Герцен Александр: Вильям Пен (Сцены в стихах).

Суббота, вечер. Холодная, сырая комнатка со сводами; величайшая бедность; на соломе лежит больное дитя, вздрагивает и стонет во сне; разный хлам, кожи и посуда. Перед окном сидит сапожник и работает, возле него ученик.

Нет, выбился из сил, держать в руках

Я шила не могу. Какая стужа,

Я до костей измерзнул весь.

Что, Жорж, ни одного полена нет?

Ни одного, хозяин, не осталось.

Вчера последнее сожгли, когда

Малютка так прозяб.

Я сапоги –

– думал кончить непременно

Сегодня поутру и провозился вот

До коих пор. А завтра воскресенье.

Для бедняков, как мы с тобою, Жорж,

Нет праздников. Ах, боже, боже мой!

Тяжел твой крест, не в силах плечи наши

Сдержать безропотно его.

Из всех крестов тяжеле бедность;

Она сосет, иссохшая, худая,

По капле кровь и силы человека,

А после бросит на солому

В углу, беспомощного, умирать;

Тут, возле, дети хлеба просят,

И негде взять его; дрожат от холода,

И нечем их согреть.

Ты посинел весь, Том-малютка;

Зачем же разметался так, дружочек?

Шубенка стала коротка тебе,

…

Ах, Том, мой Том, когда родился ты,

С восторгом на руки тебя я взял

И поднял вверх, чтоб богу показать,

Но мысль ужасная втеснилась в грудь:

Ведь он на горе, как и ты, родился;

Сын нищего счастлив не может быть.

И руки на грудь опустились у меня.

И до крещения святой водою

Тебя слезами окрестил отец.

Для бедного минуты светлой нет;

Забудется подчас он иногда, –

Покажется, что равен людям он,

Что будто радости и для него

Цветут, – а привиденье мрачное,

Со впалыми щеками, тут как тут,

Грозит из-за угла.

Преступника он хуже вдвое:

Палач того накажет раз один,

А бедный оскорблен на шаге каждом.

И ты, мой друг, все это испытаешь.

Вот, Жорж, когда бы ты родился

Купеческим сынком, ты б завтра,

В пух разрядившися, пошел к обедне,

Оттуда бы в таверну или в гости, –

Ан нет, сиди в сыром подвале,

Лохмотья стыдно показать. Мы под

Опалой вечною живем. Как чумные,

Отвергнуты мы от всего людского!

Помолимся и дома завтра мы;

Два пенса у меня лежат давно,

На водку дал тогда мне лорд,

Которому носил я сапоги;

На них мы купим завтра джину,

Попьем да посидим; люблю тебя

Я слушать, ты когда из библии

Толкуешь что-нибудь; потом мы ляжем

Пораньше спать, чтобы скорей

До понедельника добраться.

Ты молодец; три пенса я тебе

Отдам с лихвою, когда заплатит долг

Пастор. Да, что ты давеча к нему

Ходил, – что ж он?

Прогнал меня и разругал.

Я говорил ему: «Помилуйте,

У нас нет дров, сегодня день торговый,

И надо бы для праздника купить

Говядины». Но он ответил мне:

«Не знаешь разве, скот, что по субботам

Я предики пишу всегда? Осел!

Пришел мешать с своими пустяками

И нить мне мыслей перервал!

Разве не знал хозяин твой

Вчера, что дров не будет у него?

И попоститься завтра не беда!»

Потом с сердцами дверь захлопнул он

И запер изнутри, ворча сквозь зубы.

(Сапожник, слушавший весь рассказ скрестив руки на груди и меняясь в лице, говорит громко и отрывисто и под конец с каким-то восторгом.)

А сын мой осьмилетний с холоду

Быть может, околеет; а мне

Куска нет завтра перкусить;

Ему, вишь, помешали мы!

О милосердии, конечно, он

Писал, наемный проповедник,

Торгаш даров святого духа!

Не милостыню, а свои я деньги

Просил, и тут осмелился он выгнать,

Осмелился не дать – слуга Христов!

Позор на них, на фарисеев!

Нам нет досуга помолиться богу,

Мы сутки целые должны работать,

Чтоб хлеб иметь насущный.

Есть для других науки, книги,

Досуг чем хочешь заниматься,

Для них раскрыт весь мир господень,

И от избытка притупились их

Замен всего ограбленного дали?

Работу тяжкую и униженье.

Кто наделил землею их?

И кто б ни наделил, какое право

Имел над божиим созданьем он?

Пришел конец безбожному такому безобразью!

Пора обманов глупых миновала,

Читаем, слава богу, мы теперь

Евангелье на нашем языке родном;

Чего хотел Христос, теперь мы знаем,

Ведь англинский язык – уж не латынь.

Хотел он братства, равенства, свободы,

Хотел, чтоб не было богатых вовсе,

Хотел, чтоб бедным слезы отирали,

Хотел, чтоб все любили всех;

А вместо этого под именем

Божественным Христа-спасителя

Устроили порядок нам прекрасный

Монахи римские и лорды,

Которые, народа не спросясь,

Явились представлять его пред троном.

Египетский пора окончить плен,

Израилю пора проснуться,

И утро радостного дня

Для искупленья от цепей

Займется скоро; уже петухи

Не раз кричали громко, громко…

Когда, хозяин, говоришь ты так,

Не узнаю тебя я боле.

Ты будто больше станешь ростом,

И все изменятся черты, горят огнем

Глаза, и страшно мне смотреть

Тебе в лицо, а сердце бьется сильно,

И кровь кипит от слов твоих и вида;

В минуты эти на святого ты похож,

Который был на образе старинном

У бабушки моей: кажись, Фомой

Его звала она, Бекетом.

Родился в свет, и я смекнул уж это.

Послушай моего ты глупого совета:

Парламент всех зовет граждан

Идти на Карла короля; ты силен,

Ты в цвете лет, поди в солдаты,

Меня оставь с твоим мальчишкой,

Бог милостив, без хлеба не умрем.

Нет, добрый Жорж, совет твой не хорош,

И из войны не будет проку этой.

Разве позволил нам Христос лить кровь?

Забыл ты разве, как он исцелил

Апостолом пораненного вóйна

И меч в ножны велел ему вложить?

Не кровью должно поливать людской

Ту ниву, на которой слово божье

Посеяно; поверь, жизнь грешника

Для бога дорога; меня судьей

Над ним не ставил он, тем больше –

Он всех любил и нам врагов любить

Велел; разбойником – и тем Христос

Спаситель не гнушался на кресте,

А пригласил к Отцу в обитель света.

Не меч вручил нам бог, а слово,

Оно – врожденное, святое право,

И мощь его обширна, велика.

Взойди, кто б ни был ты, взойди!

(Входит нищий, весь ободранный и дрожащий от холода.)

Подайте, ради имени Христова;

Не откажите бедному больному,

Второй уж день не ел я ничего.

Фу, господи прости, недоставало только!

Ну, что я дам ему? Старик, садись,

Брат, здесь; ну, что стоишь, ведь не к пастору,

Не к лорду, а к сапожнику пришел, –

– руку дай,

А ты, Жорж, в лавочку теперь сходи

И принеси нам завтрашнего джину;

Нам гостя бог послал, так угостим

Его, а завтра бог же нам поможет.

Кусочек солонины где-то был

Да булка… Нет, ее оставлю я

Для Тома. Что ж печален ты, старик?

Забудь, брат, горе на минуту,

Переночуешь здесь и отдохнешь.

Давно такой я встречи не видал;

Где и дают нам деньги люди,

Бросают их, как псу, ногой толкая;

А ты (плачет), спасибо, добрый человек,

Ты душу отогрел больную, –

И ей ведь надо подаянье;

Скажи, мой сын, как поминать тебя

В молитвах мне?

Сапожник (тронутый, сильно жмет руку нищему).

На дороге лежит больная старуха. Издали слышны трубы, охотничьи рога, лай собак. Карл Фокс идет с котомкой за плечами, с ним Жорж.

Будьте милосерды,

Добрые граждане,

Не оставьте смертью

На земле забытую.

Вам Христос заплатит

Во сто больше раз!

Старушка, на!

Везде одно и то же,

Везде простолюдин сгнетен, страдает,

И брошен всеми в нищете, болезнях.

Они одни сыны Христа

И право полное имеют

Его всемощным именем просить…

Но стон дошел до Саваофа их,

(Фокс садится под деревом с другой стороны дороги.)

А от чего ослепла ты, старушка?

Ах, посетил меня господь, знать, за

Грехи мои; слезами выплакала я

Свет из очей. Три сына было

У меня, и жили во всяком мы

Довольстве, хлеб и скот был свой…

Словами вымолвить так тяжело –

Их старый Нолль всех трех обманом взял

К себе в войска и, окаянный, всех

Сгубил; погибли под Ворчестром двое,

А третий в море потонул, ловить

Когда Нолль посылал по морю

Стюарта молодого, королем теперь

Что стал. В два месяца я поседела;

Как воск, от горя тает тело.

Но тем еще беды не заключились:

Как воротился в Англию король,

И лорд с ним воротился тот, которому

Кортом удвоил он, чтоб пир задать

Для короля; а без детей мы – как

Без рук, да тут же хлеб не уродился,

Скопилась недоимка… Лорд велел

Продать корову нашу, лошадь

И все обзаведенье… Бог ему судья,

Просилися остаться до уборки

Хлебов, – прогнал, бесчеловечный;

Тут заболел старик мой: на дороге

Лишился ног он от удара,

Год мучился и умер, наконец.

А я ослепла и с тех пор людским

Живу лишь подаяньем. Бог меня

Забыл: не прибирает горемыку.

Привел бы я сюда взглянуть

Кромвелей, Монков и Стюартов…

Да что им нужды, правда, до того,

Что с голоду мрут люди от их славы?!

…

На сумасшедших люди страх похожи:

Разбойника куют, казнят позорно

За то, что он, спасаясь от голодной смерти,

Безумный, одичалый от несчастья,

Кого-нибудь ограбил и убил;

И рядом с виселицей для него

Те ж руки триумфальные врата

Разбойникам другим сооружают

За то, что грабят днем они, не ночью,

За то, что извели без всякой нужды

Мильоны англичан и их семейства

Пустили по миру бродить.

А эти из чего дрались, погибли?

Республика ли с Ноллем, лорды ль с королем –

Для них, ей-богу, было б все равно

Платить последнюю копейку

За право день и ночь работать.

(Бежит усталый, измученный олень, за ним несколько собак, и вблизи слышен гик охотников.)

олень убрался поскорей!

Будьте милосерды,

Кавалеры добрые,

Лорды благородные…

Молчи ты, старая ворона!

Есть время нам с тобою толковать.

Середь дороги тут сидит, безумная,

Пугать коней. Ах, встарь как славно

Учила Букингемова охота

Бродяг таких, как ты, негодных;

Собак сюда! – и поминай, как звали.

Помилуй их, господь, и разбуди

Ты усыпленные их души.

(Спустя минуту, скачет юноша лет шестнадцати или меньше, богато одетый и с прелестным лицом.)

Будьте милосерды… (и прочее)

(Юноша приостанавливается и ищет кошелька.)

Нет, скучно, далеко засунул деньги;

Бог даст, прощай!

Ни с места, мальчик!

Ай, ай! Разбойники!

Нет, не разбойник, –

Британец честный, христианин.

Тебя не для того, чтоб грабить, я

Остановил; при мне оружья нет.

А ты увешан ими с головы

До ног. Мне жаль тебя, вот почему

Я удержал коня: тебе нет время

Монету вынуть для слепой старухи,

А есть досуг часы терять и дни,

Гоняясь за оленями. Стыдись,

Стыдись, бездушный человек, красней!

Когда ж бесчувственным привык ты быть?

В душе твоей мелькнуло состраданье,

И ленью ты его сгубил. Мне жаль

Тебя, опомнись, время есть пока…

Давай же что хотел.

Помешанный,

Безумный пуританин ты какой-то!

А знаешь ли, что я имею право

За проповедь твою и дерзость

Сейчас тебя сковать?! Парк этот мой,

И я здесь полный господин; счастлив,

Что ты меня остановил, а не

Кого-либо из егерей моих.

Пренебрегаю я тобой.

И эти

Как рано чувства им вперяют;

Меня, седого старика, ковать,

В тюрьму вести за то, что смел

Остановить мальчишку-шалуна,

Достать.

Да ты еще грубить, осел!

Пошел же прочь, ты лошадь замараешь!

Ах, юноша ты жалкий и несчастный,

Понять когда б ты мог, с какой любовью

К тебе я обратился с горьким словом,

Не стал бы бить меня. Спроси у сердца

Своего ты сам, хорош ли твой

Поступок с нищей этой и со мной, –

Ты бедностью моей меня коришь,

Но я трудом своим кусок свой добываю,

Не граблю фермеров и государство.

Ударил ты хлыстом и не успел

Ни рассердить, ни оскорбить меня;

Ну, где ж хваленое величье духа,

Которым хвастаетесь вы всегда?

Прощай, я не держу коня уж боле.

…

Мне жаль, что я его обидел.

(Бросает горсть мелких денег на траву старухе.)

Доволен ли ты мной?

Нет, не совсем;

Прекрасное ты сделал дело,

Да сделал скверно – деньги бросил ты

В траву, и зрячий тотчас не найдет;

Поди же, подбери ей деньги сам.

Ох, господи тебя благослови!

Я подберу уж как-нибудь.

Христос тебя да наградит

За сердце доброе твое!

Ты прав; в сам-деле дурно сделал я.

Голубушка, вот на, я подобрал.

Позволите мне ехать, господин?

Ступай, и я теперь скажу: благословенье

Да будет божье над тобой.

В тебе еще не вымерла душа,

Ты чист еще под золотой одеждой;

Благодари и день и ночь Христа

За то, что поддержал тебя

На высоте, в которой ты родился.

Однакож перед расставаньем

Скажи мне, юноша, за что оленя

С такой свирепостью ты гонишь?

Неужели без крови и убийства

Нет наслажденья никакого вам?

Губить живое, резать и душить –

Какая грубая утеха!

Олень в своем лесу, как весел он,

Как гордо бегает, красуяся

Ветвистыми рогами, станом гибким.

Он зла не сделал ведь тебе,

Чтобы убить его; ужель приятней

Тебе предсмертья судорожный трепет

Его смотреть, чем им на воле любоваться?