
ß sie blutend aus dem wunden Herzen
Und weinte laut und gab sie ihrl.
И пусть великим результатом страшных дней останется пониманье, что Французская республика очень далеко от того, чтобы удовлетворить потребности современного человека на свободу. Последний подвиг Франции -- 24-е февраля -- велик и колоссален, она дала программу новой эры, она поставила всемирно-исторический вопрос, она второй раз указала миру идеалы, к которым надобно стремиться, она второй раз имела святую дерзость осуществить то, о чем едва смеют мечтать. И погибла во второй раз за свою гениальную опрометчивость. Она, как Христос, распинается нашего ради спасения,-- она, исходя кровью, умирая от голоду и насилия, завещает миру республику демократическую и социальную,-- пример самоотвержения и мужества. Но ее минует и на этот раз плод, выработанный ею. Где почва во Франции для социальной республики?-- Она только и может быть республикой мещанской, монархической, солдатской, притеснительной, давящей. Кучка самоотверженных, героических -провозвестителей будущего, толпа, полная сил, свежести, мысли,-- это работники больших городов. Они действительно граждане будущей республики. Все остальное против них и против истиной республики. Невежественный, тупой земледелец со злобой говорит о "коммунистах"; ограниченный, извращенный мещанин, мелкий эписье {лавочник, от épicier (франц.). -- Ред.} и богатый банкир ненавидят их из корысти; распутная литература не понимает их. Тут армия и узкое законодательство не могут без скрежета зубов видеть что б то ни было свободное, недисциплинированное -- для них мысль, не укладывающаяся в их формы,-- беспорядок, человек, не идущий во фронт и нога в ногу,-- мятежник. Где же место, простор свободе в этом мире, выращенном на крови, на неправде и нравственном растлении? Он был велик в прошлой борьбе, он был обманут, увлечен 24 февраля,-- но теперь спохватился -- и объявил état de siège {осадное положение (франц.). -- Ред. Фонды поднялись на другой день после резни! Но имя республики буржуа не предали, они поняли, что в республике первое место им, воля им,-- и горе непокорным, в подвалы их, где вода по колено, в депортацию их. Франция осталась Францией Варфоломеевской ночи, Лудвига XIV, Наполеона. Старая Франция -- ее ничто не изменит, кроме смерти.
Уж разрушался бы скорее этот мир, что сидеть над клюкой расслабленному и впавшему в ребячество старику,--пора костям на место -- пора обновиться сыновьями. А где сыновья? -- Не в Австрии ли, не в Пруссии ли?-- Что-то плохо верится. А где были христиане в Риме? -- в катакомбах, в пещерах -- так и теперь ищите сыновей в душных мастерских, в переулках, в которых не осталось целого окна, не осталось стены, не облитой кровью,-- там растет новое поколение, бледное, голодное, худое, отлученное от всех даров мира сего и от этого без всякой связи с ним. Им нечего жалеть ни цивилизацию, которая их оставила без образования, ни государство, которое им не дает куска хлеба, ни республику, которая им посылает фразы, обещанья -- и ядры, если они осмеливаются просить исполнения. Эти люди неутомимо подкапывают под фундамент старого здания, они работают день и ночь, уловить, остановить их невозможно. Их называют чартистами в седой Англии, социалистами в седой Франции. Им и мы, дальние братья, можем протянуть руку -- потому что они умеют отвечать симпатично. В них как и в нас, нет той удушливой ограниченности, которая порождает в образованных европейцах. У нас, как и у них, нет ноши, мы не ломимся под тяжестью исторического наследия. У нас нет твердых правил этой каменной болезни мозга, мы не знаем застарелого безумья феодализма и римского права -- и мы и они не имеем ни прошедшего, ни настоящего,-- но будущее -- наше.
Да, будущее -- наше, нами сделается возможным братство народов, нами сделаются возможными социальная республика и торжественная федерализация всего мира. Говоря я говорю о наших детях, внучатах. Где нам, начинающим седеть в бою, где нам видеть будущее? Нам еще шагу свободно сделать нельзя -- с одной стороны мир прошедшего, гниющий, но громадный, сильный, с другой -- мир будущий, незрелый, дальний, слабый. Что же для нас в настоящем? Наше настоящее там, где отчаянная борьба, там, где страданье. Кто теперь не страдает, кто теперь успокоивается воспоминанием и надеждой -- тот не человек. Неужели только страдать?-- О, нет -- просто в страданье есть что-то женское, даже детское,-- наше страданье должно быть деятельно, мы не призваны собирать плод, мы не призваны наслаждаться, хотя и нам достались великие минуты счастья,-- и их мы не забудем! Мы призваны на другое -- быть палачами прошедшего, казнить, преследовать с злобой, с неутомимостью восторжествовавшего врага, мы должны узнавать его везде, во всех одеждах, во всех формах, обличать, тащить к суду разума и приносить на жертву светлому будущему. Работать, работать всю жизнь для того, чтоб выломить хоть один камень из тяжелого свода,-- а там вались он себе на нашу голову -- но, главное, без пощады, без уступок. Трехцветное знамя и желание примирения убили 24 февраля.
Какая тут пощада... кого щадить -- Париж? Гибель ему. Его час настал, он дальше не пойдет. Кончина его славы -- 24 февраля; двинутый им, он шел целый месяц вперед и обличил свою неспособность, у него сделалась одышка, он стал отставать, а с 15 мая стоял, ожидая страшного поражения. Пускай он идет со сцены, старый развратник с юношескими мечтами,-- ему для житья нужны варфоломеевские ночи, сентябрьские дни, июньские сутки -- кто же станет поить своей кровью этого дряхлого вампира? Нет, он свое сделал -- пусть разлагается вместе с буржуазной республикой, он не знает, что такое равенство, что такое свобода, он не понимает братства-- он думает, что все сделает кровью, убийством, храбростью,-- пусть же он тонет в крови праведников, лишь бы потонул.
Буржуази пирует; царствует в Париже. А вот. уже месяц, как он в осадном положении, вот уже месяц, как гражданин боится гражданина. Месяц с тех пор, как ежедневно водят арестантов, как женщины трепещут в домах своих, как все под" валы набиты людьми баррикад. Буржуази довольна, она домы свои осветила 27 числа, и огонь плошек играл и отсвечивался в крови их братии. Вся власть в руках буржуази, и она собралась венком, гирляндой около Тьера. Да будет он президентом. Фигаро -- президент республики,-- что может быть забавнее? Пусть вместе с ним царствуют эти жирные лбы, отвислые щеки, маленькие глазки; пусть царствуют люди, которым жизнь за прилавком, жизнь, проведенная в обмеривании и обвешивании, положила клеймо отвержения на лице. Пусть это нечистое животное о восьмистах головах позорит трон -- позорит власть,-- после него никто не захочет занять место, они из трона сделали позорный столб. Какое собрание портретов можно сделать и подарить какому-нибудь патологическому кабинету для поучения юношеству, для показания им, до чего может пасть образ человеческий -- от мирного разврата, от благоразумного стяжания, от сытости, скупости и любви к порядку!
Только зачем же Париж умирает так позорно, зачем судьба отказала ему в честной кончине? Жаль его. Он так умел смеяться над другими -- и так пошло-смешно оканчивает свою карьеру. Что же делать?-- Разве не он вытерпел, позволил укорениться контрреволюции после 24 февраля, разве не он сложа Руки сидел после 17 апреля, разве не он призвал дикие орды африканцев против братии своих, чтоб не делиться с ними, и зарезал их бездушной рукой убийцы по ремеслу? Неси же казнь, Каин-буржуа, скучный ритор, лжец, неси логическое последствие, падай глупо, падай преступно, падай позорно...
La grande armée {Великая армия (франц.). -- Ред.}... она взяла не хуже союзных войск Париж; нет, лучше, она взяла улицу за улицей, квартал за кварталом, оставляя груды трупов. Париж любит играть в солдаты, он посадил императором своего маленького капрала, этого солдата в душе и мещанина по приемам, Париж Робеспьера вытянулся во фронт и не смел ни думать, ни дышать перед своим императором. Париж рукоплескал злодействам, которые называют победами, он воздвигал статуи, колонны... он пятнадцать лет плакал о железной руке, он переносил его мощи -- он не постыдился после 24 февраля кричать: "Vive Louis Bonaparte!" {"Да здравствует Луи-Бонапарт!" (франц.). -- Ред.} -- пусть же он насладится казарменным управлением и справедливостью кордегардии.
La grande armée... слава Франции, Рейн, Moscova {Москва-река (франц.). -- Ред. с другими нравами. Все солдатское не идет к человеку, все человеческое не идет к солдату. Солдат, который рассуждает,-- опасен, гражданин, который не рассуждает,-- презрителен. Обязанность солдата убивать, он иначе одет, чтоб не мешаться с толпою, он не работает, не производит, он вооружен и ждет, когда ему велят резать,-- тогда он режет алжирца или своего брата. Словом, что общего между нашей цивилизацией и той, которая издала на днях прокламацию, в которой Ла-Морисьер делает выговор какому-то батальону за то, что они щадили кровь "пощада -- преступление для военного, у него должна быть одна религия, честь знамени". -- Да, это совсем иная религия.
Le suffrage universel... вот вам и suffrage universel, не опертый ни на какое общее социальное воспитание, ни на какую мысль, а механический, арифметический, холодный, тупой, бесхарактерный suffrage universel.
Узкость пониманья, отсталость, тупоумье Национального собрания -- поражают, разрушающийся мир этими семьюстами ртами. Три месяца эти люди ничего не делали. Как все посредственные натуры, они бросились в мелочи, в подробности -- и стали во весь рост 23 июня, чтоб показать миру зрелище невиданное -- 700 человек, действующих, как один злодеи, как один изверг. -- Кровь лилась реками, а они не нашли слова любви, сожаленья, самый страшный террор -- это террор трусости. Консидеран, Косидьер предлагали мирные слова, но их предложения были покрыты воплем негодования. Все великодушное, все благородное, доблестное неизвестно этому Калигуле о 700 головах, этому товарищу неаполитанского короля. Они не хотели понять последних слов умирающего Аффра, они не позволили прочесть письмо епископа Халкидонского. Национальная гвардия -- эта "охранительница свободы и прав" -- поняла их, elle a bien mérité de la patrie {у нее большие заслуги перед родиной (франц.). -- Ред.} -- она расстреливала безоружных, она убивала пленных. Свирепейшим мальчишкам мобили раздавали кресты -- и Франция не поняла непристойности этой награды.
Но, скажут, в опьянении борьбы, крови, опасности человек сходит с ума... -- хоть это и не извиняет ничего, тем не менее и этой защиты нет. Больше месяца прошло после победы, пора уходиться,-- нет, то же преследование, холодное, злое, беспощадное. Процесс, в котором сорок тысяч виноватых, десять тысяч колодников,-- процесс инквизиторский, секретный, беззаконный.
В первые дни янычары Национальной гвардии тащили расстреливать Луи Блана за мечту об организации работ, а Лагранжа за баррикады 24 февраля! При крике "Vive la République!" Точно то же делает теперь следственная комиссия -- она во имя республики хочет уничтожить Барбеса, даже Временное правительство.
паденье в этом двоедушии! Они шаг за шагом уничтожают во имя республики все, провозглашенное республикой, все, составляющее жизнь и возможность этой общественной формы.
Февральская республика вооружила народ -- реакция обезоружила его. Ружье в руках у блузника -- преступление в глазах буржуази. Свободные граждане французские не могут собираться на улице -- буржуази издала закон об attroupements {сборищах (франц.). -- Ред.}, они не могут собираться и в комнате, она закрыла клубы; нет свободы книгопечатания, нет личной свободы -- радикальные писатели бежали -- Торе, Кабе скрылись -- Ж. Санд хотели тащить в тюрьму. Одиннадцать журналов запретили. -- Рабство, ярмо неслыханное после Наполеона. Оппозиция молчит. Gomplicilé dû silence! {Заговор молчания (франц.). -- Ред.} Народ ходит унылый, удивленный, испуганный -- будто это не тот народ, который жил до июньских дней. -- Буржуази домашним советом обезоруживает тех людей, принадлежащих Национальной гвардий, которые известны радикализмом. -- Прибавлю одно. Несколько граждан, которые принесли свои ружья в легионы, говоря, что они их отдают, ибо не имеют силы стрелять в французов,-- были брошены в тюрьму; убийство сделалось святой обязанностью. Кто неотмочил себе руки в плебейской крови, становился подозрителен для мещанина.
Один мужественный плач, одно великое негодование, одно мрачное проклятие и раздалось этим каннибалам из уст Ламенне. -- Старика будут судить.
Liberté, Egalité, Fraternité2
Это огненные слова Даниила, это смертный приговор -- без апелляции, без помилования.
Казнь будет -- кровь, кровь, кровь польется страшная. Ну, что же выйдет из этой крови?-- Смерть, распадение старому миру... Это будет торжество притесненных, праздник мести... анархия -- оргия крови... ну, а дальше -- я не знаю. Идея социалистов не созрела столько же, сколько идея мещан сгнила. У них больше предчувствия, нежели знания; больше пониманья современного зла, нежели будущего -блага... на таких носящихся (schwebende) идеях не удаются революции, но истребление удается -- будет такая Жакри, такая Варфоломеевская ночь, перед которой ужасы июньских дней покажутся отеческим исправлением, детской игрой, и в этом море крови, огня, бешенства, гнева, мести -- погибнет гниющий, разрушающийся мир,-- и это прекрасно -- Vive la mort...
-- -- -- Да здравствует хаос, экстерминация!..
И да наступит будущее.
Париж, 27 июля 1848
1 Я вырвал ее, истекая кровью, из израненного сердца и громко заплакал и отдал ее ей {нем.). -- Ред.
2 Ред.