Герцен Александр: A nos ennemis (Нашим врагам)

Si nous pouvons nous permettre de quitter nos amis à la française, nous ne voulons pas nous séparer de nos ennemis sans-adieux. Heureusement, un article publié dans une revue rédigée par le Katkoff de la Gazette de Moscou nous olfre une bonne occasion. Cet article, intitulé La presse russe à l’étranger, taisant l'éloge d'un dernier ouvrage de N. Tourguéneff, nous rudoie et coudoie — comme il fallait s'y attendre d'un ad latus du rédacteur homme d'Etat.

Et bien, nous parlerons aussi de la presse russe à Г étranger. Malheureusement, et j'en fais toutes mes excuses possibles à nos lecteurs, je dois commencer par moi-même.

J'ai quitté la Russie en 1847. Il y avait alors un mouvement intellectuel très remarquable, qui se faisait jour par toutes les fentes, par tous les pores, à travers les doigts de Nicolas. Il n'y avait pas de littérature de dénonciation pour aider la police; le gouvernement, très ignorant, sévissait, ollensait — et le mouvement allait son train. La léthargie qui pesait sur la partie éclairée de la Russie, depuis 1825, était inie — on se réveillait. L'Université de Moscou, rétrograde et servile maintenant, était à l'apogée de sa gloire. Les doctrines panslavistes à Moscou, le fouriérisme à Pétersbourg et les tendances de la jeunesse vers le réalisme des sciences naturelles témoignaient de ce travail intérieur comprimé, mais énergique, actif. La voix d'une ironie implacable, d'une auto-accusation dans laquelle, au milieu de reproches,de remords, d'indignation, on sentait la force, la vigueur d'une jeunesse non entamée, s'élevait dans la littérature, — irrésistible, entraînant tout.

Ce temps a commencé avec les écrits de Gogol, avec les articles de Bélinsky, vers 1840. Le mouvement actuel trouva sa racine, son germe dans cette période pleine d'activité, d'initiation de poésie et d'entrain.

être renégat, on n'abjure pas facilement les rêves de la jeunesse par des raisons d'Etat. Et je suis convaincu que Katkolf ne se sent pas trop à l'aise, lorsqu'il se rappelle ces années, avant la chute, lui si intimement lié avec Bélinsky, lui qui fréquentait si souvent notre cercle chez Ogareif. Traîner dans la boue la religion d'un autre temps, jeter l'injure et la calomnie aux hommes que l'on estimait, et qui n'ont pas changé, et cela non par fanatisme, mais par des considérations de position, d'office... est un chien de métier. Que de souvenirs incommodes! que de rencontres ressemblant à des remords de conscience! Tout changea avec la Révolution de février. Il est inutile de tracer encore une fois le triste tableau des temps sombres de la terreur noire, sans merci, mesquine et féroce qui suivirent, en Russie, 1848. Je l'ai déjà fait beaucoup de fois. La censure reçut l'ordre de refuser Vimprimatur à tous mes articles, sans distinction; la correspondance était impossible, les passeports pour l'étranger ne se délivraient presque pas. Isolé, désœuvré, je m'attelai, vers la fin de 1849, avec Proudhon,àla Voix du Peuple. — Une couple de mois plus tard elle était étouffée, on m'expulsa de France en 1850.

Ne sachant où aller, où rester, je voulais, après l'Italie, passer quelques jours en Angleterre — et j'y restai plus de dix ans.

C'est dans la solitude sui generis de Londres, dans ce désert surpeuplé, que je voyais tous les jours plus clairement que je n'avais rien à faire dans ce milieu des naufragés où le sort m'avait jeté. L'ignorance des questions sociales, l'orthodoxie formaliste des prêtres de la révolution, leurs idées arrêtées, arriérées, les utopies plus redoutables que l'insolence des conservateurs, tout ce monde qui fermentait, qui se décomposait autour de moi, me fit encore une fois penser à Proudhon. Je lui proposai de venir en Angleterre et d'y fonder ensemble une grande revue socialiste. Il acceptait le projet; mais craignant la locomotion comme tous les vrais Français, il ne voulait pas quitter Paris.

Quelques mois après il était obligé de fuir en Belgique — et moi je retrouvai enfin mon ancre de salut. Rien de nouveau: c'était l'idée fixe, la pensée directrice de mon adolescence, de ma jeunesse, de toute ma vie — la propagande russe.

J'organisai à Londres l'imprimerie libre, et dès l'automne de 1853 j'imprimais, j'imprimais sans le moindre succès. Les cartes se tournèrent avec la mort de Nicolas, le grand tué de Sébastopol.

Tout ce qui aspirait à la liberté, tout ce qui se pressait de sortir à la lumière, d'en finir avec le mutisme imposé, se tourna vers Son succès était colossal.

En 1857, Ogareff quitta la Russie et vint partager mes travaux. C'est lui qui proposa de publier le Kolokol à côté de l’Etoile Polaire. Dès ce moment je puis parler au nom de nous deux.

On se souvient certainement de l'entraînement et de l'intérêt qu'excitaient alors (1857—1863) les imprimés russes qui paraissaient à l'étranger, ils étaient lus par les hommes des plus diverses positions sociales, par les vieux et les jeunes, par les savants et les ignorants. Los uns cherchaient en eux les résultats finals de la sagesse européenne et l'explication des questions obscures de la vie russe; d'autres, particulièrement les jeunes gens, voyaient dans ces écrits comme l'accomplissement du sacerdoce de la parole libre, l'amour pour le prochain opprimé, la lutte contre l'injuste et l'arbitraire; il y en avait qui éprouvaient un plaisir de trouver des remarques bien appointées et bien aiguisées contre leurs rivaux; d'autres, enfin, qui lisaient par mode. Les libraires exploitaient d'une manière adroite la veine. Les grandes routes, à l'étranger, étaient parsemées d'éditions russes, on pouvait les avoir dans chaque librairie, dans les hôtels, les cafés, les débarcadères, même dans les voitures de chemins de fer.

Les meneurs des éditions étrangères étaient alors à l'apogée de leur gloire et de leur puissance; ils étaient entourés de l'auréole des martyrs; ils attiraient par le mystère, par la pureté supposée des motifs et des buts, par la nouveauté du verbe libre plein de passion et de sarcasmes allant droit au but.

Nous pourrions remercier notre éloquent adversaire, s'il n'y avait pas d'aspics cachés sous les fleurs de son bouquet.

Si nous avons eu des succès, c'est parce que nous exprimions la pensée russe, la pensée de tous les réveillés chez nous; parce qu'on sentait le même battement de cœur. «Vous avez, — me disait un ultrapanslaviste très connu, — contrairement à l'expression de Danton, emporté à l'étranger la terre de votre patrie sous votre semelle, et c'est pour cela que, ne partageant pas vos idées, nous ne pouvons pas nous détacher de vous». Mais qui donc a soupçonné la pureté de nos motifs? qui a découvert nos buts équivoques?

Et quels pouvaient donc être ces motifs qui nous ont fait abandonner la patrie, en laissant une grande partie de nos biens clans les griffes du gouvernement et travailler pour elle une quinzaine d'années? Katkoif n'est pas assez naïf pour croire que l'imprimerie, à Londres, était une bonne affaire de finance, comme l'imprimerie du Messager russe; ou que la rédaction du Kolokol était subventionnée par un comité polonais ou un dissident russe. émocratiques et sociales? Une le pense pas. — Eh bien! qu'il fasse un petit effort sur lui-même et qu'il nous dise la vérité; il a tant calomnié, tant inventé, noirci, qu'une faible débauche de vérité ne lui fera pas perdre ses habitudes. Qu'il nous dise donc en quoi notre pureté politique est suspecte, en quoi nos buts sont douteux?

Il est vrai que Katkoff nous a inculpés d'avoir incendié une partie de Pétersbourg et une partie de toutes les villes de la Russie; mais c'était une ruse de guerre contre nous et les nihilistes, contre nous et la jeunesse russe. C'est qu'aussi nous avons été coupables, non d'avoir brûlé la Russie, mais d'avoir ridiculisé Katkoff lorsque d'anglomane borné il devint un absolutiste effréné.

Il se vengea, et cela avec une richesse d'imagination que nous he lui soupçonnions pas. Le roman de l'agence de Toultcha est de toute beauté — il y a là le Comité international, la révolution universelle, Mazzini et un banquier de Londres avec l'initiale T. et, par-dessus, il y a là aussi notre agent, V. Kelsieff.

Or, Katkoff ne prévoyait pas le repentir de Kelsieff. Imprimant les articles de Kelsieff dans sa revue, il le désignait comme un des chefs de la bande noire envoyée par nous pour incendier, je ne sais quoi — le Danube peut-être. Kelsieff, comme l'apôtre Paul, converti sur une grande route, est retourné en Russie; il aime à bavarder de sa carrière révolutionnaire, de sa conversion miraculeuse. Mais Katkoff s'est bien gardé de le questionner sur le fond de la chose concernant l'agence de Toultcha.

Et à quoi bon? La farce a été jouée: les hommes intelligents haussèrent les épaules, mais la canaille réactionnaire le crut.

Un rouge des rouges me racontait un jour, à Londres, ses exploits civiques pendant la révolution de Février. Lorsque le peuple s'était installé aux Tuileries, Marrast ou Caussidière donna au rouge en question la mission de veiller sur la propriété de Louis-Philippe. Il arriva au palais, et, immédiatement, avec le coup d'œil d'un commandant et le savoir-faire d'un commissaire de police, il prend ses mesures.

Au moment où il maltraitait un homme qui avait pris un album, si je ne me trompe, et qu'il menaçait de le faire fusiller, un homme sort de la foule et prend énergiquement la défense de l'individu. Il parla si bien, que la majorité commençait à prendre parti pour lui.

«Je vis, — continua l'écarlate, — que les affaires allaient tourner. Alors tout d'un coup je m'écrie: „Ah! c'est toi, misérable!" L'autre s'arrête tout court. „Tu oses paraître ici! Citoyens, je le connais, c'est un mouchard payé par les partisans du tyran déchu". L'individu s'élance contre moi, veut parler, mais la foule se jette sur lui, l'entraîne, et c'est ainsi que je parvins à rétablir l'ordre».

— Est-ce que réellement c'était un mouchard? — demandai-je avec une naïveté hyperboréenne.

— Et qu'en sais-je, moi. C'était pour la première fois que je voyais ce gaillard; il fallait me défaire de lui.

— C'eût été tant pis pour lui. Dans ces bagarres-là on ne regarde pas de si près. — Et il prit une prise de tabac.

Eh bien, Katkoff était dans une de ces bagarres, il fit passer ses adversaires pour des incendiaires. Des hommes ont été persécutés, envoyés en Sibérie, c'est triste, mais on ne regarde pas de si près... Et je ne sais pas si Katkoff prise.

Pendant qu'on nous faisait perdre l'haleine en soufflant sur des charbons, un autre incendie, bien plus important, s'allumait en Pologne.

écrit pour la Pologne, nous écrirons encore. Le malheur n'est pas pour nous un droit suffisant pour amener l'abandon. Chaque jour, chaque événement, chaque feuille russe, justifient la position que nous avons prise. Le système implacable d'achever la victime, de dépecer le blessé, de lui arracher tout, jusqu'à la langue, nous dégoûte, ainsi que le rôle odieux que jouent les journaux rédigés par des coquins à la solde, ou par des maniaques désintéressés, par des mouchards par position ou des grecs par religion. On connaît trop peu à l'étranger les détails de cette presse obscène, dans laquelle on dénonce journellement les enfants qui parlent le polonais, les jeunes filles qui ne dansent pas avec les officiers russes, dans laquelle on dénonce les larmes des femmes, la tristesse des hommes.

Nous avons protesté contre la persécution inhumaine du gouvernement, nous avons protesté contre cette littérature dépravée de sbires et d'aides-bourreaux qui n'a pas eu de précédents chez nous, et c'est un titre qui nous sera escompté lorsque la Russie se dégrisera.

Maintenant veut-on savoir quelle est notre opinion sur le fond de la question? Qu'on se donne la peine de parcourir la série de Lettres sur la Russie et la Pologne, dans le Kolokol, en 1859 et 1860. Nous ne voulons pas répéter à chaque éclaboussure que nous recevons, notre credo. Il a été imprimé, qu'on le lise.

Nous avons toujours sympathisé avec les Polonais et jamais subi leur influence.

C'est avec un dédain sans bornes et avec un rire fou que nous lisons les balivernes et les niaiseries d'un général russe qui, servant sa patrie par le glaive et la plume, a publié, en exécutant la volonté du grand exécuteur Mouravioff, une histoire détaillée de l'émigration polonaise et de la dernière insurrection. Ce brave guerrier des enquêtes nous fait jouer tantôt le rôle de je ne sais quelles marionnettes dans les mains des Polonais, tantôt celui des dictateurs occultes.

Nous sommes trop nous-mêmes pour être facilement influencés. Notre estime pour Lelevel, notre amitié pour Worcell, n'allaient pas jusqu'à devenir leur porte-voix. Que l'homme qui me reproche les paroles prononcées sur la tombe d'un ami, me montre en quoi il a vu dans ces larmes l'influence polonaise. Est-ce que par hasard tout ce qui est humain s'appelle être polonais?

été contre la prise d'armes en 1863. Aucun encouragement, aucune promesse ne sont venus de nous. Nous délions de donner une seule preuve, une seule. — Pour tant de choses désobligeantes que nous avons dites, ce n'est pas trop demander. Je pourrais m'arrêter ici, mais à côté des coups de massue, nos adversaires ont encore des coups d'épingles; à côté des coups de dents de loups-cerviers, des piqûres des loups de draps de lit. Nous sommes trop égalitaires pour donner toute la préiérence aux mensonges de gros calibre et aux calomnies monstres.

Le grand inconvénient de ces loups domestiques, c'est qu'on descend avec eux des généralités dans les cancans. Mais aussi on ne monte pas l'échelle de Jacob avec maître Katkoff und seine Gesellen.

Le quidam du Messager trouve que, parmi les causes qui ont fait déprécier la presse russe à l'étranger, il faut compter les révélations intimes, «qui dévoilèrent sous la couronne des martyrs[113], une forte dose d'amour-propre et d'égoisme, qui montrèrent que l'amour pour l'opprimé et la haine pour le mal, n'empêchaient pas de rester fort confortablement à Londres ou aux bords du Léman, en envoyant tranquillement des jeunes gens à leur perte et en répondant aux reproches par des sarcasmes». Le manque de logique de la dernière accusation n'en couvre pourtant pas l'idée, et nous croyons nécessaire d'élucider un peu, non la question naïve et enfantine d'égoïsmeet d'amour-propre, mais bien la seconde.

Nous n'avions pas de complot, mais une imprimerie; nous-faisions tout au grand jour; nous avions la voix russe libre et nous tâchions de la faire entendre le plus loin possible; nous avions la Cloche pour sonner les matines, pour appeler les vivants, les croyants, pour réveiller les endormis.

C'est peut-être très mal que nous nous soyons bornés à ce rôle — mais c'est un fait.

é des émissaires et cela en restant à Londres ou à Genève. C'est la plus simple division du travail, l'un va, l'autre reste... selon l'utilité, l'aptitude ou l'accord commun. Lorsque Katkoff poussait au gibet, aux travaux forcés les Polonais, les nihilistes, il n'est pas allé chez son héros à Vilna, pour tirer les jambes des pendus, ou conduire de la forteresse de Pétersbourg, le knout à la main, les déportés en Sibérie. Il se résigna au rôle du pourvoyeur du bourreau, non seulement assis confortablement non loin du «lac des patriarches», dans son cabinet, mais recevant comme récompense l'adulation du Club anglais et l'amitié du tzar russe. Et Aksakoff, le streletz-pope, lorsqu'il faisait appel aux armes, ne changea pas sa plume byzantine pour un fusil: il continua tranquillement d'officier dans le réfectoire orthodoxe de sa rédaction.

Quels sont donc ces jeunes victimes, ces missionnaires que nous avons «poussés à leur perte»? Serait-ce toujours ce pauvre Kelsieff? Solo, solissimo. Il a donc raconté lui-même dans son livre que nous lui avons déconseillé l'émigration, qu'il est allé de son gré à Moscou et à Toultcha, et enfin il n'a pas trouvé sa perte, mais son salut.

Est-ce qu'on sous-entend Mikhaïloff, le grand martyr du règne? Nous l'avons conjuré de ne pas imprimer sa proclamation. Le gouvernement l'a tué, mais il y a des témoins vivants.

Serait-ce le jeune officier de marine, enfant enthousiaste qui, par une délicatesse que nos adversaires ne comprendront pas, emportait sans nous dire un mot une masse d'imprimés?

... Avant d'inculper, avant de dénoncer, prenez quelques leçons à la préfecture de Paris, dans cette grande académie de la moucharderie.

Il y avait des imprudents, des têtes chaudes, — qui, comme Isaac, semblaient aller se sacrifier — et restaient sains et saufs. Ils en parlaient à nous comme à tout le monde.

En 1863, par exemple, un jeune officier russe vint me voir à Teddington. Après quelques paroles insignifiantes, il me dit qu'il avait un secret à me confier. «Je me suis décidé à tuer publiquement Mouravioff et à me livrer». Il s'arrêta en croisant les bras sur la poitrine.

Comme ce n'était pas mon affaire ni d'encourager les coups de justice improvisés, ni de détourner le sabre du sein de ce brave capitaine, je me bornai, voyant qu'il se taisait, à lui dire:

— C'est que j'ai voulu savoir votre opinion à ce sujet. — Il commençait à se fâcher.

— Au lieu de faire une théorie sur l'assassinat, je vais vous raconter une anecdote très vieille, mais très bonne. (Que de fois après j'ai eu l'occasion de la citer.) Un jeune chambellan, après avoir conduit Charles Quint visiter le Panthéon de Rome, dit au souper à son père: «Lorsque j'étais sur la coupole avec l'empereur, l'idée me vint de le pousser». — «Malheureux!— s'écria son père, écumant de rage, — pas un mot de plus!» Le fils se tut. «Jeune homme, — lui dit son père lorsqu'ils furent seuls, — on peut avoir de ces idées, on peut quelquefois les exécuter, mais jamais en parler».

Mon Carl Sand in spe me quitta très peu édifié. Un mois après il était à Dresde (non à Vilna) et racontait mystérieusement à qui voulait l'entendre qu'il allait en Pologne avec une mission importante qu'il tenait de nous... Et toutes ces choses nous restaient sur le dos.

Le Messager de Katkoff va plus loin. (Prenez garde, lecteurs, deux marches plus bas, et dans la boue.) Après avoir cité une brochure crasseuse, qui sent à distance l'eau-de-vie de la police et l'oignon du clergé[114] il continue: «Dans les révélations que l'on publie à Г étranger, se trouvent à chaque pas des faits dans le genre de détournements d'argent, d'abus de confiance, de produits de collectes escamotés».

Ces inculpations on les fait planer avec préméditation et assez adroitement sur toute l'émigration. Et pourtant les seules fois que nous avons été mêlés à des filouteries et à des escamotages, c'est lorsqu'on nous a carottés. Par exemple, le gouvernement russe s'est emparé, en 1850, d'une somme de 10 000 francs qui m'appartenait, il a pris tout mon revenu depuis ce temps. Un littérateur russe non émigré, étant très lié avec Ogareff, lui a volé une somme de plus de cent mille francs. C'est très bête d'être dupe, j'en conviens, mais on ne gagne pas pour cela l'honneur d'être escroc.

Au lieu de nous jeter la boue et les calomnies, pourquoi n'attaquent-ils pas sérieusement nos principes? Il est facile de dire d'un air de magister d'école: «Le temps du socialisme est passé». Et cela le lendemain du Congrès de Bruxelles, le lendemain de la grève de Genève, à deux pas du mouvement des ouvriers allemands, — et cela au milieu du réveil des questions sociales avec une force décuple, dans toute l'Europe, sans en excepter l'Angleterre...

Et quel moyen misérable de nous faire passer pour ennemis de la Russie, parce que nous attaquons le régime actuel. Serfs non ai franchissables, ils n'ont aucune idée de l'indépendance humaine. Que de fois nous leur avons expliqué que les hommes de 93 n'étaient pas des ennemis de la France, et que nos Décem-bristes de 1825 aimaient passionnément la Russie. C'est du grec pour eux; le bon valet est le valet obéissant, muet, passif ou faisant l'éloge de la main qui le châtie.

ès de Genève: «Voilà, — s'écrie le Messager, — un défenseur inattendu de la Russie». Mais qu'ai-je donc fait pendant toute ma vie en Russie, hors de Russie? Comme si notre existence à nous, était quelque autre chose qu'une défense non interrompue de la Russie, du peuple russe contre ses ennemis à l'intérieur et à l'extérieur, contre les tarés, les imbéciles, les fanatiques, les gouvernants, les doctrinaires, les laquais, les vendus, les fous, les Katkoff et les autres sabots sur la roue du progrès russe?

Aimables hiboux de la volière de la Pallas classique, un peu plus d'esprit, s'il vous plaît, et allez vous coucher! — Il commence à faire jour!

Если мы можем себе позволить покинуть друзей своих на французский лад*, то не хотим расстаться со своими врагами не попрощавшись. К счастью, статья, опубликованная в журнале, редактируемом Катковым из «Московских ведомостей», предоставляет нам подходящий случай. Статья эта, озаглавленная «Русская печать за границей»*, восхваляя последний труд Н. Тургенева, третирует и лягает нас, как и следовало ожидать от ad latus редактора — государственного деятеля*.

Что ж, в таком случае и мы поговорим о русской печати за границей. К несчастью, —и я прошу прощения за это у наших читателей, — мне придется начать с самого себя.

Я покинул Россию в 1847 году. Тогда происходило весьма замечательное умственное движение, пробивавшееся сквозь все щели, сквозь все поры, сквозь пальцы Николая. Литературы доносов — в помощь полиции — не существовало; правительство, чрезвычайно невежественное, жестоко наказывало, оскорбляло — однако движение не прекращалось. Летаргический сон, сковывавший просвещенную часть России с 1825 года, окончился — началось пробуждение. об этой внутренней работе, приглушенной, но энергичной, деятельной. Голос неумолимой иронии, самообвинения, в котором, наряду с упреками, угрызениями совести, возмущением, ощущалась мощь нетронутой юности, подымался в литературе — несокрушимый, всеувлекающий.

Период этот открылся произведениями Гоголя, статьями Белинского — около 1840 года. Современное движение обрело свое начало, свой зародыш в этом периоде, исполненном деятельности, инициативы, поэзии и увлечения.

Каким бы ренегатом вы ни были, нелегко отречься от мечтаний своей юности ради государственных соображений. И я убежден, что Катков не слишком хорошо себя чувствует, когда вспоминает эти годы, до падения, — он, так тесно связанный с Белинским, так часто посещавший наш кружок в доме Огарева*. Волочить по грязи верования прежних лет, осыпать бранью и клеветой людей, которых уважал и которые не изменились, и делать это не из фанатизма, а из карьеристских, служебных побуждений... это дрянное занятие. Сколько докучных воспоминаний! Сколько встреч, похожих на угрызения совести!

Бесполезно снова рисовать печальную картину этого мрачного периода гнусного, беспощадного, мелочного и свирепого террора, наступившего в России после 1848 года. Я уже много раз делал это. Цензура получила приказ не давать imprimatur[115] всем моим статьям без исключения; переписка стала невозможной; заграничные паспорты почти не выдавались. Одинокий, ничем не занятый, я впрягся в конце 1849 года, вместе с Прудоном, в «La Voix du Peuple»*. — Несколько месяцев спустя газета была задушена; меня изгнали из Франции в 1850 году*.

Не зная, куда ехать, где оставаться, я намерен был, после Италии, провести несколько дней в Англии — и оставался там более десяти лет*.

И в этом sui generis[116] лондонском одиночестве, в этой перенаселенной пустыне, я с каждым днем все отчетливей видел, что мне нечего делать среди потерпевших крушение, к которым меня забросила судьба. Невежество в общественных вопросах, формальное правоверие священнослужителей революции, их окостеневшие, отсталые идеи, утопии, более опасные, чем наглость консерваторов, — весь этот окружавший меня мир, находившийся в состоянии брожения и распада, заставил меня снова подумать о Прудоне. Я предложил ему переехать в Англию и основать там совместно со мной большой социалистический журнал*. Он принял этот план, но, как все истые французы, боясь перемены места, он не захотел покинуть Париж.

Несколько месяцев спустя он вынужден был бежать в Бельгию, а я — я обрел, наконец, свой якорь спасения. Ничего нового: то была навязчивая идея, руководящая мысль моей юности, моей молодости, всей моей жизни — русская пропаганда.

Я основал в Лондоне вольную типографию и, начиная с осени 1853 года, печатал, печатал без малейшего успеха. Все изменилось со смертью Николая, главной жертвы Севастополя.

Все, что рвалось к свободе, все, что спешило выйти к свету, покончить с насильственной немотой, обратилось к лондонской печати. Успех ее был огромен.

«Колокол» наряду с «Полярной звездой». С той поры я могу говорить от нашего общего имени.

Послушаем же, прежде всего, признания человека, сотрудничающего с Катковым*:

Всем, конечно, памятны увлечение и интерес, какие возбуждали тогда (в 1857—1863 гг.) русские печатные издания, появлявшиеся за границей. Их читали люди самого разнообразного общественного положения, старые и молодые, ученые и неучившиеся. Одни искали в них конечные результаты европейской мудрости и разъяснение темных вопросов русской жизни; другие, по преимуществу молодежь, видели в этих сочинениях как бы воплощение священнодействия свободы слова, любви к угнетенному ближнему, борьбу с неправдой и насилием; некоторые испытывали удовольствие, находя там отлично заостренные и отточенные выпады против своих соперников; другие же, наконец, читали ради моды. Книгопродавцы искусно использовали эти настроения. Основные заграничные дороги были усеяны русскими изданиями, их можно было достать в каждом книжном магазине, в отелях, в кофейнях, на станциях и даже в вагонах железных дорог.

Вожди заграничных изданий были тогда на верху своей славы и силы; их окружал ореол мученичества; они привлекали таинственностию, предполагаемою чистотой побуждений и целей, новизной свободного слова, исполненного страсти и сарказмов, идущего прямо к цели.

Нам следовало бы поблагодарить нашего красноречивого противника, если б только в цветах его букета не скрывались аспиды.

Если мы имели успех, то потому, что были выразителями русской мысли, — мысли всех пробудившихся на нашей родине, потому что чувствовали то же биение сердца. «Вы, — говорил мне один весьма известный ультрапанславист, — вопреки выражению Дантона, унесли с собой за границу на подошвах землю своей родины, и вот почему, не разделяя ваших мнений, мы не можем от вас отказаться»*. Но кто же сомневался в чистоте наших побуждений? кто выведал наши двусмысленные цели?

И каковы же могли быть побуждения, которые заставили нас покинуть родину, оставив большую часть своего состояния в когтях правительства*, и работать для нее около пятнадцати лет? Катков не так простодушен, чтобы поверить, будто типография в Лондоне была выгодным денежным предприятием — таким же, как типография «Русского вестника», — или же будто редакция «Колокола» получала денежное пособие от какого-нибудь польского комитета или какого-нибудь русского раскольника*. Уж не думает ли он, что мы взяли на откуп демократические и социалистические объявления? Этого он не думает. — Так пусть же он сделает над собой некоторое усилие и скажет нам правду; он столько клеветал, столько измышлял, чернил, что легкая невоздержность в правде не погубит в нем его привычек. Пусть же он скажет нам, какие подозрения возбуждает наша политическая безупречность, что сомнительного в наших целях?

Действительно, Катков обвинял нас в том, что мы сожгли часть Петербурга и часть всех городов России; но то была военная хитрость против нас и нигилистов, против нас и русской молодежи. А виновны мы были не в том, что сожгли Россию, а в том, что осмеяли Каткова, когда из умеренного англомана он превратился в оголтелого абсолютиста.

Он отомстил за себя и проявил при этом такое богатство воображения, какого мы в нем и не подозревали — Роман о Тульчинском агентстве поистине великолепен: там вы найдете и международный комитет и всемирную революцию, Маццини и лондонского банкира с инициалом Т., и, сверх того, там есть наш агент В. Кельсиев*.

Да, Катков не предвидел, что Кельсиев раскается. Печатая статьи — быть может, Дуная. Кельсиев, как апостол Павел, обращенный на большой дороге, возвратился в Россию; он любит болтать о своем революционном поприще, о своем чудесном обращении. Но Катков остерегся расспрашивать его о сущности дела, касающегося Тульчинского агентства.

И к чему это? Проделка удалась; умные люди пожали плечами, но реакционная сволочь в нее поверила.

Здесь я прошу читателя разрешить мне маленькое отступление.

Один красный из красных рассказывал мне как-то, в Лондоне, о своих гражданских подвигах во время Февральской революции. Когда народ водворился в Тюильри, Марраст или Косидьер поручил вышеупомянутому красному бдительно охранять имущество Людовика-Филиппа. Он прибыл во дворец и тотчас же, с опытным взглядом коменданта и расторопностью полицейского комиссара, принял свои меры.

Он говорил так хорошо, что большинство начинало склоняться на его сторону.

«Я увидел, — продолжал ярко-красный, — что дела принимают дурной оборот. Тогда я вдруг закричал: „А! это ты, негодяй!" Тот опешил. „Ты смеешь показываться здесь! Граждане, знаю его, это шпион, оплачиваемый сторонниками свергнутого тирана". Человек этот устремляется ко мне, хочет что-то сказать, но толпа набрасывается на него, тащит его за собой, и таким-то образом мне удалось восстановить порядок»

— И это действительно был шпион?— спрашиваю я с гиперборейской наивностью.

— А почем я знаю? Я встретился с этим молодчиком впервые; мне надобно было от него отделаться.

— Но ведь народ мог его повесить на первом же фонаре.

— Тем хуже было бы для него. Когда попадаешь в такую передрягу, в подробности уже не вникаешь. — И он сунул себе в нос понюшку табаку.

Так вот, Катков попал в такую передрягу, и он выдал своих противников за поджигателей. Людей преследовали, ссылали в Сибирь, это печально, но вникать в это незачем... А я и не знаю, нюхает ли Катков табак.

В то время, как нас заставляли дуть, запыхавшись, на угли, другой пожар, гораздо более значительный, вспыхнул в Польше.

— А! Наконец-то заговорили об этом, — скажут, ухмыляясь, наши противники.

система, при которой добивают жертву, режут раненого на куски, вырывают у него все, вплоть до языка, нам столь же отвратительна, как и гнусная роль, которую играют газеты, редактируемые наемными плутами или бескорыстными маньяками, полицейскими шпионами по должности или же греками* по религии. За границей слишком мало известна эта бессовестная пресса, в которой ежедневно доносят на детей, говорящих по-польски, на девушек, не танцующих с русскими офицерами, — пресса, в которой доносят на слезы женщин, на скорбь мужчин.

Мы протестовали против бесчеловечной травли, организованной правительством, мы протестовали против этой растленной литературы сбиров и подручных палачей, не имевшей у нас прецедентов, — и это заслуга, которая будет нам зачтена, когда Россия отрезвеет.

Не хотите ли теперь узнать наше мнение Возьмите на себя труд просмотреть серию «Писем о России и Польше» в «Колоколе» за 1859 и 1860 годы*. Мы не хотим повторять свое кредо всякий раз, когда нас обрызгивают грязью. Оно появилось в печати, пусть его читают.

Мы всегда сочувствовали полякам, но никогда не подпадали под их влияние.

С безграничным презрением и с безудержным смехом читаем мы вздор и нелепости одного из русских генералов, который, служа отчизне мечом и пером, опубликовал, главного палача Муравьева, подробную историю польской эмиграции и последнего восстания*. Этот храбрый вояка на поприще дознаний заставляет нас играть роль то марионеток в руках поляков, то тайных диктаторов.

Мы слишком являемся самими собой, чтобы легко поддаваться влияниям. Наше уважение к Лелевелю, наша дружба с Ворцелем не доходили до того, чтобы мы превратились в их рупор. Пусть же человек, упрекающий меня за слова, произнесенные на могиле друга*, укажет мне, где обнаружил он в этих слезах польское влияние. Неужели все, что гуманно, называется польским?

Мы были против вооруженного восстания в 1863 году. Ни единого слова поощрения, не исходило. Мы предлагаем представить доказательство, хотя бы одно доказательство. — После стольких нелестных замечаний, высказанных нами, это предложение не так уже чрезмерно.

Я мог бы на этом кончить, но наряду с ударами дубины противники наши пускают в ход еще и булавочные уколы; наряду с укусами лесных волков—укусы волков постельных. Мы слишком стоим за равенство, чтоб отдавать все предпочтение лжи большого калибра и чудовищным клеветам.

Огромное неудобство этих домашних волков заключается в том, что с ними опускаешься от общих понятий к сплетням. Но ведь и с маэстро Катковым und seine Gesellen[117] тоже не подымаешься по лестнице Иакова.

Некая личность из «Вестника» находит, что к причинам, вызвавшим разочарование в русской заграничной печати, следует отнести интимные признания, «которые обличали под венцом мученичества[118] которые показывали, что любовь к угнетенному и ненависть ко злу не мешают самым комфортабельным образом оставаться в Лондоне или на берегах Лемана, спокойно посылая молодежь на погибель и отвечая на упреки сарказмами». Отсутствие логики в последнем обвинении не скрывает однако его смысла, и мы считаем необходимым несколько разъяснить его — не простодушный и детский вопрос об эгоизме и самолюбии, и второй.

свободным русским голосом и старались, чтобы он был слышен возможно дальше; у нас был Колокол, чтобы звонить к заутрене, чтобы сзывать живых, верующих, чтобы будить уснувших.

Если бы нам потребовалось, мы безо всякой щепетильности отправляли бы своих эмиссаров и делали бы это, оставаясь в Лондоне или в Женеве. Это наипростейшее разделение труда — один едет, другой остается... в зависимости от полезности, способностей или же общего соглашения. Когда Катков толкал поляков, нигилистов на виселицу, на каторгу, он не отправлялся к своему герою в Вильну* — дергать за ноги повешенных, не сопровождал с кнутом в руке ссыльных из петербургской крепости в Сибирь. Он примирился с ролью поставщика палача, не только комфортабельно расположившись в своем кабинете неподалеку от Патриарших прудов, но получая в награду низкопоклонство Английского клуба и дружбу русского царя. И Аксаков, сей стрелец-поп, призывая к оружию, не сменил на ружье свое византийское перо: он спокойно продолжал совершать богослужение в православной трапезной своей редакции.

Но кто же однако эти юные жертвы, эти миссионеры, которых мы «толкали на погибель»? Идет ли речь все о том же бедняге Кельсиеве? Solo, solissimo[119]. Но ведь он сам рассказал в своей книге, что мы отсоветовали ему эмигрировать, что он по собственному желанию отправился в Москву и в Тульчу и, наконец, что не гибель он там себе нашел, а спасение*.

Не имеют ли в виду Михайлова, великого мученика нынешнего царствования? Мы заклинали его не печатать своей прокламации. Правительство убило его,

Не морской ли это офицер, восторженный ребенок, увезший, не сказав нам ни слова — из деликатности, которую противники наши не поймут, — множество печатных изданий?*

... Прежде чем обвинять, прежде чем доносить, возьмите-ка несколько уроков в парижской префектуре, в этой великой академии шпионства.

—и остались целы и невредимы. Они говорили об этом нам, как и всем кому придется.

В 1863 году, например, молодой русский офицер навестил меня в Теддингтоне. После нескольких незначительных слов он заявил мне, что должен посвятить меня в один секрет. «Я решил убить на глазах у всех Муравьева и сдаться». Он остановился, скрестив руки на груди.

Поскольку не моим делом было поощрять импровизированные расправы правосудия или же отводить саблю от груди бравого полководца, я, увидев, что он замолчал, ограничился следующим замечанием:

— Как — сказал мне офицер, несколько опешив.

— А затем, что мне хотелось знать ваше мнение по этому поводу. — Он начинал сердиться.

— Вместо того чтобы создавать теорию убийства, я расскажу вам очень старую, но очень хорошую историю. (Сколько раз впоследствии представлялся мне случай на нее ссылаться.) Один молодой камергер, водивший Карла Пятого по римскому Пантеону, сказал потом за ужином своему отцу: «Когда я был на куполе с императором, мне пришла в голову мысль — столкнуть его вниз». — «Негодяй! — закричал его отец с пеной у рта, — ни слова больше!» Сын замолчал. «Молодой человек, — сказал ему отец, когда они остались одни, — можно иметь такие мысли, можно иногда приводить их в исполнение, но говорить о них нельзя никогда».

с важным поручением, полученным им от нас... И за все это мы несли ответственность.

Катковский «Вестник» идет еще дальше. (Осторожней, читатели, двумя ступеньками ниже — ив самую грязь.) Процитировав одну гнусную брошюрку, от которой еще издали несет полицейской водкой и поповским луком[120], он продолжает: «В откровениях, печатающихся за границей, на каждом шагу попадаются факты вроде расхищения денежных сумм, злоупотребления доверием, кражи собранных пожертвований».

всю эмиграцию. И тем не менее мы оказывались впутанными в мошеннические и воровские проделки только в тех случаях, когда надували нас. Например, русское правительство захватило в 1850 году принадлежавшую мне сумму в 10 000 франков, оно забирало себе весь мой доход с этого же времени. украл у него сумму более чем в сто тысяч франков*. Чрезвычайно глупо быть одураченным, я согласен с этим, но ведь это не придает особой чести и мошеннику.

Вместо того, чтобы поливать нас грязью и клеветать на нас, почему бы им не оспорить всерьез наши принципы? Легко сказать с видом деревенского школьного учителя: «Время социализма прошло». И это на следующий день после Брюссельского конгресса, на следующий день после женевской забастовки, в двух шагах от немецкого рабочего движения*— и это в то время, когда с удесятеренною силой пробудились социальные вопросы во всей Европе, не исключая Англии...

И что за жалкое средство — выдавать нас за врагов России потому, что мы нападаем на нынешний режим. Крепостные, которым не суждено, стать свободными, они не имеют ни малейшего представления о человеческой независимости. Сколь-ко раз объясняли мы им, что люди 93-го года не были врагами Франции и что наши декабристы 1825 года страстно любили Россию. Для них это китайская грамота; хороший лакей — это лакей покорный, немой, пассивный или же восхваляющий наказывающую его руку.

«Вот, — воскликнул „Вестник", — неожиданный защитник России». Да что же я делал всю свою жизнь в России, вне России? Как будто наша жизнь была чем-нибудь иным, как не постоянной защитой России, русского народа от их внутренних и внешних врагов, от подлецов, глупцов, фанатиков, правителей, доктринеров, лакеев, продажных, безумцев, Катковых и прочих тормозов на колесе русского прогресса?

Печатается по тексту Kl, № 14-15 от 1 декабря 1868 г., стр. 205—210, где опубликовано впервые, с подписью: I—rЦГАЛИ (ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 8, лл. 1—19). В автографе многочисленные исправления стилистического и орфографического характера почерком неустановленного лица. Авторская пагинация: 1—19. Автограф датирован: «Vichy, 15 oct<obre> 1868».

«Читал ли ты диатрибу Каткова против меня в „Русск<ом> вестнике˝? Уж не ответить ли ему?», а 6 октября сообщал ему же: «Если писать против статьи в „Вестнике˝, то надобно рассказать всю историю печатания за границей. Может, я это сделаю в leading art<icle> 15 ноября, но вопрос: стоит ли?» 7 октября: «Начал против Каткова; не знаю, буду ли, продолжать»; 10 октября: «Побережем зубы на другое. Хорошо, изволь, благо охота работать воротилась, я Каткова проберу. Но уж без цензуры (кроме частностей). Статья будет leading в следующем „Колок<оле>˝ (15 нояб<ря>), она будет очень дерзка, очень лична и du haut en bas <свысока>». Заканчивая статью и думая о плане будущего номера Kl, Герцен. писал Огареву 13 октября: «Статья моя в ответ Каткову ужасно помешает. „Письму˝ к тебе, а потому я предлагаю издать двойной № „Kolokol˝ к 1-му декабря, в 3 листа, пожалуй, в три с половиной <...> № будет великолепный и финальный. Иначе будет казаться, что мы бастуем от этих нападок. Согласны ли?». В письме от 14 октября Герцен известил Огарева: «Статья о Каткове кончена». Об этом же Герцен писал Огареву и 21 октября.

Статья, вместе с отрывком из «Былого и дум», предназначавшимся в тот же номер Kl, «Первую <т. е. статью> прочти с величайшим вниманием, поправь слог, но не выбрасывай ничего, ни даже намека на Некрасова <...> „Колокол˝ 1 декаб<ря> должен быть в четыре листа. Из „Былого и дум˝ я могу дать еще. Передай Чернецк<ому>, что я его прошу набрать и то и другое сейчас. <Давид скверно поправляет. — >. Я, приехавши в Женеву, исправлю при себе. Это непременно. Если рукопись не пришла, пошли Тх<оржевского> на почту; если пришла, напиши. У меня черновых нет». На следующий день, 28 октября, Герцен писал Огареву: «Насчет статьи Каткова, его ругать больше не хочу и нашу деятельность повергать на суд скотов не хочу тоже, — я им, как сукиным детям, бросаю в глаза nos titres <наши грамоты> — с наглостью; в их суд (суд сверху Каткова, в середине Аксакова, внизу Серно-Соловьевича) не верю. Но можно статьи вовсе не печатать, на это очень согласен. Тогда напечатать по-французски и по-русски мое письмо к тебе с поправками, отрывки из „Былого и дум˝ и „Смесь˝. Такой финал без обращения к публике страшно груб и потому мне нравится. Об этом реши».

...позволить покинуть друзей своих на французский лад... — Имеется в виду отсутствие в последнем номере «Kolokol» прощального обращения к читателям (см. выше письмо Герцена к Огареву от 28 октября 1868 г.).

Статья эта, озаглавленная «Русская печать за границей», восхваляя последний труд Н. Тургенева ∞ от ad latus ∞ деятеля. — «Русского вестника» за 1868 г., под рубрикой «Русская печать за границей», была напечатана (с подписью: Р. Н.) рецензия профессора Киевского университета Н. К. Ренненкампфа на новую книгу Н. И. Тургенева (рецензия называлась: «Чего желать для России? (Que faut-il désirer pour la Russie?) H. Тургенева, Лейпциг, 1868 года»). Высоко оценивая книгу Тургенева, автор рецензии противопоставлял ее русской революционной заграничной литературе. При этом он повторял излюбленные реакционной печатью обвинения Герцена в «измене» России в польском вопросе и иронизировал по поводу программы французского «Колокола», в особенности относительно поставленной Герценом задачи — защищать Россию от клеветы европейской буржуазной печати. Главное же достоинство книги Тургенева он видел в «умеренности высказываемых в ней желаний». Программа дальнейших преобразований России, изложенная Тургеневым в книге, действительно носила весьма умеренно-либеральный характер; он предлагал лишь некоторые меры по расширению реформ 1861—1864 гг.: увеличение прав земских учреждений, окончательное уничтожение телесных наказаний, расширение сети железных дорог, устранение отживших законов и другие. Тургенев выдвинул идею созыва Земского собора, который, по его мнению, может привести к созданию конституционного порядка в России (об этом см. в книге: А. Н. Шебунин. Николай Иванович Тургенев, М., 1925). О приобретении книги Тургенева Герцен сообщал Огареву 8 июля 1868 г. Ad latus — буквально: «у бока», «у груди» (лат.); идиоматически употребляется в значении «прихвостень». Ренненкампф отвечал на статью Герцена «Невольным объяснением с издателем „Колокола˝», помещенным в «Русском вестнике», 1869, № 1 (об этом см. Л

... он, так тесно связанный с Белинским, так часто посещавший наш кружок в доме Огарева. — M. Н. Катков, учившийся в Московском университете, был связан с 1837 г. с многими из членов кружка Станкевича, особенно близко с Боткиным и Белинским. С 1839 г. Катков сближается и с Огаревым. Одновременно с Белинским Катков сотрудничал в «Московском наблюдателе» и в «Отечественных записках», причем его ранние литературно-критические статьи высоко оценивались Белинским. Полный разрыв их отношений произошел в 1843 г. Об этом см. В. Г. Белинский. Полное собрание сочинении, т. XI, 1956, стр. 677—678.

... я впрягся в конце 1848 года, вместе с Прудоном, в «La Voix du Peuple». — В августе 1849 г. Прудон обратился к Герцену за материальной поддержкой для предпринимаемого им издания. Герцен дал согласие на помощь, оговорив при этом свои издательские и редакторские права. Переписку Герцена с Прудоном по вопросам издания «La Voix du Peuple» см. в ЛН, —500 (см. также «Былое и думы», т. X наст. изд., стр. 183—184). Газета «La Voix du Peuple» издавалась с 20 сентября 1849 г. по май 1850 г.

...меня изгнали из Франции в 1850 году. — Герцен подробно рассказывает об этом в «Былом и думах» (см. т. X наст. изд., стр. 141—148).

...в Англии — и оставался там более десяти лет. — Герцен прожил в Лондоне с 25 августа 1852 г. по 15 марта 1865 г.

∞ основать там совместно со мной большой социалистический журнал. — Письмо Герцена, содержащее это предложение, неизвестно. Несомненно, однако, что оно относится к периоду до 1858 г., когда вышла книга Прудона «De la justice dans la Révolution et dans L’Eglise» («О справедливости в революции и церкви»), к которой Герцен отнесся отрицательно (см. «Былое и думы», т. X наст. изд., стр. 196—201).

В 1857 году Огарев покинул Россию... — Огарев приехал в Лондон в 1856 г.

... признания человека, сотрудничающего с Катковым... — Далее Герцен цитирует статью Н. К. Ренненкампфа (см. «Русский вестник», 1868, кн. VIII, стр. 638).

«Вы, — говорил мне один весьма известный ультрапанславист, — вопреки выражению Дантона, унесли ∞ землю своей родины ∞ мы не можем от вас отказаться». — «Ответ И. С. Аксакову» (см. т. XIX наст. изд., стр. 245 и комментарий к ней).

... оставив большую часть своего состояния в когтях правительства... — После отказа Герцена возвратиться в Россию петербургский надворный уголовный суд, согласно указу Сената от 3 ноября 1850 г., постановил «... подсудимого Герцена, лишив всех прав состояния, признать за вечного изгнанника из пределов Российского государства». Вынесенное на основании этого приговора заключение Государственного совета было утверждено Николаем I (материалы об этом см. в сб. «Звенья», т. VIII, М., 1950, стр. 91—103). В «Былом и думах» Герцен писал, что он «спас почти все достояние, за исключением костромского имения» (т. X наст. изд., стр. 133). Имение Герцена в Костромской губернии было взято в опеку в 1852 г. (см. публикацию Г. Лебедева «Дело Чухломской дворянской опеки по рапорту Чухломского земского суда о взятии в опеку имения г. Герцена впредь до явки наследников» — сб. «Звенья», т. IX, М., 1951, стр. 516—546).

...будто редакция «Колокола» получала денежное пособие от какого-нибудъ польского комитета или какого-нибудь русского раскольника — Слухи о том, что Герцен получает денежную помощь от польского общества в Париже, распространялись русской реакционной прессой («Виленский вестник», «Русский инвалид», «Московские ведомости»). Подробнее об этом см. в статье «От издателей <„Инвалид˝ напечатал…>» и в комментарии к ней (т. XVIII наст. изд., стр. 406—408 и 652). Говоря о «русском раскольнике», Герцен намекает на К. Т. Солдатенкова. В статье «В редакцию. „Инвалида˝» Герцен писал: «<...> с московского раскольника С. я денег не брал» (см. т. XVIII наст. изд., стр. 417 и комментарий к ней).

∞ наш В. Кельсиев. — Об этом, а также об упоминаемых далее статьях Кельева в журнале Каткова «Русский вестник» см. в статье «В. И. Кельсиев» и в комментарии к ней (наст. том, стр. 80—81 и 747).

... греками— Во французском тексте игра слов: «grec» означает и «грек» и «мошенник», «шулер».

... серию «Писем о России и Польше» в «Колоколе» за 1859 и 1860 годы. — Статьи из цикла «Россия и Польша» (см. в т. XIV наст. изд.).

... вздор и нелепости одного из русских генералов ∞ подробную историю польской эмиграции и последнего восстания. — Имеется в виду книга В. Ф. Ратча «Сведения о польском мятеже 1863 г. в северо-западной России», тт. I, II, Вильно, 1867.

— В рецензии Н. К. Ренненкампфа упоминалось о «надгробных речах» Герцена на могиле С. Ворцеля («Русский вестник», 1868, кн. VIII, стр. 643).

...к своему герою в Вильну... — Имеется в виду Муравьев Вешатель.

... рассказал в своей книге ∞ что не гибель он там себе нашел, а спасение. — Кельсиев писал об этом в своей книге «Пережитое и передуманное» (см. комментарий на стр. 798—799).

Мы заклинали его не печатать своей прокламации. Правительство убило его, но остались живые свидетели. — Речь идет о прокламации Н. В. Шелгунова и М. Л. Михайлова «К молодому поколению», изданной Вольной русской типографией. «Живые свидетели», о которых говорит Герцен — это Н. В. Шелгунов и его жена Л. П. Шелгунова.

Не морской ли это офицер ∞ увезший ∞ множество печатных изданий? — Имеется в виду В. В. Трувеллер, юнкер 23 флотского экипажа, который был арестован в 1862 г. за распространение нелегальной литературы и сослан в Сибирь. Герцен писал о нем в «Былом и думах» (ч. VII, гл. «Апогей и перигей» — см. т. XI наст. изд., cтр. 305—306). Подр о Трувеллере см. в комментарии к заметке «Хроника террора и прогресса» (т. XVI наст. изд., стр. 480—481).

«Нынешнее состояние России и заграничные». Издание второе. Берлин, 1868. — Первое издание этой клеветнической брошюры, направленной против Герцена, вышло в 1862 г., также анонимно (см. примечание к стр. 144).

Один русский литератор ∞ украл у него сумму более чем в сто тысяч франков. — в споре об огаревском наследстве, М.—Л., 1933.

…после Брюссельского конгресса ∞ после женевской забастовки, в двух шагах от немецкого рабочего движения... — Герцен перечисляет здесь события международного рабочего движения, отразившие рост влияния І Интернационала. — 3-ий конгресс I Интернационала, состоявшийся 6—13 сентября 1868 г. Женевская забастовка — стачка, объявленная в конце марта 1868 г. строительными рабочими Женевы, в связи с отказом предпринимателей удовлетворить требования о сокращении рабочего дня и увеличении заработной платы. Материальную поддержку трем тысячам семей бастующих рабочих оказывали не только все союзы Швейцарии, но и рабочий класс других стран Западной Европы. Борьбой рабочих Женевы руководила женевская секция I Интернационала. В немецком рабочем движении

Рассуждая о моей статье по поводу Женевского конгресса — Статья «Un fait personnel» (наст. том).

Милейшие совы из птичника классической Паллады... — Герцен намекает на Каткова и его сторонников, отстаивающих преимущества классического образования (сова — одна из эмблем греческой богини Афины Паллады).

[114] «Нынешнее состояние России и заграничные русские деятели». Издание второе. Берлин, 1868.

[115] разрешения печатать (лат.). — Ред.

[116] своеобразном (лат.). — Ред.

[117] и его подмастерьями (нем.). — Ред.

[119] Один-единственпый (итал.). — Ред.

[120] «Нынешнее состояние России и заграничные русские деятели». Издание второе. Берлин, 1868*.