Discours d'Alexandre Herzen... (Народный сход в память февральской революции)

DISCOURS D'ALEXANDRE HERZEN,

EXILÉ RUSSE, PRONONCÉ AU MEETING TENU

LE 27 FÉVRIER 1855 DANS ST. -MARTIN'S HALL,

À LONDRES, EN COMMÉMORATION DES GRANDS

ÉVOLUTIONNAIRES DE 1848

Citoyens,

Lorsque le Comité International m'invita à prendre la parole, j'hésitai un instant. Je reculai devant la difficulté de parler au nom de la minorité révolutionnaire en Russie, au milieu des bruits de la guerre, au milieu des passions frémissantes et d'un deuil saint et profond. J'en fis part au Comité. Il m'invita encore une fois de la manière la plus fraternelle, et j'eus comme un remords de cet instant de doute et de manque de foi.

La guerre s'agite et gronde dans un autre monde. Elle expire devant cette porte, devant cette salle où les hommes, proscrits de tous les pays, se réunissent aux Anglais libres du préjugé du leur, au nom d'un souvenir et d'une espérance, au nom de ceux qui souffrent. — C'est ainsi que les chrétiens des premiers siècles se réunissaient dans leurs humbles banquets, tranquilles et sereins... tandis que l'orage déchaîné par los Césars et les prétoriens secouait les vieux fondements de l'Empire romain. (Applaudissements).

Dans cette fête de la fraternité des peuples, il ne fallait pas qu'une voix russe manquât; car, outre le tzar, il y a un peuple; outre la Russie officielle et despotique, il y a une Russie souffrante et malheureuse; outre la Russie du Palais d'hiver — il y a une Russie des casemates. C'est au nom de celle-ci qu'une voix russe devait se faire entendre ici.

âte de dire que je n'ai aucun mandat pour représenter l'émigration Russe, — il n'y a pas d'émigration Russe organisée. Mon mandat — c'est ma vie entière, c'est ma sympathie pour le peuple Russe, c'est ma haine contre le tzarisme.

Oui, citoyens, j'ai la hardiesse de le dire, je crois représenter la pensée révolutionnaire russe, — parmi vous, j'ai droit à la parole — c'est mon cœur, c'est ma conscience qui me le disent (Applaudissements prolongés. — Bravos).

Il y a six ans que j'ai commencé mes publications sur la Russie. Etourdi par une réaction sauvage, on m'écoutait alors avec indulgence. Les temps ont changé; l'esprit martial qui se développa avec la guerre, particulièrement dans quelques feuilles allemandes, devint despotiquement intolérant.

On m'accusa de mes sympathies slaves. On m'en voulut de mes espérances, de mon activité même... Des articles traversèrent deux fois l'Océan, portant des incriminations; d'autres reçurent l'immense honneur d'être répétés par le «Moniteur» de France.

Avant nous, on n'a jamais demandé à aucun exilé de détester sa race, sa nation. A vous, citoyens proscrits, on vous ôte votre présent; à nous, on nous ôte aussi l'avenir; on veut tuer chez nous jusqu'à l'espérance.

ïssais le peuple russe, si je désespérais de lui, — je ne serais pas ici... un peuple libre et républicain m'a donné le droit de cité, j'y resterais sans m'occuper d'un pays qui n'avait que des persécutions pour moi. (Applaudissements).

Cette confusion est très étrange.

Le règne de Nicolas s'ouvre par une conspiration formidable. Il passe sous l'arc triomphal de cinq gibets, pour aller se couronner à Moscou. Des centaines de conspirateurs, la chaîne aux pieds, vont aux mines. Des fournées de jeunes gens les suivent à courts intervalles et disparaissent en Sibérie... tout cela passe inaperçu; tandis que la figure insolente du despotisme incarné, réfléchit sur nous — les persécutés — un peu de cette haine, qu'il a si bien méritée.

On s'obstine à dire que les éléments du progrès, en Russie, ne sont qu'une fiction de quelques têtes exaltées.

Je sais, citoyens, que vous croyez à l'existence d'un parti révolutionnaire en Russie: autrement, mon apparition à cette tribune serait une absurdité. Mais la majeure partie des personnes dites radicales tâche de ne pas y croire... Ils en ont assez de la solidarité et de la fraternité des peuples brevetés comme révolutionnaires, inscrits sur leurs registres. On ferme les yeux pour ne pas voir.

à ce brave orateur du genre humain, Anacharsis Clootz, qui tatoua lui-même un de ses cousins, pour qu'un délégué d'Otahiti ne manquât pas à une des fêtes de la République, il est impossible de ne pas convenir que la fraternité des peuples n'a pas beaucoup marché depuis ce temps.

Nicolas nous pend, nous envoie en Sibérie, nous jette dans les casemates; mais au moins il ne doute pas de notre existence: au contraire, il nous surcharge de ses marques d'attention. — Vous devez me pardonner, citoyens, — c'est pour la première fois de ma vie que je cite cette autorité comme exemple.

Mais on nous dit que nous autres, par contre, nous ne croyons ni à la force ni à l'organisation actuelle de l'Europe. Certainement non. — Et vous — est-ce que vous y croyez?

Le fait est que, sortant de la prison, revenant de l'exil, le russe, habitué au culte de l'Europe, s'y précipite avec foi, plein d' illusions, et trouve partout d'autres éditions du tzarisme, des variations, à l'infini, sur le thème Nicolas — et il ose le dire — voilà le grand malheur!

On nous en veut, à nous, témoins depuis les journées de Juin 48, de cette réaction hideuse, dépassant tout ce que le pessimisme le plus noir a pu s'imaginer — on nous en veut pour nos sanglots, pour des moments de désespoir et de rage, dans lesquels on ne trouve rien dans son âme que des doutes, — sur ses lèvres que des mots amers et des malédictions.

Et pourquoi devons-nous courtiser ce vieux monde féodal, ce monde de routine, qui vous écrase les premiers, qui entasse partout les cadavres du passé pour arrêter l'avenir.

Les rois ont assez perdu par les flatteries et les réticences. — Veut-on que les peuples passent aussi par cet énervement?

Supposons même que nos opinions soient exagérées, erronées, d'où a-t-on le droit d'en soupçonner la sincérité?

On n'en finit pas avec les erreurs en les dénonçant comme schismatiques et panslaves — ou, pire encore, en les salissant par des allusions infâmes et calomnieuses.

étails; j'en avais le coeur gros. Je n'ai rien répondu aux attaques; une haute convenance, un décorum de délicatesse que vous apprécierez facilement, m'imposait le silence pendant la guerre. Mais il me semblait impossible de monter à cette tribune, sans avoir touché ce triste sujet.

Maintenant, laissant la lutte des empereurs et des journaux, regardons ce qui se passe dans l'intérieur de ce pays muet qu'on appelle la Russie.

Il y a chez nous deux courants révolutionnaires: l'un en haut, l'autre en bas. L'un éminemment négatif, dissolvant, détestant l'absolutisme, éparpillé en petits cercles, mais prêt à former une grande conspiration, actif, remuant. L'autre, plutôt plastique, organique, en état de germe, mais somnolent et apathique. Je parle de la jeune noblesse et de la commune rurale, cette alvéole de tout le tissu social, cette monade vivifiante de l'état Slave.

Sur leurs épaules, écrasant les uns, exténuant les autres, se dresse le monstre de la Russie officielle, — pyramide vivanle, comme je l'ai dit ailleurs, de crimes, d'abus, de concussions — soudé par le partage du butin, — aboutissant au tzar, et appuyé sur sept cent mille machines organiques à baïonnettes.

Le tzarisme ne s'apprivoisera pas, il restera un danger permanent pour l'Europe et un malheur pour le monde Slave. Il est par sa nature agressif, vorace — très pauvre en idées, très peu adroit en organisation intérieure. Il a créé une chose — c'est l'armée. Il doit faire la guerre — c'est son métier, c'est son salut.

étersbourg n'est pas populaire, il a trop tenu avec les seigneurs, trop avec les Allemands, selon l'expression du peuple. La seule idée vivante qui lie les masses au gouvernement — c'est l'unité nationale. Le gouvernement ne l’ignore pas ‒ et l'exploite maintenant. Et voilà une des principale raisons pour laquelle il fallait porter la guerre en Pologne. La déclaration de l'indépendance de la Pologne serait acceptée par le peuple, non seulement par les petits-russiens, mais par une partie de la Grande-Russie, comme un acte révolutionnaire, et non comme une agression.

Soyez persuadés que le tzarisme ne craint rien autant que l'indépendance de la Pologne. Le jour où la république sera restaurée à Varsovie, l'aigle impérial de Pétersbourg se pendra par l'une de ses têtes.

Je ne m'arrêterai pas à la nécessité historique de cette dictature soldatesque et bureaucratique créée par Pierre I. Je pense qu'elle est expliquable pour le passé; qu'elle était même nécessaire comme châtiment, comme éducation, comme soudage enfin. Mais je pense encore plus qu'elle a fait son temps, que sa continuation est artificielle, forcée. L'impérialisme russe, après 1813, est d'une improductivité, d'une stérilité étonnante. L'œuvre gouvernementale, depuis Nicolas, est devenue complètement négative — répression, réaction, persécution...

C'est que le lendemain de son avènement au trône, il a vu des hommes qui l'ont terrifié, et il ne les a jamais oubliés. Etonné par la fermeté et la noblesse des paroles de Mouravioff, il lui dit: «Votre parole d'honneur que vous abandonnerez vos projets, et je vous pardonne». — «Point de grâce, point d'arbitraire», — répondit Mouravioff, condamné à mort. «C'est pour être indépendants de vos caprices que nous voulions vons renverser».

Le lendemain il fut pendu.

«Vous avez solennellement juré sur votre poignard, dans une séance de la société, de tuer l'empereur?» — demanda le président à Pestel. — «Ce n'est pas vrai, — répondit-il, — j'ai tout simplement dit que je voulais le tuer. Il n'y avait ni poignard ni serment; j'ai toujours détesté les scènes mélodramatiques». On le pendit aussi. La corde rompt, Pestel tombe dans la neige, se relève et dit: «Maudit pays où l'on ne sait même pas pendre!»

Savoir que des hommes pareils ont existé, non loin du Palais, existent peut-être encore — n'est pas bon pour le sommeil impérial.

Nicolas attend depuis 30 ans une demande d'amnistie, — elle ne vient pas. La mort amnistie. Quelles histoires! quelles légendes!

Un autre Mouravioff — il y en avait quatre dans la conspiration — colonel d'état-major, demeurait, après dix années de travaux forcés, comme colon dans une petite cabane, au fond de la Sibérie, avec deux autres forçats, — le général Iouchnefski et le colonel Abramoff. Il meurt en 1841. Les deux amis clouent un cercueil et portent le défunt à l'église qui était à quelques lieues. Le vieux général aimait Mouravioff comme une mère peut aimer son fils. Pas une parole pendant la route. Arrivé à l'église, il s'agenouilla près du cercueil et cacha son visage. Le sacristain s'approcha de lui après la cérémonie. L’immobilité du vieillard l'étonnait. Le vieillard était mort. Abramoff n'eut pas le courage de retourner dans la cabane, il alla se perdre dans les océans de neige de la montagne...

Nicolas avait beau étaler une persistance de férocité, une absence de cœur peu commune contre les hommes, il n'atteignit, pas l'idée; au contraire, l'idée devint plus révolutionnaire et plus nationale.

ès moi. Permettez que je cite quelques lignes de cet ouvrage (page 222):

«Le tzar n'a point, sous les vains prétextes d'une protection religieuse, à accorder aux Raïas, entamé celte guerre inique. Il est sorti du néant de ses vingt-neuf années de règne — pour une cause décisive, — il ne pouvait plus gouverner. Maître absolu de tout, il commençait à ne plus l'être de rien. La vieillesse, en s'approchant, lui montrait non seulement la décadence évidente de l'homme, mais celle du principe. Montant comme les marées sous une impulsion uniforme et irrésistible, l'idée do réforme battait la théorie vermoulue du vieux despotisme... Un parti, d'ailleurs, s'était formé parmi la noblesse — cette classe redoutable, frondeuse et boudeuse à la fois, critiquant avec amertume et s'isolant par système, composée d'hommes à idées, à énergie, à foi, à rancune, — elle recrutait autour d'elle toute la jeune génération».

Parlant d'un rapport de la police secrète, sur l'affaire de Pétrachefski et de ses nobles, généreux amis, les conspirateurs de 1849, l'auteur cite textuellement ces considérations présentées par Liprandi au général Nabokoff:

«Los élèves des divers collèges sont imbibés des systèmes les plus extravagants: chaque mot, chaque ligne qui sortent de leur esprit respirent les doctrines pernicieuses. C'est en s'abandonnant aveuglément à ces utopies qu'ils so croient appelés à remanier toute la vie sociale, toute l'humanité; et ils sont prêts à se faire les apôtres et les martyrs de cette malheureuse déception. On peut s'attendre à tout de la part des gens pareils. Rien ne les arrêtera jamais; car, dans leur idée, ils ne travaillent pas pour eux-mêmes, mais pour l'humanité, — non pour le présent, mais pour l'avenir».

«On ne peut indiquer, — dit un homme très éminent de Russie à M-r de Kulture, — le moment précis de l'avènement des idées révolutionnaires (en Russie), mais il est proche, et il revêtira une forme nouvelle spéciale — la forme russe... Tout le monde s entendra pour abattre un système condamné par l'esprit de temps — fantôme armé, capable encore d'inspirer la terreur, mais impuissant déjà à faire vibrer une seule fibre dans l'âme humaine. Il y aura ensuite de grandes luttes, les hommes de progrès voudront faire du nouveau, une partie des slavophiles reviendra à l'ancienne Russie — et le peuple prendra en main la hache do Robespierre, il abattra les blasons et les têtes».

à, citoyens, ce qui se fait sous la croûte de glace, sous l'aspect uniforme du despotisme boréal. Descendons maintenant dans les profondeurs de cette mer sombre et regardons quels sont là les forces et les orages qui peuvent mettre en mouvement les océanides populaires.

D'abord, il faut vous dire que non seulement on a douté de l'existence d'un parti révolutionnaire en Russie — qui par nécessité se tient à l'ombre, mais on a douté aussi de l'organisation communale, c'est-à-dire de la manière d'être de 50 millions d'individus à deux pas de l'Allemagne.

Haxthausen a écrit trois volumes sur ce sujet, c'était un réactionnaire — on ne l'a pas cru. Moi, j'en ai parlé, on ne m'a pas cru, je suis un révolutionnaire.

Notre commune rurale, par une de ces anomalies qui paraissent être de l'ironie dans l'histoire, a une base très large et éminemment socialiste — il ne s'agit pas de droits politiques — dans toute la Russie, il n'y a que S. M. Nicolas qui soit un citoyen actif et qui ait ses droits politiques — il s'agit des droits administratifs et sociaux — du self-government dans lus affaires communales et du partage de la terre. Je ne répéterai pas ce que j'ai dit tant de fois sur l'organisation de la commune et ses avantages, je veux vous montrer au contraire son grand inconvénient. Le paysan russe est un mineur éternel, il n'est jamais sur ses propres jambes; dans tous les cas il s'appuie sur la commune, s'abrite derrière elle. L'individu est absorbé par la commune.

Mettre d'accord la liberté individuelle avec la commune ‒ c'est tout le problème du socialisme. Les Etats-Unis de l'Amérique ne l'ont pas résolu, la commune slave encore moins, c'est un embryon sans conscience — et il ne sera appelé à une véritable existence, que par l'individu demandant la plénitude de ses droits comme personne, sans perdre ses droits comme membre de la commune. Eh bien, ce levain révolutionnaire manquait à la commune patriarcale, elle pouvait encore pour longtemps s'arranger avec le tzar, d'autant plus qu'il a peu d'avantage à empiéter sur ses droits... mais il y a une loi historique qui pousse les despotismes eux-mêmes à provoquer les révolutions.

à peu au XVII-e siècle, acquit au XVIII-e une extension terrible — plus d'un tiers de toute la population agricole a été réduite à l'état misérable des glebae adscripti du Moyen âge.

Le peuple se leva maintes fois: plus de cent mille hommes étaient sur les bords de la Volga sous Stenka Rasine. Le tzar Alexis pendit des milliers d'insurgés. Le trône de Catherine II chancela, pendant des mois, secoué par Pougatcheff.

Pougatcheff amené dans une cage à Moscou fut exécuté, l'ordre triompha, les serfs étaient vaincus.

êta le premier stupéfait devant la monstruosité du servage; il comprit le mal sans trouver aucun remède, il n'osait ni l'encourager ni l'abattre.

Le crime a été commis, le tzar était lié aux seigneurs, le peuple aliéné de lui par le servage. La voix impériale ne pouvait plus l'atteindre... et lorsque Nicolas — ce tzar omnipotent, lorsqu'il osa au mois d'avril 1842 donner un conseil timide à la noblesse de s’arranger à l'amiable avec les paysans; le ministre de l'intérieur Pérofski ajouta un tel commentaire que les mots pâles de Nicolas disparurent complètement.

La circulaire ministérielle enjoignait aux préfets de juger comme rebelles les paysans qui regarderaient comme les augustes conseil de l'empereur.

Une lueur de liberté passa auprès du malheureux serf — et disparut. Une rumeur vague et comprimée su répandit par le pays et resta. Les révoltes partielles, les assassinais de seigneur ‒ si communs en Russie — devinrent plus fréquents. Dans le gouvernement de Simbirsk les paysans firent une battue en forme des gentillâtres. Dans le gouvernement de Tambov, les paysans de communes se réunirent et allèrent de maison seigneuriale à maison seigneuriale armés de piques, de haches, et portant de la paille — ils poursuivaient leur chemin, silencieux et graves; — une femme du peuple, pieds nus, les cheveux épars, marchait devant eux; elle chantait les psaumes qu'on chante aux enterrements — et elle les chantait lorsque les châteaux brûlaient avec les familles seigneuriales.

J'ai beaucoup vécu avec le paysan russe — et non seulement je l'aime profondément, mais je le connais beaucoup. Enfant, je demeurais chaque été dans les domaines de mon père; exilé, j'eus sept années pour l'éludier depuis l'Oural et la Volga jusqu'à Novgorod. Eh bien, je vous jure que le paysan de l'intérieur de la Russie est moins avili, moins esclave que toute l'aristocratie de Pétersbourg, que tout l'entourage de l'empereur.

Custine l'a remarqué de même que Haxthausen et le savant Blasius.

C'est par l'insurrection des paysans serfs, ou par leur émancipation que commencera l'avenir révolutionnaire et social de la Russie. Le paysan russe ne veut rien entendre d'une émancipation dans le prolétariat, et il a raison — mais de plus, il aura aussi la terre. La noblesse la plus rétrograde serait contente de donner la liberté aux paysans et de retenir toute la terre.

évolutionnaire russe, disait à ses amis dans une des séances de la société: «Vous pouvez vous défaire de l'empereur, vous pouvez proclamer la République si vous le voulez ‒ peu de chose changera. Il n'y aura pas de révolution populaire, nationale, chez nous, si on ne touche pas à la propriété territoriale de la noblesse. Il faut la terre au paysan!»

Cela était dit avant 1825; maintenant le gouvernement et la noblesse ont compris qu'il «faut la terre au paysan».

On a déjà fait des tentatives de partage, en réduisant le paysan charitablement au minimum. Cela n'a pas eu de suite.

Le partage est indiqué par les faits mêmes et par le génie national.

Le paysan ne veut que la terre communale, ne veut que le sol qu'il a marqué par sa sueur, qu'il a conquis par le saint droit du travail. Il ne demande pas plus.

à un autre qu'à la commune. Il lui est plus facile de croire que lui, l'individu, appartient à la commune, que de penser que la terre ne soit pas la propriété inaliénable de la commune.

C'est extrêmement grave.

Car, au bout du compte, toutes les questions sur la propriété sont des questions religieuses, basées sur des croyances, sur des dogmes. Avec la foi s'en va la chose.

Maintenant pensez à cela: entre le paysan qui que la terre appartient à la commune, et la jeune noblesse qui ne croit pas à ses titres à la possession — il n'y a rien que la force brutale, un conservatisme ignorant et stupide, l'inertie de l'habitude. Pas de grandes traditions, pas de formes séculaires pour soutenir le trône de Pétersbourg, pour le rendre vénérable. L'église gréco-russe est trop humble et trop céleste pour se mêler des affaires de ce bas monde — elle n'a pas oublié sa Byzance — elle laisse à César ce qui est à César — sans trop s'inquiéter qui est César.

L'impérialisme de Pétersbourg a cela de particulier qu'il ne se fait pas monarchie, il n'est qu'absolutisme. Il a beau s'habiller en pape oriental, en caporal prussien, en tzar mongol — il n'est rien que le représentant de la force matérielle et d'une nécessité historique qui passe.

ère de stabilité, de stagnation, de fini, de terminé, que l'on rencontre chez les peuples qui ont trouvé par un long travail des formes d'existence adéquates à leur pensée.

Ajoutez à cela que trois fléaux conservateurs ont presque complètement manqué à la Russie: — le catholicisme, le droit romain et la souveraineté de la bourgeoisie. Cela simplifie énormément la question. Nous allons à votre rencontre dans la révolution future, sans avoir besoin de passer par les marais par lesquels vous avez passé, sans nous traîner et nous épuiser dans le clair-obscur de ces formes politiques qu'on pourrait appeler: «entre chien et loup» — formes qui n'ont jamais rien produit de grand et de fort, que là où elles étaient nationales.

Nous n'avons aucun besoin de refaire votre longue et grande épopée — qui vous a tellement encombré la route de monuments en ruines, qu'il vous est difficile de faire un pas. Vos efforts, vos souffrances sont un enseignement pour nous. L'histoire est très injuste — — au lieu des ossa — le majorât de l'expérience. Le progrès même n'est que cette ingratitude chronique.

Sans réminiscences, sans obligations envers le passé, nous sommes comme les prolétaires en Europe — les déshérités. De ce monde, nous n'avons reçu qu'outrages et souffrances ‒ aussi ses destinées ne nous touchent-elles que médiocrement.

L'homme de la police a raison quand il dit que «nous ne nous arrêterons devant rien». Nous n'avons rien de commun, ni avec la vieille Russie, ni avec le vieux monde. Et, par contre, nous avons ’espérance.

Nous n'avons rien fait? Tant mieux! Nous aurons beaucoup à faire! Le temps de notre besogne approche. Et c'est pour cela qu'il ne faut pas que vous méconnaissiez vos frères slaves. Le pauvre prolétaire, en Europe, doit savoir que le pauvre paysan russe n'est pas un être vil et abruti, mais un être humain, très malheureux, ayant le même intérêt, courbé sous la même fatalité...

... Le domaine de la révolution s’étend... N’avons-nous pas vu la révolution à Vienne? et le roi de Prusse, chapeau bas devant son peuple? — Tout cela a passé comme un rêve — mais, citoyens, il y a des rêves prophétiques. — Et ce rendez-vous de toutes les émigrations à Londres, cet échange d'idées, cet entendement mutuel, ce même niveau qui s'établit, cela n'est pas un rêve. — Non, cela n'est pas un rêve, car l'Anglais nous tend la main; et, vous le savez bien: quand l'Anglais donne la main, il donne le cœur! (Bruyantes acclamations)... Et un Russe invité à prendre part à cette commémoration du mouvement révolutionnaire de Février!.. Est-ce que vous ne voyez pas là des indices, — des

Regardez cette salle — regardez ces débris de tous les orages, ces proscrits de tous les pays, ces vétérans de toutes les luttes contre toutes les tyrannies, se réunissant pour fêter une page de l'histoire de la Révolution — et cela, tandis qu'Elle, la Patrie de la Révolution, n'a pas le droit de se souvenir solennellement de son passé! tandis que la France sommeille, épuisée, après avoir fait rayonner la Révolution sur toute l'Europe!

Grande destinée de la France! révolutionnaire, même par sa réaction! — C'est ainsi qu'en luttant contre le Socialisme, elle l'a élevé à la hauteur d'une puissance formidable, reconnue et militante.

évolution, — car tout sert l'Avenir!

Laissons donc ces morts ensevelir leurs morts! Des espérances longtemps oubliées renaissent. La grande lutte — sans qu'ils s'en doutent — se livre à notre profit... Les empires et les empereurs passeront... mais le Socialisme ne passera pas: Il est le jeune Héritier du Vieillard qui s'en va! — (Explosion d'applaudissements).

_________

НАРОДНЫЙ СХОД
В ПАМЯТЬ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

АЛЕКСАНДРОМ ГЕРЦЕНОМ

Граждане[50].

Когда Международный совет пригласил меня сказать мое слово в этом собрании, меня сначала взяло раздумье, говорить ли мне во имя небольшого числа русских братий наших, говорить ли мне среди разгрома войны, в разгаре неистовых страстей, среди святой, глубокой грусти, в которую все погружено ныне. Я сообщил это Совету. Он возобновил свое приглашение, и притом с такой любовью, что мне стало совестно за минуту сомнения, за недостаток веры...

Война свирепствует в ином мире. Гром ее умирает у порогa этой палаты, в которой изгнанники и выходцы всех стран соединяются с англичанами, свободными от предрассудков своей родины, во имя воспоминания, во имя надежды, во имя

Так христиане первых веков собирались на скромные свои трапезы, в спокойствии и ясности духа, между тем как буря, вызванная кесарями и преторианцами, потрясала древние основы Римской империи.

На этом празднестве народной братовщины русскому голосу должно быть место.

В России сверх царя — есть народ; сверх люда казенного, притесняющего — есть люди страждущие, несчастные; кроме

России Зимнего дворца — есть Русь крепостная, Русь рудников. Во имя этой-то Руси должен здесь быть услышан русский голос.

— вся моя жизнь, моя привязанность к русскому народу, моя ненависть к царю.

Да, я имею смелость высказать это, я считаю себя представителем мысли восстания в России — среди вас, я имею право на голос; это говорит мне мое сердце, мое сознание, моя совесть.

Седьмой год издаю я сочинения о России. Сначала европейская публика, озадаченная неистовым поведением восстановленных властей после 1848 года, слушала мои слова снисходительно. Теперь времена изменились; война возбудила удивительно боевой дух, особенно в некоторых немецких газетах; они дошли до яростной нетерпимости. Мне стали ставать в укор любовь мою к славянам, мою веру в величие их будущности, наконец, самую мою деятельность. Обвинительные статьи два раза переплывали через океан — другие удостоились чести быть воспроизведенными «Монитером».

Если б я ненавидел русский народ, если б я не верил в него, меня бы не было здесь. Народ свободный, республиканский дал мне права гражданства у себя; я там бы и остался, не занимаясь страною, в которой меня преследовали.

Странная сбивчивость понятий.

Царствование Николая начинается огромным заговором. Он идет короноваться в Москву под триумфальными воротами пяти виселиц. Сотни заговорщиков с цепями на ногах отправляются в рудники. Гурьбы молодых людей следуют за ними и исчезают в Сибири... Все это проходит незамеченно в Западной Европе, между тем как наглый образ воплощенного самодержавия отбрасывает на нас, гонимых им, тень заслуженной им ненависти.

Я знаю, что вы верите в существование революционной партии в России; иначе появление мое на этой трибуне было бы нелепостью.

Как вспомнишь, что добрый «заступник человеческого рода», Анахарсис Клоц, сам раскрасил одного из своих родственников, для того чтоб на празднестве французской республики не было недостатка в представителе из Отаити, так нельзя не сознаться, что с тех пор международное братство не далеко ушло вперед.

Николай нас вешает, ссылает в Сибирь, сажает в темницы, но он по крайней мере не сомневается в том, что мы существуем, напротив того, он чересчур внимателен к нам. Граждане, я в первый раз в моей жизни ставлю его величество в пример.

Но нам говорят, что мы, в свою очередь, не верим ни в силу, ни в нынешнее устройство Европы. Разумеется, нет. А вы? Разве вы верите? Дело в том, что русский, при выходе из своего острога, летит в Европу полный надежд... и находит повсюду другие издания царского самовластия, бесконечные вариации на тему «Николай».

И он осмеливается это высказывать... вот в чем беда!

— злодейств, которые превзошли все, что мог бы вообразить самый мрачный предсказатель, — нам ставят в укор наши слезы, стон боли, вырывающийся из нашей груди?.. Нас упрекают в том, что на наших губах одни горькие слова, одни проклятия... когда в груди кипит злоба, а в уме одно сомнение!

Что же, следовало молчать, скрывать?

Зачем же нам льстить этому старому миру — миру битой колеи и насилия, который вас первых раздавит, который громоздит трупы прошедшего, чтоб загородить дорогу будущему...

Довольно портили царей лестью и молчанием. С какой стати развращать ими народы?

Положим, что наши мнения преувеличенны; положим, что они ложны; но с чего берут себе право подозревать их искренность?

Простите мне эти подробности — они лежали у меня на сердце. Я ничего не отвечал на нападки; чувство глубокого приличия, которое вам легко понять, заставляло меня хранить молчание во время войны. Но мне казалось невозможным держать между вами речь, не касаясь этого личного вопроса.

Теперь отвернемся от междоусобиц императоров и журналистов и посмотрим на то, что происходит в этом немом крае света, который называется Русью.

— преимущественно отрицающий, разлагающий, разъедающий — рассыпается в малых кружках, но готов составить большой, деятельный заговор. Другой — более положительный, хранящий в себе почки будущего образования — находится в состоянии дремоты и бездействия. Я говорю о молодом дворянстве и о сельской общине, которая представляет основную ячейку всей ткани общественной, животворящее начало славянского государства.

Над ними — подавляя одних, истощая других — стоит казенная Россия; живой курган (как я уже раз сказал) притеснителей, обманщиков, взяточников, связанных между собою дележом грабительства, завершаемых царем и опирающихся на семьсот тысяч живых машин со штыками.

Императорство никогда не сделается ручным; оно всегда останется опасностью для Европы, несчастием для славян. Оно, по естеству своему, заносчиво, хищно, ненасытно. Очень скудное смыслом, вовсе не даровитое во внутреннем устройстве, ему удалось создать одно — войско. Потому-то воевать ему необходимо, это его ремесло, его спасение.

Петербургское правительство не народно; оно слишком держится дворян и слишком немцев, чтоб быть народным. Единственная живая мысль, привязывающая к правительству, ‒ это мысль о народном единстве. Правительство знает это очень хорошо и пользуется этим. Вот одна из главных причин, почему войну следовало перенесть в Польшу. Объявление Польши независимою было бы хорошо принято не только малороссами, но и большой частию великорусов; оно было бы принято как восстание, а не как нападение.

Будьте уверены, что царь ничего столько не опасается, как независимости Польши. В тот день, когда в Варшаве будет восстановлена республика, петербургский орел повесится за одну из своих голов.

нужно для того, чтоб спаять части России воедино. Но теперь его время минует, оно держится лишь искусственным, насильственным образом. С 1813 года императорская власть в России становится бесплодною. С восшествия на престол Николая деятельность правительства исключительно отрицательная; оно усмиряет, подавляет, гонит — и только.

Потому, что в первый день своего вступления на царство Николай увидел людей, которые его устрашили; он их никогда не мог забыть.

‒ Дай честное слово, что ты оставишь свои замыслы, и я тебе прощаю, — сказал он Муравьеву.

‒ Не нужно мне помилования, не нужно произвола, — отвечал осужденный на смерть Муравьев, — мы хотели свергнуть вас с престола именно для того, чтоб не быть зависимыми от ваших прихотей.

Его повесили.

‒ Вы торжественно поклялись над кинжалом, в заседании вашего общества, убить императора? — спросил Пестеля председатель следственной комиссии.

‒ Неправда, — отвечал Пестель, — я просто сказал, что хочу его убить; не было ни кинжала, ни клятв; я никогда терпеть не мог мелодрамных сцен.

И его тоже повесили. Веревка порвалась, трое упали на землю, Муравьев встал и сказал: «Проклятая страна, в которой и повесить не умеют!»

Знать, что такого рода люди существовали, невдалеке от дворца, что их еще и теперь найдется... нехорошо дли высочайшего сна.

Тридцать лет Николай ждет, чтоб у него попросили прощения, ждет и не дождется. Смерть прощает несчастных ссыльных. Какие люди! Какие предания!

— их было четверо в заговоре, — бывший полковником генерального штаба, жил после десяти лет, и проведенных им в каторге, посельщиком в маленькой избе, срубленной им самим в глуши Сибири; с ним жили вместе два других каторжника — генерал Юшневский и полковник Абрамов. В 1841 г. он умирает. Два друга сколотили гроб и понесли покойника в ближайшую церковь — за десятки верст. Старик генерал любил Муравьева, как мать может любить своего сына. Дорогой он не вымолвил ни слова; пришедши в церковь, он стал на колени возле гроба и закрыл себе лицо руками. Когда покойника отпели, дьячок, которого удивила неподвижность Юшневского, подошел к нему. Старик был мертв. Абрамов побрел себе один куда-то по снежному морю; об нем не было после слышно.

Сколько Николай ни упорствовал в жестокости, сколько он ни обнаруживал редкое бездушие против людей свободного образа мыслей — образ-то мыслей он не успел подавить; напротив того, он стал сильнее, более возмужалый и более народный.

Несколько месяцев тому назад вышла во Франции замечательная книга о России. Сочинитель ее, г. Гале де Кюльтюр, только что возвратился из России; он после меня видел, что там делается. Позвольте мне прочесть несколько строк из этого сочинения[51]:

«Царь не затеял бы этой неправедной войны из-за пустого предлога заступиться за веру христиан в Турции. Он по причине весьма важной вышел из бездействия. После двадцати девяти лет царствования он не мог больше управлять Россией. Быв столько времени неограниченным владыкою надо всем, он под конец увидел, что не имеет власти ни над чем. Приближающаяся старость показывала ему не только явный упадок его личных сил, но и упадок всего порядка, вводимого им. Мысль преобразования, обновления, возрастая, подобно морскому приливу, под постоянным и неотразимым влиянием, подмывает изгнившее, старое учение самодержавия... Притом среди дворянского сословия — сословия опасного, мятежного — составились общества, которые, яростно осмеивая меры правительства, намеренно держались от него поодаль; они состояли из людей с умом, с сильной волей, с сильной верой и живою жаждой мести; эти общества привлекали к себе все молодое поколение».

Говоря о донесении тайной полиции о деле Петрашевского и его товарищей, составивших заговор 1849 г., автор приводит следующие слова из доклада Липранди Набокову:

«Воспитанники многих учебных заведений напитаны самыми превратными мыслями; каждое слово, каждая строка их отзывается пагубными учениями. Слепо предавая им, они считают себя призванными преобразовать все общество, все человечество и готовы стать апостолами и мучениками своих несчастных заблуждений. От таких людей можно всего ожидать. Ничто их не остановит; ибо, по их убеждению, они трудятся не для самих себя, а ради всего рода человеческого, не для настоящего времени, а для будущего.

«Нельзя, — сказал один очень замечательный человек из русских г. Кюльтюру, — нельзя определить, когда именно в России будет восстание, но оно близко и облечется в новый, особый образ, оно явится в русском виде... — вооруженное страшилище, покамест еще внушающее страх, но уже не возбуждающее ни единой струны в сердце человеческом. Затем возникнут большие распри; поборники движения захотят нового, некоторые из «славянофилов» пожелают возвратиться к старой Руси, к Руси Иоаннов — между тем народ возьмется за робеспьеровский топор и начнет срубать чины и головы».

Вот, граждане, что делается под ледяной корой, под однообразной наружностью северного самодержавия. Посмотрим теперь в глубь этого омута, взглянем, какие там дремлют бури-силы, могущие взволновать народные стихии.

Прежде всего надобно вам сказать, что на Западе не только сомневаются в существовании революционной партии в России, которая по необходимости прячется, но сомневаются и в том, что у нас есть особый быт сельский, т. е. сомневаются, так или нет живут пятьдесят миллионов людей и двух шагах от Германии.

Об этом Гакстгаузен издал три тома; ему не поверили — он на царской стороне. Об этом говорил и я, мне не поверили ‒ я на стороне друзей свободы!

По странному противуречию наша сельская община, задавленная сверху властью, опирается на широкую и ясно социальную основу. Права ее велики. Само собою разумеется, что здесь не идет речь о нравах государственных; во всей России один Николай Павлович пользуется таковыми; здесь речь о праве внутреннего управления и собственного распорядка в делах, касающихся общины и ее земли. Не стану повторять того, что я столько раз говорил об устройстве русской сельской общины и ее преимуществах; напротив того, я намерен указать вам на огромный ее недостаток.

Согласовать личную свободу с миром — тут вся задача социализма. Она не разрешена Соединенными Штатами Северной Америки, еще менее разрешена славянской общиной. Славянская сельская община — бессознательный зародыш, который будет вызван к деятельной жизни лишь тогда, когда каждый человек в общине потребует себе все права, принадлежащие ему как особе, не утрачивая

Вот этой — непокорной личности, этой закваски революционной и недоставало семейнообразной общине русской. Она бы долго еще могла ужиться с царем, тем больше, что ему мало выгоды нарушать ее права. Но есть закон судеб, по которому сами властители вызывают народы к восстаниям.

Крепостное состояние, исподволь, лукаво введенное в семнадцатом столетии, приняло в восемнадцатом огромные размеры: более трети всех земледельцев было отдано в частное владение.

Народ не раз восставал, более ста тысяч людей стояло на Волге с Стенькой Разиным. Царь Алексей Михайлович перевешал тысячи мятежников. Престол Екатерины II был несколько месяцев сряду потрясаем Пугачевым. Привезенный в Москву в клетке, Пугачев был казнен, порядок восторжествовал, крепостной народ был побежден.

Александр I остановился в изумлении перед чудовищем крепостной власти. Он понял зло, но не нашел против него средства; он не смел ни потворствовать ему, ни искоренить его. Преступление было совершено, царь был связан с помещиками, народ отлучен от него дворянством. Голос царя не мог больше доходить до него... И когда Николай — этот всемогущий император — осмелился в апреле 1842 г. дать дворянству полюбовно уладить дело с крестьянами, министр внутренних дел Перовский прибавил к его совету такое пояснение, что бледные слова Николая потеряли всякое значение. Циркуляром министра предписывалось губернаторам считать мятежниками тех крестьян, которые вздумали бы принять за обязательный августейший совет императора.

Луч вольности промелькнул пред глазами несчастного крепостного — и исчез. Смутные слухи шепотом разнеслись по народу и остались у него в памяти. Местные восстания, убийства помещиков, которые так часто случаются на Руси, умножились. В Симбирской губернии крестьяне устроили было на помещиков. В Тамбовской собрались люди разных волостей и пошли вооруженные кольями и топорами, неся с собой солому, от одного господского дома к другому; перед ними шла крестьянка босая, простоволосая и пела похоронные молитвы и псалмы — она пела, а домы горели и в них помещичьи семьи.

Я много жил с нашими крестьянами — и не только глубоко люблю их, но и знаю довольно хорошо. Ребенком я проводил каждое лето в поместьях отца моего; в ссылке я имел целых семь лет, чтоб изучить крестьянина от Урала и Волги до Новгорода, и клятвенно уверяю вас, граждане, что в крестьянах внутренних губерний меньше низости, меньше раболепства, чем в петербургском вельможестве, в царедворцах и чиновниках.

Воля России начнется с восстания крепостных или с их освобождения. Русский мужик слышать не хочет об увольнении его в состояние бездомного бобыля (пролетария). Он хочет земли — и он прав в этом; земля будет за ним. Дворяне были бы рады отпустить крестьян на волю, оставив за собой все земли.

Пестель говорил своим друзьям: «Мы можем отделаться от царя, можем, пожалуй, провозгласить республику — и все-таки мало будет толку. У нас не будет всенародного восстания, доколе мы не коснемся поземельной собственности дворян. Мужику нужна земля».

Это было сказано перед 1825 г. Теперь и правительство и дворянство поняли, что «мужику нужна земля». — и не удались.

Как разделить земли, указывает самое положение дел и дух народа. Мужик хочет себе лишь мирскую землю, лишь ту, которую он оросил потом лица своего, которую приобрел святым правом работы; больше он не требует. Мужик русский не верит, чтобы мирская земля могла принадлежать иному, нежели миру. Он скорее верит, что он сам принадлежит земле, нежели что землю можно отнять у мира. Это чрезвычайно важно!

Все вопросы, относящиеся до собственности, подлинно — вопросы религиозные, основанные на верованиях, на догматах. исчезает факт.

Теперь сообразите: между крестьянином, верящим, что земля принадлежит миру, и молодым дворянством, в свое право владения, нет ничего, кроме грубой власти, мертвящей привычки, бессмысленного невежества, старающегося поддерживать старое. Никаких преданий, никаких вековых, заветных опор для престола; оп не окружен ни почтением в глазах народа, ни спаян с выгодами торгового сословия. Духовенство греко-российское слишком смиренно, слишком малотелесно, чтоб вступаться в дела мира сего; оно осталось византийским и воздает кесарю кесарево, не много заботясь о том, кто таков кесарь.

Отличительная черта петербургского императорства состоит в том, что оно не становится монархическою властью; оно неограниченная диктатура и больше ничего. В какой бы вид царь ни облекся — представляй он из себя папу восточного, фельдфебеля прусского, хана татарского, он все-таки не что иное, как представитель грубой силы и уже минующей исторической необходимости.

В России, впрочем, ничто не носит на себе отпечатка косности, застоя, оконченности, которые встречаешь у народов, выработавших себе долгим трудом формы быта, отчасти соответствующие их образу мыслей.

Не забудьте, сверх того, что Россия не знала почти нисколько трех бичей, сильно останавливающих Запад, — католицизма, римского права и господства мещан. Это весьма упрощает вопрос. Мы идем вам навстречу в будущем перевороте; нам не нужно для этого проходить чрез те топи, по которым вы прошли; нам не нужно истощать свои силы в полумраке тех государственных форм, которые можно назвать между и которые нигде не произвели великого и сильного, кроме там, где они народны.

Нам вовсе не нужно проделывать вашу длинную, великую эпопею освобождения, которая вам так загромоздила дорогу развалинами памятников, что вам трудно шаг сделать вперед. Ваши усилия, ваши страдания — для нас поучения. История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не оглодки, старшинство опытности. Все развитие человеческого рода есть не что иное, как эта хроническая неблагодарность.

света достались в удел одни оскорбления, одни несчастия — потому мы не принимаем его судьбу очень к сердцу.

Полицейский чиновник был прав, говоря, что «нас ничто не остановит». Нет у нас ничего общего ни с старой Россией, ни с старым миром. У нас ничего нет — да есть отвага надежды!

Мы ничего не сделали. Тем лучше! Тем больше остается дела для нас. Пора рабочая для нас настает. И потому-то нужно, чтоб вы знали славянских братий ваших. Бедный европейский работник должен знать, что бедный русский крестьянин не падшее, одичалое существо, а человек очень несчастный, имеющий с ним одинакие стремления и удрученный одинаким роком...

— Все это миновало, как сон, но бывают сны пророческие. И эта сходка всех выходцев в Лондоне, этот обмен мыслей, это взаимное понимание, этот общий уровень, на который мы становимся, — это не сон. Нет! это не сон, потому что англичанин протягивает нам руку; а вы знаете, когда англичанин дает руку, он дает и сердце! И русский приглашен участвовать в этой поминке февральского восстания!.. Разве вы не видите в этом признаков,

Посмотрите на эту залу — посмотрите на эти обломки всех бурь, изгнанников всех стран, старых бойцов и молодых ратников против всех тиранств, сошедшихся праздновать страницу из летописи революции, и именно тогда, когда Она, отчизна революции, не имеет права торжественно помянуть свое прошедшее! Тогда, как Франция погружена в дремоту, истощившись лучезарно светя революцией на весь мир.

Велика судьба Франции! Она двигает вперед даже тогда, когда сама идет вспять! Так, поборая социализм, она возвысила его на степень грозной мощи, признанной и ратующей.

Все содействует революции — ибо все содействует Будущему!

их между собою принесет нам пользу; они не подозревают, что побеждают для нас. Царства и цари пройдут, но социализм не пройдет. Разве вы не узнаете — это юный наследник отходящего старца!

Речь была произнесена Герценом на французском языке и вскоре вышла отдельной брошюрой, изданной на острове Джерси; печатается по этому тексту. Автограф неизвестен.

В переводе на английский язык речь была напечатана в «The People Paper» от 3 марта 1855 г. и сокращенно в «The Leader» от 8 марта 1855 г. На французском языке была напечатана в «L’Homme», № 14 от 7 марта 1855 г.

Отдельное французское издание также вышло в марте 1855 г.; это видно из письма Герцена к Мишле от 31 марта 1855 г., в котором он писал: «Позвольте поднести вам экземпляр моей речи». 5 апреля 1855 г. Герцен писал: М. К. Рейхель: «Теперь сделаю русское издание всего митинга ‒ богатая вещь». В том же году Вольная русская типография выпустила сборник «27 февраля 1855 г. Народный сход в память переворота 1848 г. в St. -Martin’s Hall, Long Acre, в Лондоне». Наряду с речами Эрнста Джонса, Финлена, Таландье, письмом Саффи в брошюру входила речь Герцена (стр. 18—39) в переводе В. Энгельсом. Печатается этот перевод по тексту сборника «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», Лондон, 1863, стр. 83—107. Рукопись перевода неизвестна.

Во французский текст речи Герцена в настоящем издании внесено следующее исправление:

—15: sur la Russie <о России> вместо: sur les Russies <о Россиях>

В текст перевода Энгельсона внесены следующие исправления:

Стр. 253, строка 3: 1855 вместо: 18 4

Стр. 256, строка 29—30: устройстве, вместо: устройство (по французскому тексту)

кто таков кесарь вместо: что таков кесарь (по французскому тексту)

В «Былом и думах» Герцен писал: «... Попытка международного комитета — последнее усилие чартистов и изгнанников соединенными силами заявить свою жизнь и свой союз. Мысль этого комитета принадлежала Эрнсту Джонсу. Он хотел оживить дряхлевший не по летам чартизм, сближать английских работников с французскими социалистами. Общественным актом этой entente cordiale <сердечного согласия> назначен был митинг в воспоминание 24 февраля 1848» (часть VI, гл. «Немцы в эмиграции». См. также в комментарии к этой главе и к главе «И. Головин» об организации митинга, отношении к нему Маркса, инцидентах, связанных с приглашением Герцена, — т. XI наст. изд., стр. 678—680 и 725‒726). Герцен выступил на митинге в Лондоне во время Крымской войны как представитель передовой России; это придавало самому факту его остроту. Недаром Герцен говорил в своей речи о трудности своего положения во время войны, о враждебных выпадах не только английских, но и немецких, американских, французских («Moniteur» — официальный орган французского правительства) газет.

Речь Герцена на митинге в St. -Martin’s Hall оказалась в центре внимания и произвела огромное впечатление на аудиторию.

«27 февраля 1855 г. Народный сход...» приведен перевод речи Э. Джонса, который закончил ее словами: «В доказательство, что мы совершенно отвергаем раздоры между народами, что, воюя против деспотов, мы дружны с народами... знаете ли кто хочет поддержать своей речью наши мнения — русский (рукоплескания). Русский этот известен уже в Европе своими сочинениями, в России он испытал царскую власть, он пять лет был в ссылке около Уральского хребта, он представляет одну из надежд революционной партии в России. — Александр Герцен желает держать речь». Составитель брошюры (Энгельсон, — судя по инициалам «В. А.» под подстрочными примечаниями) продолжает: «Когда А. Герцен явился на трибуне, рукоплескания и одобрительный крик усилились до того, что он некоторое время не мог говорить; глубоко тронутый, он три раза поклонился публике, гром рукоплесканий удвоился и вдруг сменился совершенной тишиной». Далее приводится перевод речи Герцена, после чего составитель брошюры отмечает: «А. Герцен возвратился на свое место среди оглушительных рукоплесканий. Молодая англичанка взошла на помост и подала ему букет цветов с словами: «Русскому гражданину от английских сестер». При виде этого публика возобновила свои одобрительные клики».

«Герцен, — рассказывает М. Мейзенбуг, — поднялся на трибуну и был встречен с восторгом. Его речь часто прерывали бурными криками одобрения. Когда он кончил, радостным приветствиям, которыми встретили его благородные, справедливые мысли, не было конца. Поляки окружили его, чтобы пожать ему руку, одна польская дама преподнесла букет. Он вышел еще раз и показал публике этот символ примирения двух братских племен, разделенных правительственным деспотизмом. Ликующая публика неистовствовала» (М. Мейзенбуг. Воспоминания идеалистки, гл. VII. См. также письма Герцена к М. К. Рейхель от 28 февраля 1854 г. и к Мишле от 2 марта 1854 г.).

Речь Герцена примыкает к циклу его произведений конца 40-х — первой половины 50-х годов, знакомивших передовое западноевропейское общество с Россией народной, с Россией мыслящей и революционной. В речи кратко сформулированы положения, которые Герцен развивал в таких произведениях, как «Россия», «О развитии революционных идей в России», «Русский народ и социализм», «Крещеная собственность», «Старый мир и Россия» и др., — положения о России и Западе, об исторической природе русского самодержавия и русского крепостного права, о соотношении между образованным меньшинством дворянского класса и народом, о русской сельской общине как зерне будущего социалистического общества и т. д. Как и в других произведениях Герцена этого периода, в речи сказались как сила его революционного и демократического протеста, так и ошибочность и слабость теории «русского социализма».

Брошюра «27 февраля 1855 г. Народный сход в память переворота 1848 г.» дошла до молодого Добролюбова. 15 января 1857 г. Добролюбов записывает в дневнике: «Для меня <же> идеал на земле еще не существует, кроме разве демократического общества митинг которого описал Герцен» (Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 6, М., 1939, стр. 453).

______

— Первым произведением Герцена, посвященным России и изданным за границей, была статья «Россия» (1849).

Народ свободный, республиканский дал мне права гражданства у себя... — Герцен имеет в виду свою натурализацию в 1851 г. в Швейцарии, во Фрейбургском кантоне.

...добрый «заступник человеческого рода» ∞ представителе из Отаити... —

19 июня 1790 г. явился во французское Национальное собрание во главе 36 иностранцев (Клоотс был родом немец) в национальных костюмах. От имени этой группы Клоотс потребовал для нее права на официальное участие в знаменитом празднике Федерации, назначенном на 14 июля 1790 г. Речи, произнесенной им по этому поводу в Собрании, Клоотс обязан своим прозвищем «оратора рода человеческого». На празднике Федерации Клоотс возглавил «депутацию рода человеческого». Придворные круги распустили слух, что под видом представителей разных народов фигурировали переодетые домочадцы Клоотса. Этот вымысел привился в исторической литературе, и ему доверился даже Герцен.

...казенная Россия; живой курган (как я уже раз сказал)… — В статье «Русский народ и социализм» (см. т. VII наст. изд., стр. 329)

«Дай честное слово ∞ об нем не было после слышно. — В Герцен принимал самое деятельное участие. Сказанное Герценом о декабристах не имеет фактической достоверности. Это относится и к словам Муравьева-Апостола и Пестеля, и к истории Муравьева, Юшневского и Аврамова (Герцен называет его Абрамовым). В заговоре декабристов принимали участие семь Муравьевых: Сергей, Матвей и Ипполит Муравьевы-Апостолы, Никита Михайлович, Александр Михайлович, Александр Николаевич и Артамон Захарович Муравьевы. Герцен, очевидно, имеет в виду Артамона Муравьева, командовавшего Ахтырским гусарским полком. Артамон Муравьев умер в 1846 г. в деревне Малой Разводной, близ Иркутска. А. П. Юшневский, генерал-интендант 2 армии, умер в 1844 г. в деревне Оек Иркутской губернии, на похоронах декабриста Ф. Ф. Вадковского. П. В. Аврамов, полковник казанского пехотного полка, умер в Акшинской крепости еще в 1836 г.

... замечательная книга о России. — В 1854 г. в Париже вышла книга «Nicolas et la sainte Russie», на титульном листе которой было указано, что автор ее Gallet de Kulture — «ex secrétaire particulier de prince Demidoff» <«бывший личный секретарь князя Демидова»>. Речь идет об Анатолии Демидове, который женился на племяннице Наполеона III принцессе Матильде, купил княжество Сан-Донато и стал именоваться за границей князем Демидовым Сан-Донато. Из предисловия Кюльтюра к его книге явствует, что он был секретарем Демидова вплоть до начала Крымской войны. В книге Кюльтюра критика русского царизма сочетается с совершенно искаженными представлениями о жизни русского народа и общества.

— И. П. Липранди, чиновник особых поручений при министре внутренних дел, по поручению последнего осуществлял тайное наблюдение за кружком Петрашевского. Впоследствии Липранди представил специальную записку следственной комиссии по делу петрашевцев, которую возглавлял генерал-адъютант И. А. Набоков.

Об этом Гакстгаузен издал три тома... — Речь идет о трехтомном труде Гакстгаузена «Studien über die inneren Zustünde, das Voiksleben und insbesondere die ländlichen Einrichtungen Rußlands», 1847—1852.

... — Герцен имеет в виду указ 2 апреля 1842 г. об обязанных крестьянах. См. примечание к стр. 82 наст. тома.

В Симбирской губернии ∞ вооруженные кольями и топорами... ‒ «Русское крепостничество» (см. стр. 49 наст. тома, а также комментарий к «О развитии революционных идей в России», т. VII, стр. 429).

…и добросовестный ученый Блазиус. — Имеется в виду книга немецкого зоолога Иоганна Генриха Блазиуса «Reise im europäischen Rußland in den Jahren 1840—1841», вышедшая в 1844 г.

— Калька с французского выражения означающего в сумерки; —

... короля прусского ∞ перед народом? — В марте 1848 г. народ заставил прусского короля Фридриха Вильгельма IV обнажить голову перед телами убитых на берлинских баррикадах.

... отчизна революции, не имеет права торжественно помянуть свое прошедшее! — Герцен имеет в виду положение Франции при деспотическом режиме Наполеона III.

[50] Речь эта переведена с французского В. Энгельсоном и была напечатана в брошюре «Народный сход».