Aphorismata по поводу психиатрической теории д-ра Крупова

APHORISMATA

ПО ПОВОДУ ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Д-РА КРУПОВА

Сочинение Прозектора

и Адъюнкт-Профессора Тита Левиафанского

Милостивый Государь и Господин Редактор (имени и отчества, извините, не знаю).

В заграничной периодике, издаваемой вами, я с удовольствием прочитал введение в Психиатрию добрейшего наставника и товарища моего д-ра Крупова*. Я Семена Ивановича знал лично, любил, уважал и, могу сказать, отдал ему последний дружеский долг, т. е. вскрыл после кончины его тело и обнаружил хроническую болезнь в печени, которой он и не предполагал, но которая свела его в могилу

Увлекательная теория покойного, во время ее появления, сильно подействовала на меня. Я долгое время был под ее влиянием, и сам везде — на практике, в житейских отношениях и в книге — приискивал новые факты и свидетельства в подтверждение главных положений ее. Так, например, я в одном английском авторе, Бироне, нашел замечательную по верности мысль, что «если б из Бедлама выпустить больных, а здоровых, вне Бедлама находящихся, запереть, то значительной перемены не было бы заметно» (vid. Don Juan, can. XIV, v. 87*). Другой английский писатель, Вильям Шекспир (читанный мною в переводе одного из моих сотоварищей, Н. Хр. Кетчера*), намекнул на это, говоря, что «сумасшедшего датского принца затем и посылают в Англию, чтоб его состояние не было заметно в стране, где все поврежденные»*. Неудивительно, что именно на этом острове и выразился первый свободный, энергический протест одного лично поврежденного, который, содержась в больнице, сказал врачу: «Весь свет меня считает поврежденным, а я весь свет считаю таким же. Беда моя в том, что большинство со стороны всего света»*.

Но не буду наполнять моего письма цитатами; скажу, напротив, что впоследствии во мне возникли некоторые сомнения, не в главном положении д-ра Крупова, однако же в вещах очень важных.

Летами гораздо постарее меня, С. И. принадлежал еще к слушателям знаменитого профессора М. Я. Мудрова, в силу чего и получил несколько религиозно-мистическое и отчасти франмасонское направление.

Я же, как студент Дядковского и М. Г. Павлова, ими был наведен на направление более философское. Наведен, но не удовлетворен, а оставлен на собственные силы.

Некоторые возражения я тогда пометил и для большей доступности написал их по-латыне. Но не только не дал им никакого развития, но даже не привел в систематический порядок.

По обязанностям моего служения я посвящаю время свое людям, уже кончившим свою жизнь, и так как долг относительно их и мой интерес собственно начинаются с полицейского удостоверения о приключившейся кончине, — то и нетрудно понять, что, имея большую практику как от университетской больницы, так и от военного госпиталя, поставляющего нам в обилии трупы, я занимался психиатрическими возражениями, в фериях и каникулах, не как моим специальным делом, но скорее отдохновительным extra[20].

Впоследствии, при возрастающих занятиях, благодаря акклиматизации холеры и укоренению простого и возвратного тифа, я забыл о моей тетради, как вдруг один из коллегой, ездивший в Германию, привез с собой нумер издаваемой вами периодики (имя его, по причинам, понятным вам, я считаю долгом, до поступления его в прозекторскую, умолчать) — в нем я нашел сочинение учителя и наставника моего д-ра Крупова вулгаризированным на французский язык. Невольно вспомнил я тетрадку свою, перечитал ее, исправил, местами перебелил и, пользуясь отправлением за границу нашего добрейшего Килиана Вильгельмовича, профессора теологической экзегезы и автора известного сочинения об отношении богословия к анатомии и христианства к терапии, — решился послать вам. Если вы не найдете ничего неприличного в помещении сего-слабого, но искреннего опыта (мое уважение к памяти Семена Ивановича не допустило бы меня ни в каком случае до выражений, лишенных урбанности*), то сочту это для себя одолжением, ибо в отечестве нашем, после уничтожения цензуры и увеличения ответственности, не полагаю, чтоб это сочинение было« к печати допущено; особенно при нынешнем теократическом направлении полиции и администрации и полицейской тенденции православных служителей алтаря.

Пожелаете ли перевести или напечатать по-латыне мои афоризмата, — популярнее.

Позвольте, М. Г., г. Редактор,

засвидетельствовать о чувствах

глубокоуважения, с которыми

пребываю Тит Левиафанский.

Prosector et anatomiae professor udj.

P. S. Адреса не пишу, так как ответа по почте получить не желаю, по обстоятельствам, моего уважения к вам не уменьшающим... *

T. L., рr.

... Левиафанский, Левиафанский, да еще Тит! Я думал,, с Титом Каменецким, издавшим тридцать тиснений всеобщей, пространной и краткой географии*, Титы в России кончились. Верно, псевдоним — тоже «по обстоятельствам, не уменьшающим уважение». Что касается до фамилии — семинария за такими безделицами не останавливается: разве нет у нас разных Крестовоздвиженских, Федоростудитенских, Гефсиманийских,. Ризоположенских, не говоря о старых знакомых Круциферском и Кофернаумове?*

При письме была тетрадь, написанная мельчайшим шрифтам, семинарским почерком и медицинской латынью. Я noсчастию, теперь во всех городах игорных, гидротерапевтических и гидроминеральных заводят православные часовни. Перевод сделан мною сообща с одним священником; усердно благодаря его, я должен в очистку его сказать, что он стал мне помогать только после явственного удостоверения с моей стороны, что все, относящееся до религии у Тита Левиафанского, как и д-ра Крупова, относится к лжекатолической религии и к Лютеровым ересям, а не к православной церкви, о которой никогда никто не думает.

Когда я перевел первый афоризм, я испугался, но вскоре догадался, что прозектор «лично» сумасшедший, в доказательство чего и печатаю переводный отрывок. Батюшка полагает, что в прозектора вторгся Вельсевул — тот самый, который некогда был сослан в свиней. Может быть! Спорить не стану, — а я все думал, что он давно истрачен на трихины.

APHORISMATA

I

Верность, с которой многоуважаемый автор разбираемой мною диссертации определил родовое единство двух видов помешательства, повального и личного, составляет неоспоримую заслугу д-ра Крупова.

Он был весьма близок к тому, чтобы вывести прочный фундамент для медицинского понимания всемирной истории. цели и через то запутался в религиозно-метафизические фантасмагории.

Автор в «историческом безумии» видит средство (кем взятое?), «благодетельную горячку», как он выражается, для излечения от «животности» и видит его медленное, но верное уменьшение, а посему и ожидает перерождения рода человеческого, что многие делали и прежде него, но главное состоит в том, что он на  этом свете  ждет свою метемпсихозу.

Допуская это, мы из преддверья науки уносимся в пучину мистических волн и возвратимся к младенческим степеням ума и понимания, которые и были, может быть, полезны и необходимы для мозгового роста, как прорезывание зубов, но которые в совершеннолетии без уродства повторяться не должны. Сюда мы причисляем всякого рода ожидания — пророков, мессий, пятого царства, второго пришествия, братства, справедливости и других предназначенных прогрессов.

Притом заметим, что все последовательные богословы, храмовые[21], церковные и академические, ставили всегда отвлеченный идеал свой, как бы они его ни понимали, вне исторической жизни, что значительно уменьшает погрешность их.

Так язычники искали его в доисторическом времени, в диком состоянии, называемом золотым веком, в него переносили свои мечты о непорочности, незнании, простоте и других отрицательных добродетелях и положительных неразвитиях, которыми преисполнены и поднесь орангутанги и лемуры. Так христианство ожидало, в сущности, царства небесного, а не земного. Оно сеяло здесь для предвечного жнитва там. Церковь считала здешнюю жизнь, которой надобно было пройти, дурной дорогой и старалась слегка и немного посыпать ее щебнем, нисколько не думая об окончательном ее устройстве. Для христианства смерть — главное и счастливое событие, оттого-то оно, в свое цветение, никогда не отказывало ни в благословении войнам, ни в сожжении, гарротировании и иных казнях еретикам. Смерть для христиан была выпускным экзаменом низших учебных заведений, с правом на вступительный экзамен заведений высших и загробных.

Остальные теологи бесцерковные, как Вольтер и Руссо и другие бого- и антропотеофилы прошлого века и нашего, все принимали для исполнения идеала своего или так называемый тот свет, о котором, по занятиям моим в прозекторской, я всего меньше имел случай сделать какие-нибудь наблюдения, и действительно не знаю, существует он или нет, и если существует, то как к нашему прилагается. Для меня всегда было неясно (и я смиренно в том вижу отсутствие выспренных способностей), как может привычка к существованию переживать существующего. Но в настоящем случае дело идет не об объективном бытии, т. е. о бытии в самом деле того света, но о логичности его постановления у теологов бесцерковных и церковных.

Даже те из богословов, которые, как деисты, сознают, что они постичь не могут высшее существо и только чтут его, не понимая — сознаваясь, что ничего, ни хорошего, ни дурного, о нем не знают,— и они приняли несовместимость понятия здешней жизни с освобождением от ее условий. В силу чего они, допуская прогресс, допустили «бесконечность» его, т. е. поставили целью усилий человеческих поступательное движение без достижения, что совершенно подходит к психиатрической диагнозе безумия, блестяще чиноположенной нашим автором.

Как же он, сей[22] — как же он не понял, что другого, чистого мозга вовсе нет и быть не может, как чистого (математического) маятника, как нормально здорового человека. Он думает, что это будет по излечении, а мы спрашиваем, как же постоянное состояние какого-нибудь животного рода или вида может излечиться, хотя бы оно имело свои неудобства, как слепота крота,— это не болезнь, а особенность, признак.

Как же, повторяю, врач, чиноположивший отличительные свойства того, что называется безумием, в силу которого окружающие предметы сознаются неправильно, но и не произвольно, в болезненном упорстве сохранить это сознание, даже при вреде себе, в стремлении к целям несуществующим, с упущением целей действительных,— мог усомниться в его вечной необходимости для истории и прогресса.

Семен Иванович, проследивший свою мысль у постели больного, у своего очага (с кухаркой Матреной Бучкиной), в доме друзей своих (у Анны Феодоровны), в присутственных местах своего города, в «Всеобщей Аугсбургской газете», в путешествиях от Магеллана, Васко де Гама, Марка Поло «до Дюмон-Дюрвиля», в бытописаниях от Геродота, Тита Ливия «до отечественного Карамзина», — как же он, видя так много, не усмотрел главного (не будем упрекать человека, сделавшего много, за то, что он не сделал всего,— силы человека сочтены): что без хронического, родового помешательства прекратилась бы всякая государственная деятельность, что с излечением от него остановилась бы история. Не было бы ей занятия, не было бы в ней интереса. Не в уме сила и слава историй, да и не в счастье, как поет старинная песня, а в безумии.

Без него мы были бы сведены на логику и математику.

Оставим же навсегда детскую кичливость, с которой швед Линней, лучше знавший воспроизводительные части растений, чем мозги человеческие, назвал человека (как Правительствующий сенат императрицу Екатерину II) мудрым, homo sapiens, и противупоставим ему человека безумного — homo insanus,— человека, с бесконечным творчеством меняющего idées fixes и пункты помешательства и постоянно пребывающего верным безумию. Если у людей являлась редкая мания жить по чистому разуму и по разуму устроиться, то она количественно всегда так была незначительна, что ее можно отнести к личным умопомешательствам, а не к тем, которыми зиждутся царства и империи, народы и целые эпохи.

Умом и словом человек отличается от всех животных. И так, как безумие есть творчество ума, так вымысел— творчество слова.

Одно животное пребывает в бедной правдивости своей и в жалком здравом смысле. Природа молчит или звучит бессвязно, ибо она-то и находится под безвыходным самовластьем разума — в то время как человек городит целые Магабараты и Урвазии. Все сковано в природе железною необходимостью, она не усовершается, не домогается, не ждет обновленья и искупленья, она только перерабатывается, «не ведая, что творит», —и в эту-то кабалу, в этот дом без хозяина, без добродетелей и пороков, толкают человека под предлогом излечения?

— и род человеческий, как Калигула, возжелает иметь едину главу «едину каротиду, чтоб перерезать ее одним ударом бистурия*.

Посему и неудивительно, что все пророки и законодатели ставили в основу своей проповеди и закона какое-нибудь страшное безумие или фантазию, что все моралисты соединяются на том, что самый необходимый дар есть дар веры, а верить только в то и надобно, чего доказать нельзя.

Жидовствующий французский богослов Ренан[23] сказал, что «человек, по инстинкту, плетет религию, как паук паутину». Метко, но с той разницей, что паук плетет паутину для прокормления и от голода, а человек начинает плести, когда наестся досыта; что паук тянет нить из себя, чтоб осетить муху, а человек тянет религию, чтоб уловить ум свой как начало антисоциальное и разъедающее.

— совсем не в пункте помешательства; патологическое состояние может быть одно и то же, воображает ли себя больной сверчком в щели или шавкой на дворе). Только поверхностные и сентиментальные наблюдатели могли, негодуя, удивляться, что человека третьего дня травили львами и тиграми за то, что он не верит в громовержца, а верит в спасителя, вчера жгли за то, что он верит в спасителя, но не верит в заведующего делами его — папу, а сегодня убивают французами за то, что он верит в папу как в управителя Христова, но не верит в него как в царя итальянского*.

Посему-то я всегда и оправдывал самого последовательного религиозного инквизитора и гонителя — Максимилиана Робеспьера; он стоит гораздо выше Диоклециана, Кальвина, Филиппа П и др., чему, конечно, обязан успехам философии и гуманности в XVIII веке. Те жгли своих противников — он рубил головы людям не за то, что они не так верили, как он, я просто за то, что они не верили ни во что, кроме разума. Он очень последовательно казнил Анахарсиса Клоца и его товарищей, понимая, что как только из-под ног человека выдернуть треножник мистики, так он и падет в самое жалостное положение*.

их разве его... Бесконечность и бессмертие, честь и слава, воля человеческая и воля божия, обе свободные, одна подчиненная другой и обе друг другу не мешающие, несмотря на необходимость, в коей обе движутся[24]. Будто это можно понять не сойдя с ума?.. Да и зачем воздерживаться, когда все зовет к безумию, все жило и живет им.

бойцов, стоявших на грудах трупов? Кто отводил руку народа от сохи, дал ему вместо ее меч и сделал его из пахаря земли пахарем смерти, убийцей по ремеслу, победителем и завоевателем, без которых не было бы ни Ассирии, ни Пруссии (привычка к цензуре постоянно заставляет меня умалчивать о любезном отечестве)?.. Кто?.. Будто разум?.. Кто позволяет богатому наслаждаться всеми дарами и благами жизни возле масс голодных, холодных, оборванных? Кто вешает для порядка и кто ведет человека на казнь с поднятым челом и гордостью, все равно, умирает, ли он (по выражению одного немецкого стихотворца) за императора в красных штанах или за императора в белых штанах?..*

Пусть же великое и покровительствующее безумие, хранящее и утешающее, исправляющее и ведущее нас чрез века и океаны, пусть же оно и впредь сопровождает нас во веки веков, пока род человеческий не поглотится геологическим переворотом. И пусть перед его торжественным шествием несется, как и прежде,— то лучезарное, то в облаках, то полное, то с ущербом, светило разума, пребывающее, как луна, все в том же расстоянии от земного шара, как бы он ни торопился.

А посему, наставник и друг, Семен Иванович, воскликнем вместе с латинским классиком, но относя слова его к святому безумию рода человеческого. «Tu urbes peperisti, tu homines dissipatos in societates convocasti!»*

Не знаю, помнит ли теперь кто-нибудь небольшую повесть мою «Доктор Крупов». Она была напечатана в 1847 году в «Современнике» и имела некоторый успех. Несколько лет тому назад «Крупов» явился во французском переводе в одном парижском Revue*. Двадцать лет спустя, в 1867 году, меня просили прочесть что-нибудь в близком кругу друзей, собиравшихся то у нас, то у известного физиолога Шиффа «Крупова» и прочел его. Слушатели были очень довольны, Шифф настоятельно требовал, чтобы я перепечатал его. Один итальянский литератор просил текст для перевода на итальянский язык. Мой Крупов, как Лазарь, снова ожил. Перечитывая его, мне пришли в голову «рефлексии и контроверзии» прозектора Левиафанского, и я их написал собственно для Шиффа.

Карл Фогт, смеясь, требовал ответа Левиафанскому, обвиняя его в скрытом деизме, на том основании, что он своего бога спрятал в фонаре, которого вовсе нет. Но я побоялся, что одна и та же шутка утомит.

Примечания

ПЗ на 1869 г., Genève et Bâle, 1868, стр. 130—140, где опубликовано впервые, с подписью: И—р. Автограф неизвестен.

Авторский перевод на французский язык, напечатанный в Kl «Variations psychiatriques sur le thème du Docteur Kroupoff», см. в наст. томе, стр. 637—645.

Как видно из авторского «объяснения» (наст. том, стр. 118), замысел «Aphorismata» возник у Герцена еще в 1867 г. По письмам, относящимся к концу февраля 1868 г., можно установить, что к этому времени русский текст «Aphorismata» был, в основном, уже написан. В письме Герцена к Н. А. Герцен от 26 февраля сохранилось название нового произведени (несколько отличающееся от окончательного):

«„APHORISMATA

по поводу психиатрической теории д-ра медицины и хирургия

С. И. Крупова˝

Тита Левиафанского, прозектора и анатомии адъюнкт-профессора».

В том же письме Герцен сообщал, что оно «поступает в печать — сначала по-русски, потом по-французски» (в действительности французский перевод был опубликован ранее русского текста). Извещая 27 февраля сына о том, что французский перевод будет напечатан в Kl от 1 апреля 1868 г., Герцен так характеризовал текст «Aphorismata»: «... русский текст лучше, потому что я весь его написал слогом старого педанта, что придает особую злость каждому слову. К тому же у меня в русском есть священник, помогающий мне переводить латинскую тетрадь, совершенно непереводимый».

Герцен держал корректуру русского текста для ПЗ «Посылаю назад корректуру. Такого ужаса я не видал. Лучше оставить „Aphorismata˝. Посмотри, что за бессмыслицы ты пропустил и что за чудовищные ошибки... — от „вливать Ниагару˝ вместо „останавливать˝ до „теологической екзегемы˝ вместо (посмотри сам) екзегезы, — таких сотни! Но это вздор перед бессмысленными и усеченными фразами. Надобно сверить с оригиналом и, если это хлопотливо, прислать мне то и другое, но пусть прежде Чернецкий посильно поправит. Нельзя ли хоть этот лист прочесть с Мерчинским?! Может, рукопись плоха, но как же пропускать nonsens’ы, лучше браковать. Пусть пришлет рукопись, но я ставлю embargo и не позволю делать mise en pages <верстку>». 7 июля Герцен писал Огареву по поводу корректуры статьи: «Жду изуродованного „Крупова˝ в бандажах». И на следующий день, в письме к нему же: «Корректуру одну я послал из Туна 28, воскресенье, другую — из Базеля, вероятно 2 или 3, третью из Люцерна (с несчастным „Круповым˝)». 11 июля Герцен осведомлялся у Огарева: «Нашлись ли корректуры и что делается с „Круповым˝?» 14 июля Герцен снова писал Огареву: «Какая неотесанная, дерзкая свинья Чернецкий, это трудно себе представить. Посылая „Крупова˝ (в котором, за исключением одной ошибки моей, все произошли от спутания приписанных фраз), он пишет: „Типография не отвечает на бессмыслицу оригинала˝. Как вам это нравится? Хотя, я повторяю, удивительно, как ты мог пропустить совершенный бред, не справляясь с рукописью <...> Еще Чернецкий пишет, что у него скоро недостанет оригинала для „Полярной звезды˝, и грозит мне за это каким-то расчетом business like <деловым> в случае остановки. Да не сошел ли он с ума?». В письме от 19 июля Герцен сообщал Огареву: «Наконец я расчистил „Крупова˝. Он мне огадил. Из-за колоссальных ошибок я в первый раз не видал небольших. Есть, конечно, и авторские поправки, но если дозволить типографу так перевирать, то он вгонит лист в 200—300 фр<анков>. Посылаю тебе объяснение к „Крупову˝. Вели его набрать в конце (это только заставит переменить страницу справа налево). Оно необходимо. Иначе непопятно». Цитируемое письмо устанавливает, что «объяснение» к «Aphorismata», напечатанное в ПЗ, по просьбе Герцена, после основного текста (в ПЗ «объяснения» набран петитом, по-видимому, по техническим причинам) было написано Герценом к середине июля 1868 г., не позднее 19 числа. Эту же дату можно считать и датой окончательного завершения работы Герцена над русским текстом «Aphorismata».

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

Стр. 115, строка 18: противупоставим противупоставили (во французском авторском переводе: «et mettons» — стр. 643 наст. тома).

_____

«Сочинение прозектора и адъюнкт-профессора Тита Левиафанского» явилось своеобразным развитием «психиатрической теории» доктора Крупова — героя одноименной повести Герцена, опубликованной им в «Современнике» еще в сентябре 1847 г: (см. т. IV наст. изд.). Блестяще пародируя тяжелый, семинарски претенциозный слог церковных «философов», Герцен заставляет Левиафанского полемизировать со своим учителем. В безумии Левиафанский видит незыблемую основу обществененной жизни, единственно возможное объяснение ее законов: «... все зовет к безумию, все жило и живет им». Памфлет Герцена тем самым разоблачал социальные отношения, основанные на несправедливости и насилии.

В «Aphorismata» нашли также отражение те споры о свободе воли, которые велись в 1867—1868 гг. в кругу А. А. Герцена и М. Шиффа и которыми живо интересовался Герцен (см. в наст. томе комментарий к «Lettre à libre arbitre»). Это подтверждается письмом к М. К. Рейхель от 28 февраля 1868 г., в котиром Герцен писал: «Я получил от 1)-ra и Прозектора Тита Левиафанского возражение на Крупова; оно будет помещено 1 апреля. Там я коснулся вопроса о libre arbitre».

«Aphorismata» вопрос о диалектическом сочетании свободы и необходимости в действиях человека и показывает, что одной лишь «железной необходимостью нельзя объяснить сложный и противоречивый ход истории.

_____

В заграничной периодике, издаваемой вами ∞ прочитал введение в Психиатрию ∞ д-ра Крупова. — Имеется в виду французский перевод повести Герцена «Доктор Крупов», напечатанный в Kl от 15 февраля и 1 марта 1868 г., №№ 4 и 5 (см. примечание Герцена к этой публикации — стр. 104 наст. тома).

... vid Don Juan, can. XIV, v. 87. — Герцен отсылает читателей «к роману в стихах Байрона «Дон-Жуан» (песнь XIV, стих 87). Однако в тексте ПЗ, как и в Kl (см. наст. том, стр. 637) явная ошибка. Герцен имел в виду 84 строфу той же песни (ср. в «Былом и думах» эпиграф к главе «Роберт Оуэн» — т. XI наст. изд., стр. 205).

... в переводе одного из моих сотоварищей, Н. Хр. Кетчера... — Драматические сочинения. Шекспира в переводе Н. X. Кетчера издавались в Москве отдельными выпусками, начиная с 1841 г.

…«сумасшедшего датского принца ∞ в стране, где все поврежденные. — См. «Гамлет» Шекспира (действие V, сцена I).

...«Весь свет меня считает ∞ всего света». — Эти слова были приведены Герценом также в «Былом и думах» в главе «Роберт Оуэн» (см. т. XI наст. изд., стр. 216), с ссылкой на рассказ «одного из биографов Оуэна», Уильяма Л. Сарганта, автора книги «Robert Owen and his social philosophy», London, 1860. Возможно, что речь идет об известном деятеле чартистского движения О’Конноре, проведшем последние годы жизни в психиатрической больнице.

 — Т. е. вежливости (от лат. urbanitas).

... по обстоятельствам., моего уважения к вам не уменьшающим… — Намек на запрещение в России всякой связи с Герценом и Огаревым.

 ∞ географии... — Имеется в виду «Краткое всеобщее землеописание по новому разделению» Т. А. Каменецкого (М., 1819, 5-е изд. — 1827).

... о старых знакомых Круциферском и Кофернаумове? — Подразумеваются персонажи из романа Герцена «Кто виноват?»—см. т. IV наст. изд. (в тексте романа — Кафернаумский).

Стр. 116. ... род человеческий, как Калигула, возжелает иметь едину главу ∞ чтоб перерезать ее одним ударом бистурия. — Римскому императору Калигуле, известному своей жестокостью, историком Светонием приписываются слова: «О, если бы весь римский народ имел одну голову!» (см. «Жизнеописание двенадцати цезарей» Светония, М., стр. 232).

∞ но не верит в него как в царя итальянского. — Подразумевается поддержка, которую оказывал Наполеон III Ватикану в его стремлении сохранить политическую власть пап Римской областью.

Он очень последовательно казнил Анахарсиса Клоца ∞ самое жалостное положение. — Анахарсис Клоотс был пантеистом и сторонником «дехристианизации» — борьбы с католической церковью и отказа от религиозного культа. Решительно выступая против Клоотса и его товарищей как атеистов, Робеспьер провел через Конвент ряд декретов (декрет о свободе культов — 5—8 декабря 1793 г. и др.) и добился в марте 1794 г. казни Клоотса и его сторонников. Позднее Конвентом был введен «культ верховного существа» (май 1794 г.).

... за императора в красных штанах или за императора в белых штанах?.. — То есть за австрийского императора или баварского короля; имеются в виду «Путевые картины» Г. Гейне, «Путешествие от Мюнхена до Генуи», гл. XII.

... воскликнем вместе с латинским классиком ∞ «Tu urbes ∞ convocasti!» — «Ты создало города, ты соединило разрозненных людей в общины» — не вполне точная цитата из «Тускуланских бесед» Цицерона («Tusculanae disputationes», кн. 5, гл. 2, § 5). С этими словами Цицерон обращается к философии.

 — О публикации «Доктора Крупова» в журнале «Revue française» см. в наст. томе, в комментарии к «Примечанию к французскому переводу „Доктора Крупова˝» (стр. 752).

[20] дополнением (лат.). — Ред.