Герцен Александр: Вильям Пен (Сцены в стихах). Отделение второе. Лорд-отец

Приемная зала генерала Пена; военные и гражданские чиновники en gala^[165]…Лорд Пен, здоровый старик лет пятидесяти с лишком, сидит в богатых креслах под балдахином, на котором вышит его герб.

Милорд, во имя короля!

Сейчас граф Портланд молодой упал

С коня, пятнадцати, не больше, лет, –

И сын его уж камергером при дворе.

А что ваш батюшка, здоров еще?

О нет, подагрой очень страждет он.

Прошу ему напомнить Георг Пена.

Благодарю вас, лорд. Еще не кончилось

Мое посольство. Лорд, Вильяма Пена я

Ищу.

В Пентоун за ним я эстафету

Чем свет услал, его я жду сейчас.

Ему письмо от его светлости

Лорд Букингема, первого министра.

Охотно передам.

Лорд-мэр и Камеры оратор!

Лорд-оратор (в сопровождении двух членов парламента).

Парламент через нас приветствует

Вас, генерал, с успешным окончаньем

Двух важных поручений короля.

Всей Англии, билль пэры утвердили:

Вам, генерал, отвесть в Корнваллисе

Пять тысяч десятин земли

На вечное владенье; документы

Доставим завтра, лорд, мы непременно.

И добрые граждане Лондона

Участвовать посильно в торжестве

Хотят: вручить гиней пятнадцать тысяч

Великому согражданину, войну

И примирителю волнений

Решили в ратуше сегодня

И вместе с тем мне дали порученье

От имени граждан приветствовать

Вас, генерал, в стенах святого града.

Благодарите, лорды благородные,

Парламент и граждан. Простите, не

– вот эти слезы

Ответом будут пусть моим. Я не

Оратор, не умею речи говорить,

Но война грудь доступна сильным чувствам.

(Лорды уходят. Лорд Пен, проводив их, подходит к открытому окну. Собравшаяся чернь, увидевши его, кричит:

Да здравствует лорд Пен, виват, виват!

Лорд Пен кланяется на все стороны, потом, усталый от торжества, упоенный, садится на свои кресла. Минутное молчание.)

Вот, лорд, достойная тому награда,

Кто, крови не жалея и трудов,

Двойными лаврами обвил свой меч!

Британец гордый кров оставил свой

И с криком радостным пришел

Заступника благодарить народной чести.

Да, сладостны, Роберт, рукоплесканья

Народа вольного, когда сознанье

В душе живет, что долг исполнен нами

Благодарю я господа стократно,

Что чести приобщил меня великой –

Кровь лить свою за родину святую.

Оружие благочестивых воев

Всегда благословлял бог сил всемощный.

Его вы войн, лорд Пен, вы побеждали,

За англиканскую воюя церковь;

Ему, ему вы, новый Маккавей,

Детей отпавших стадо покорили.

Его мечом преступников казнили,

И расточилися враги его

Пред исполнителем судеб всевышних;

Вам, лорд, и роду вашему всему

Да даст господь благословенье!

Ах, боже мой, увижу скоро Вилля я!

Пять лет мы не видались с лишком…

Чай как переменился, вырос, –

Ему в наследие мои победы,

Богатство, слава, имя и почет.

Сэр Эдуард, вы были здесь все время, –

Как вел Вильям себя, скажите мне.

Лорд Пен уединенье любит очень;

Последние три года мы его

Почти ни разу не видали.

За книгами в Пентоуне их провел

Ваш сын.

Все это хорошо; однакож

Зачем чуждаться света в молодых

Летах; не кроется ли тут любовь

Какая, сэр?

О, нет, подобного

Мы, право, не слыхали ничего.

Лорд Вильям Пен!

Он сам, ну, слава богу!

(Входит Вильям Пен в темной и простой одежде особого покроя, шляпа с широкими полями на голове. Лорд Пен бежит навстречу со словами: «Мой Вилль!» – и вдруг останавливается.)

Что за наряд? Помилуй, в шляпе…

(Вильям Пен бросается ему на шею со слезами.)

О, мой отец, как ждал тебя твой Вилль!

Уж не ребенок больше он,

Уже его призвал Христос в свою

Семью. О, радуйся, ликуй, отец!

Высокая, святая жизнь ему раскрылась,

И теплою любовью к человеку

Наполнилась его душа. Меня,

Быть может, он орудием избрал

Тебя к нему привесть в обитель.

Пойдем, отец, пойдем! С тобой хочу

Я быть один; слезами смою я

Кровь неповинных жертв, тобой убитых,

О, господи благий!

Прости ему его победы,

Ведь он в неведенье, в тумане бродит;

Его души, закрытой панцырем

Со дня рожденья, глас избранных

Ни разу не касался; ложные

Служители твои еще младенцем

С пути спасения его столкнули.

Он сумасшедший!

Нет, он – квакер!

Он – квакер! Лорда Пена сын Вилль – квакер?!

Так вот отрада мне готовилась

Какая дома за труды! Змея

Цветок пустила яд.

Ты жалок, Вилль, брось этот вздор

И, ежели ты отравил свиданье,

Раскаяньем утешь, дай радость мне

Простить тебя сегодня, милый Вилль.

Тебе ль отступником быть англиканской

Святой и православной церкви?!

Прощаю я тебя, мой сын, ты увлечен:

Поди, сними ты платье шутовское.

Отец, я не могу надеть другого;

Как я оденусь в ткани дорогие,

Когда другие братья во Христе

И рубища, чтоб наготу покрыть,

Едва имеют?

Слышите, как он урок свой знает!

Учители преступные тобою говорят,

Мерзавцы подлые, вперед по пенсу

Тебя; вот дай мне умереть,

Как вороны, злодеи налетят

На ставленника своего… И ты,

Глупец, настолько их не мог понять!

Не поноси, отец, людей, тобой

Не знаемых; людское поношенье

Не значит ничего; Христа бранили,

В его лицо плевать дерзали,

А он на небе одесную бога,

И Карл Стюарт, которому к руке

Подходят пэры гордые и лорды,

Перед его святым изображеньем

Колена преклоняет всякий день…

Не думаешь ли ты, что в Лондон я

Приехал слушать проповедь твою?

Сними сейчас дурацкую ты шляпу!

С покрытой головой?!

Пред господом

Хожу я в этой шляпе;

Земному я отцу небесного

Не больше поклоняюсь.

Но, ежели она препятствует тебе

Моим словам внимать, ее я скину.

Отец, ты стар, ты к гробу близок,

Жизнь новая начнется скоро для

Тебя, отчет тебе придется дать

Спасителю за странствие земное,

И уж неведеньем нельзя тебе

Отречься. «Меня ты видел, – скажет он, –

И не хотел узнать, не знаю

И я теперь тебя». О, горько будет

Тебе тогда; раскаешься, но поздно.

В былом поправки сделать уж нельзя,

Меня бранишь за платье ты, –

Подумай сам, и брось ты гордости

Наряд; смиренье подобает нам,

Мы братия одной семьи,

Христос нам повелел служить друг другу,

Своим ученикам он ноги мыл.

Ну как же нам пред братьями в Христе

Богатством, пышностью одежд кичиться?

Зачем в вооруженье ты сидишь?

Зачем нож смертоносный при твоем

Бедре – орудье мук, насилий и страданий?

Кого ты резать хочешь им теперь?

О, брось его! Дымится кровью он.

Мой меч, которым столько славы

Умел я приобресть на поле брани!..

И ты, презренный, смеешь называть

Меня отцом! Пошел же с глаз долой!

Не смей казаться мне, доколе бог

Не отсылай меня жестоко так,

Ведь я добра тебе хочу, я – сын твой;

Во прахе пред тобой, отец, молю я,

Раскрой моим словам ты душу.

Ни слова больше, вон ступай! ты слышишь?!

Что ползаешь у ног, как смерд презренный?

Брось квакерство, иль проклинаю я!

Отец, отец! О, вороти

Ужасное ты слово, чтоб оно

Не пало на главу твою седую.

Заклинаю именем я ангела того,

На нас который с неба светит

Чертами, некогда тебе святыми.

Соединятся как в моей судьбе

Ее предсмертное благословенье

С твоим проклятием холодным?

(Лорд Пен, несколько тронутый и боясь, что сожаленье возьмет верх, отталкивает легонько сына и выходит вон. Вильям остается на коленях, рыдая.)

Слезу я видел на твоей реснице…

Чего же испугался ты, отец?

Но он не слышит, он бежит,

Чтобы от собственного сердца скрыться.

Постой, постой, отец!.. Ушел он, боже!

И под проклятием меня оставил…

Проклятие отца – оно ужасно.

Что сделал я, какое преступленье?

Что ближнего я полюбил, как самого

Себя, что богу жизнь я в жертву отдал,

Меня за то клянет отец родной!

Ты, господи, меня призвал себе

На службу, изменить не в силах я

Призванья твоего, тебе я жертвую

– легко ль, ты это видишь сам.

(Встает и собирается идти. Секретарь лорда Пена входит к нему.)

Милорд! Вам позабыл родитель ваш

Письмо вручить от лорда Букингема,

И чтоб ответ сказали мне – он приказал.

«Милорд! Спешу уведомить вас, что его величество соизволил приказать мне назначить вас, в пополнение к наградам вашему родителю, камергером при дворе его величества. Поздравляя с такой особенной королевской милостью, я принимаю на себя смелость посоветовать вам явиться к лорду-церемониймейстеру, который объяснит вам вашу должность, ибо завтра вы будете иметь счастие нести шлейф королевы при большом выходе. Ваш покорный слуга Г. Букингем».

Принять я не могу – вот мой ответ!

И это лорду первому министру написать?!

Пожалуй, хоть Второму Карлу.

– евангелие. Доктор теологии прохаживается по комнате, доктор юриспруденции вполслуха разговаривает с лордом Робертом, стоя за креслами.

Конечно, может всякий

Свой тестамент менять, и Ульпиан

Решительно сказал в шестой статье…

Да бог с ним, с Ульпианом,

Ведь на него нельзя сослаться,

Как вздумает мой брат Георг…

Но можно ведь предупредить, милорд;

Вы распустите слух, что братец ваш

От горести, что сын его так развратился,

Задумчив стал, заметно повредился,

Alienatio mentalis^[167].

Я понимаю, сэр, а если лист

Не может быть,

За это головой ручаюсь вам;

Он горд, да сверх того мечтатель;

И отреченье доктор написал

Такое, что и легат из Рима,

Который в Вормсе был, я полагаю,

За слишком дерзкое его бы счел

Мартину Лютеру подать от папы.

Лорд Вильям Пен!

Введи его сюда.

(Вильям Пен входит в своем квакерском наряде и с покрытой головой.)

Сэр Пен, садитесь. Ваш отец,

А мой любезный брат, нас собрал здесь,

Как старших представителей семейства,

Богу угодно было посетить меня ужасной горестью. Мой несчастный сын Вильям, совращенный с пути чести гнусной шайкой сапожника Фокса, предался лжеучению, известному под именем квакерства. Долгое время после первой горестной встречи ждал я его раскающегося в свои объятия; но любовь к родителю потушена сообщниками его. А потому, чувствуя, что силы мои слабеют под бременем сего тяжкого креста, я решился принять окончательные меры. Соберите, любезный брат, всех старших нашего почтенного семейства в субботу и призовите Вильяма (которого сам я не хочу видеть до исправления) и предложите ему для подписи лист отречения, составленный другом моим доктором теологии Гольдеоугом; буде же не согласен, буде его не тронет горесть и отчаяние, в которое повергнет старого отца его отказ, – отца, который должен скоро сойти в могилу (Вильям отирает слезу), то объявите ему, я лишаю его, как непокорного сына, всего наследства, не желая, чтобы именье, увеличенное попечениями благородных предков наших, перешло в руки безумной шайки фанатиков (Вильям принимает опять холодный вид). Да поможет вам господь в святом деле вашем! Георг Пен».

Сэр Вильям Пен, как старший в роде нашем,

Я обращаюсь первый к вам с вопросом:

Намерены ли вы, родителеву волю исполняя,

Отречься от нелепого раскола,

Или, забыв глас чести и любви,

К родителю повиновенья долг

Забыв, вы жертвуете Карлу Фоксу

Отцом, которого убьет отказ,

И состояньем будущим своим?

Свидетель бог, что я не понимаю,

Чего отец мой хочет от меня;

Сидел на мраморных плитах подъезда,

Но дверь родительского дома, всем

Раскрытая, не отворялась сыну…

Не я бежал от объясненья,

Я пламенно его хочу, но только

С отцом хочу я объясниться, –

Любовь служила б переходным мостом

Меж мной и им. Ведь то порыв был гнева,

Когда ужасное он слово произнес,

Он в нем раскаялся, я это знаю,

И кроткая любовь отца всплыла опять,

Как месяц из-за туч, в его душе.

А с вами мы друг друга не пòймем,

Мы говорим на разных языках,

И худо речь моя на ваши фразы

Высокопарные кладется,

И ваши убеждения без веры,

Самих себя обманы и натяжки

Я вряд пойму ли хорошо. Зачем

–

Он богом мне в судьи назначен!

В доброжеланье нашем, стало, вы

Сомненье изъявляете, сэр Пен?

О, нет! Пилат зла не желал Христу,

Но он был человек холодный,

И на Голгофу прямо от него

Пошел Христос; он вымыл руки

И, верно, преспокойно спал ту ночь.

Неведенье писания: землетрясенье было,

И, следственно, он спать не мог.

Хотел сказать я только, что в таких

Делах судей нет хуже, как людей холодных,

Таких, которых колебание земли одно

Из равнодушной косности выводит.

Скажите прямо и открыто, сэр,

Угодно вам ответ дать или нет?

Какой ответ, какое отреченье

Хотите вы? Ни вы, ни мой отец

Не знаете, в чем правила мои,

А требуете отреченья.

Да сверх того, какие б ни были они,

От убеждений сердца будто можно,

Как от наследства, отказаться?

Узнавши свет, во мрак возврата нет;

И если я скажу: «Не знаю света»,

Я обману отца, – вне воли то моей.

Как сделать то, чтоб я не знал

Того, что знаю? От знания отречься?

Сообразите вы, ученые мужья;

Ну пусть еще б я, в силу убеждений,

В порок иль в беззаконье впал какое;

–

Что ж в них преступного для вас?

Скажите, я готов держать ответ.

Поступок – следствие, причина – образ мыслей,

А в злом и вредном направлении его

Вас именно и обвиняют, сэр.

Законы той страны, в которой вы

Родилися, обязывают вас

Повиноваться им беспрекословно.

Когда б не подчинялся я законам,

Перед шерифом я б стоял, не перед вами.

Где ж право обвинять мой образ мыслей,

Когда он не привел меня к пороку?

То есть in facto, sed non in idea^[168];

И Катилина Рима сжечь ведь не успел;

Однакож это не мешало Цицерону

Сказать свои «Катилинарии»

Напрасно говорите вы, сэр Пен,

Что исполняете закон; где ж это?

Церковные законы нарушаете

Вы явно словом и делами,

К соблазну верующих христиан.

Я верую в святую троицу,

Отца и сына и святого духа.

Я верую в евангелье Христово

Как в дверь, отверстую к спасенью,

И тщусь, по мере сил и разуменья,

Святой Спасителев завет исполнить.

Прекрасно, сэр, так для чего же вы

Покинули чистейшую Христову дщерь –

Святую и евангельскую церковь,

Молитвами которой Альбион цветет,

По самой той причине, по которой

Полвека вы тому назад отпали

От церкви римской, православной,

Апостольской, святой, как звали вы ее:

Вам коротка цепь показалась,

Легаты на которой вас держали;

А мне узка и ваша церковь стала,

Когда святое слово я прочел;

Узка уж потому, что молится

За Альбион она один, как ты

Сейчас сказал, а не за всех людей.

Довольно говорил я вашим языком,

Скажу своим, быть может, – бог велик, –

Иное слово западет вам в сердце,

Которое вы заживо в металле,

Как в урне или гробе, бережете

От света солнечных лучей;

А мимо проскользнут мои слова,

И помолюсь, чтоб удержал карающую руку,

Доколь раскроются глаза у вас.

Пятнадцать уж веков прошло,

Как мы окрещены водою,

Пора нам духом окреститься,

Пора пеленки снять – настало время

Млеко иною пищей заменить.

Прозябло слово и взошло в душах

Людей самоотверженных, избранных:

Они хотят не словом, а делами,

А жизнью быть Христовыми детьми.

Начало сделали вы сами,

Когда железную сломили руку

Вы пестуна того, который принял

Мир христианский из купели;

Он крепко пеленал ребенка,

Младенец вырос и порвал часть уз, –

Вы помогли ему освободиться.

Теперь его уж не скуете вновь.

И научился он плевелы отличать

От колоса пшеницы божьей.

Хотите вы напрасно свет загородить

Надутыми, без веры и любви, словами

От зорких глаз подросшего младенца.

Скажите сами откровенно лучше,

Не стыдно ль христианами вам зваться?

И не обман ли то позорный, низкий, –

С евангельем в руках теснить

Мильоны бедных, их, как машины,

Заставлять работать для себя,

Их жизни поглощать для прихотей своих,

Грозя голодной смертью и позором,

Коль смеют от земли взор оторвать

И устремить его в мир вышний, горний?!

С евангельем в руках идти перед

Полками кровожадных воев,

И именем Христа, который мир

Принес с небес, забвенье зла, обид,

– врагу, клянущему – привет,

Благословлять оружье смерти

И уверять, что сам Христос со стороны,

Которая зарежет больше братий?!

Личиной хитрою законности покрыли вы,

Насилье, рабство,

И, святотатства верх, – на слово божие

Вы оперли неправое созданье.

Хотите христианами вы быть,

Так исполняйте слово божье,

А нет, так всенародно, громогласно

Вы отрекитесь от него!

Тут ясно все, двусмысленности нет,

Не так, как в вычурных проповедях.

«У верующих всех душа была одна;

Они отдельно не имели ничего,

Все было общее, и между ними

Нуждающийся быть не мог;

К стопам апостольским слагая деньги,

Они же неимущей братье раздавали».

Глава четвертая «Деяний», знаю!

Вот быт общественный, текущий ясно

Из слов Спасителя; вот видите,

Апостолы как поняли его;

Он заключен, как в семени цветок,

В законе высшем Иисуса:

«Любите ближнего, врага любите».

Вот он вам весь обширный, светлый,

Величественный в простоте своей

Закон любви, Христом завещанный

Апостолам и миру через них, –

И как легок его закон!

Любить естественно нам, как дышать;

Он не теснит, не душит воли,

И цепью не грозит, как ваш закон,

А всю вселенную дарит.

Куда ни взглянете с любовью, –

Все ваше, все родное, все семья,

Все люди братья, а природа –

Родительский обширный дом,

Где доля каждого равна.

Любите – зло исчезнет без цепей,

Порок собою исключится сам;

Где в чистой жить ему обители

Любви? А вы успели ль покорить его

Ножом, огнем, веревкой и тюрьмой?

Любите братий, вы и бога будете

Любить на небесах и тварей на

Земле, и просветлеет ваша жизнь;

Когда б могли блаженство вы понять –

Любить людей и ими быть любимым,

Когда б могли вы на людей взглянуть,

Как на одну счастливую семью,

В восторге лучезарном перед ним;

Уж не молить его, чтоб дал и то и то,

Как делают у вас, а чтоб

Торжественно осанну новую пропеть

Тому, который нам принес

Закон любви краеугольным камнем

Божественного искупления

Людей из плена чувств животных

И из цепей нечистой, темной силы.

Середь хаоса слов, пустых мечтаний

И выражений очень дерзких

Я вижу ясно ваше заблужденье.

Принять вы не хотите, сэр, что церковь

Стремится наша к той же цели

Путем законным, тихим, постепенным;

Вы сами сознаетесь – сделала она

Великий шаг, низвергнув иго Рима.

Нельзя же вдруг людей поднять до той

Христос. Вы текст прочли нам из «Деяний»

О первобытном обществе Христовом,

Откуда ж взять в наш развращенный век

Тех чистых и святых мужей, которые

Займут высокое апостольское место?

О, это странно для меня!

Нашлись в невежественной Иудее,

Не озаренной светом слова,

Апостолы, а через ряд веков,

Воспитанных евангельским ученьем,

Нельзя найти нам человека

С любовью пламенной к творцу и людям!

О, если это так, какая казнь

На небе будет ждать тех дерзновенных,

Которые взялись воспитывать

Людей и в мраке их водили!

Не в нашей воле чудеса творить:

Однако он сказал: «Ты с верой

Горе идти вели – пойдет», да веры

В вас ведь нет. Апостолы

Творили чудеса: они имели веру

И к людям беспредельную любовь.

Все помышленья их души, все силы

На поученье слову устремлялись, –

Вот оттого-то слово их имело

Мощь чудотворную,

А вы, рассеянные души,

Служащие двум разом господам,

Ну, где ж вам чудеса творить!

Как фарисеи, буквою

Одной вы заняты закона;

С толпой людей вооруженных,

Вы, большую из братий часть, ограбля,

В подножье бросили себе,

Чтоб вам ступать не грязно было.

Несчастьям, бедности, насильям;

Себе все светлое вы взяли – им

Работу и страданье в долю дали,

Возможность просветиться отняли

У них! Так это ваше воспитанье?

Различье состояний будет вечно;

Его искоренить нельзя, но мы

Старались милосердье возбуждать всегда

К несчастным, неимущим братьям.

Да!

Отняв и земли и права у бедных,

Златые горы разделив с царями,

Крупицы стали вы бросать народу

С роскошного стола от пресыщенья;

О милостыне проповедать стали,

Чтобы его молчать заставить.

О, тут-то верх коварства вижу я!

Зачем из милости то делать нам,

Богатым кто богатство дал, скажите?

Одно насилье, наглое насилье,

Двойной грабеж войны и мира!

Где ж право их? Ужель благий господь

Так учредил свой мир,

Чтоб десятеро пили через край

Все радости земли, а тысячи

Страдали бы, согбенные работой?

Пора окончить мрачную эпоху.

Христос сказал: «Иду рабов

Освободить и попранных воздвигнуть»,

И скоро слово будет делом!

Блаженны грустные – утешатся они,

А вы, несчастные, за злато душу

Продавшие тьмы князю, – горе вам!

«Кто милосердия не знал, не знать тому

Пощады», – так пишет Яков, божий брат,

Грядет жених и спящих вас застанет

От пресыщений чувственных и лени.

Судья идет,

И приближается сион господень!

Безумный бред жильца Бедлама!

«И явятся тогда под именем моим

Антихристы…» Настало исполненье,

Теперь ратуй, божественная церковь!

Враг злее пуритан перед тобой!

Ниспроверженье humanarum^[169] всех,

Ac divinarum^[170] прав, гражданских, вековых,

Подкоп под быт общественный!

Всегда, конечно, были люди,

Мечтавшие о невозможном, –

Но, ежели б вы вникли, лорд,

В науку права и «Corpus Juris»^[171] прочитали…

Не верю той науке я, цветет

Которая меж Каракаллой и

Отвратительным паденьем Рима:

Предсмертное они могли боренье

Искусственными формами продлить

Преступной и развратной воли,

А не грядущим поколеньям дать

Незыблемый закон и право.

И что у вас права? Капканы, чтоб ловить

Людей неосторожных, вы которых

На преступление зовете сами

Общественным нелепым учрежденьем;

Топор и бич – вот ваше право,

И судьи ваши – палачи, от короля

До волостного альдермена.

Вот уважение к властям! Когда б

Без ухищрений писанье вы читали,

Не смели бы вы порицать властей,

Слова апостола припоминая:

«От бога власти все».

Я знаю текст;

На нем, мне кажется, и пана римский

Основывал свои права в борьбе

С Мартином Лютером. От бога все,

Все им и чрез него; мы случая не знаем,

Языческая мысль о случае лишь может

В вашем нехристианском мире быть;

И потому, что власти все от бога,

Мы не пойдем с оружьем против них,

Мы реки крови не польем, как Лютер, –

Богоотступным этот путь считаем мы;

Но, покоряясь власти, Павел

Не перестал крестить в святую веру;

К эллинским племенам, далеко;

То власть была его святая,

Ему врученная от Иисуса, –

Неправое, ветхозаветное

Созданье уничтожить.

Апостолов избрал Христос, и дух

Его призванье подтвердил; а Фокс

С чего попал в апостолы, сапожник?

Призванье он свое докажет чем?

Сапожник Фокс, как Петр-рыбак,

Святою жизнью, даром слова,

Любовью пламенной к Христу и людям

Свое призванье может доказать.

Коль нет ему благословенья свыше –

Его учение падет, как прах,

Без ваших средств свирепых,

Которыми анабаптистов вы

Когда ж Христос его благословил,

То ни костром, ни цепью, ни тюрьмой

Общину братства и любви вы не убьете,

Зане и эта власть от бога.

Вот доктор тотчас нам расскажет,

Как в Риме гнали христиан…

При добродетельном Траяне, правда…

Довольно, господа, мы не на диспут

Теологический пришли; пора

Окончить порученье брата нам.

Довольно ль вы убеждены в падении

Вильяма Пена, безвозвратном, полном?

О, слишком, слишком, по несчастью!

Подписываете ли отреченье?

Еще осталась вам одна минута.

Подумайте, ведь вы лишаетесь

Всех титлов, сэр.

Не всех, я – человек

И сын святой Христовой паствы.

Вы нищий будете, ужасна бедность:

Она унизит до работы вас!

Здоров я, слава богу, до сих пор

И смерть голодную миную, стало;

И отчего ж руками не работать мне?

Кто привилегию мне дал

Изнеженным быть тунеядцем?

Лишитесь вы отца, Вильям…

Ужасно то, и кровь по сердцу льется,

Когда я вздумаю о нем.

Зачем же он привел свою любовь

В зависимость от предрассудков?

Пускай меня лишит наследства –

Вот будет наказанье мне;

Но пусть он призовет меня к себе –

Тем чище, больше буду я его

Любить; тогда не будет между мной

И им расчетов денежных и видов;

Тогда при смертном ложе старика

Не буду я похож на ворона,

Который с нетерпеньем ждет кончины,

Чтоб труп клевать полуостылый.

Вы уступите старику немного,

Хотя в одежде и наружных формах;

Что бог еще порядок этот терпит;

Итак, другой ли, тот ли должен быть

Богатым, вас избрала судьба,

Так почему ж не покориться вам?

Не перестроить света вам одним…

Сын человеческий учеником

Предаться должен был. «Но горе, – рек

Христос, – тому, кто на себя возьмет

Ужасное то преступленье, –

Ему бы вовсе лучше не родиться!»

И сверх того, кто верить будет мне,

Когда, подобно вашим я пасторам,

Одно начну учить, другое делать?

Пора, пора жизнь с мыслью помирить,

Окончить судорожный бой

Меж действий, слов и убеждений.

(Добрый человек пожимает плечами и умолкает.)

Все средства мы употребили:

Перед собой и перед богом чисты мы.

Отца я не увижу?

Отца здесь нету у тебя; бездетен

Мой брат Георг.

Они и бога поправляют:

Мне говорят они, что мой отец

Бездетен, оттого что не умеют

Понятье сына от отцовых денег

Отвлечь. Скажите вы ему,

Что я прошу свиданья непременно.

Ну, что же, скажем; может быть, лорд Пен…

И без того расстроен брат.

Ах, наконец понял я, в чем дело;

О, бедный, бедный мой отец!

С наследством можно вас поздравить, лорд.

Как жаль, как жаль, что он неисправим!

Сени Пенова дома; Вильям, печальный и задумчивый, выходит; толпа собравшейся черни встречает его свистом и ругательствами:

Отродье подлое ты Пенов славных!

Проклятый квакер! Кистером тебе б

Родиться, а не сыном полководца.

И вы против меня! Ах, дети, дети,

Когда б вы понимали, что за вас

Лишился я сейчас отца и достоянья,

Вас не виню: вас воспитали так

Злодеи ваши, – им позор и стыд!

Они за ваши все грехи и там

Пред сыном божиим, Христом, ответят.

Ты, друг любезный, камнем бросил.

Скажи, за что меня побить хотел?

Да что тут толковать: ты – квакер,

Уж надоели смертно нам ханжи,

Все эти пуритане, методисты.

Ну, а почему ж они вам надоели?

Да пользы нет от них от всех;

Толкуют, учат и шумят,

А мы все так же бедны, как и прежде.

А от пасторов ваших польза есть?

Ну, им ведь власть от бога хоть дана;

И как же быть нам без пасторов?

А вас кто просит не в свои дела

Вступать?

Послушайте, друзья мои,

Я вам скажу, что квакер значит.

Евангелье читали ль вы когда?

Да ты не предикой ли хочешь угостить?

Довольно скуки было нам при Нолле,

Когда пред каждым взводом офицеры

Чорт знай что городили каждый день.

Нет, опоздал, любезный друг!

Возможно ли судить, не слушая?!

Да дайте же сказать, потом…

Спасибо, друг;

Нам нет досуга толковать с тобой.

Пойдемте-ка в шинок! Как там один

Хромой ирландец лихо мечет кости,

Ах, чорт его возьми!

Пойдем, пойдем!

Вильям (смотрит с глубокой горестью им вслед).

Они не виноваты;

И не тяжел ответ их будет перед богом.

Лорд Пен, слабый и больной, сидит в креслах и добрый человек возле; поодаль доктор и лорд Роберт.

Террасу эту я велю сломать
И сделаю отсюда прямо ход.
<. . . . . . . . . . . . . . .>^[172]

Покойный лорд

Предупредил желанье ваше, сэр,

И лорд Вильям – единственный наследник.

Да вы не в белой ли горячке, господин?

Вот документ за подписом друзей

Покойника и самого его.

Фальшивый документ!

Рука покойника!

Он в помешательстве, безумье был.

И даже присягнуть

Готов, что в полном разуме лорд Пен

Составил этот акт, – я сам тут был.

Да почему ж духовную он просто

Не изорвал, когда хотел, чтоб сын…

Вам горесть повредила память, лорд:

Ну, слава богу, что он примирился

С Вильямом; очень рад, давно ему

… Ох, как расстроен я!

Поеду уж домой: такой удар

Возможно ль пернести, – вы сами люди, –

Лишиться брата и единственного друга!

(Уходит. Вильям, не бравший никакого участия в происходившем, остается в том же положении перед отцом).