Еще раз Базаров

ЕЩЕ РАЗ БАЗАРОВ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Вместо письма, любезный друг, посылаю тебе диссертацию, да еще неоконченную. После нашего разговора я перечитал статью Писарева о Базарове, которую совсем забыл, и очень рад этому, т. е. не тому, что забыл, а тому, что перечитал. Статья эта подтверждает мою точку зрения. В своей односторонности она вернее и замечательнее, чем об ней думали ее противники.

Верно ли понял Писарев тургеневского Базарова, до этого, мне дела нет. Важно то, что он в Базарове узнал себя и своих и добавил чего недоставало в книге. Чем Писарев меньше держался колодок, в которые разгневанный родитель старался вколотить упрямого сына, тем свободнее перенес на него свой идеал.

— «Но в чем же может быть интересен для нас идеал г. Писарева? Писарев бойкий критик, он писал много, писал обо, всем, иногда о таких предметах, которые знал, но все это. не дает его идеалу права на общее внимание».

В том-то и дело, что это не его личный идеал, а тот идеал, который до тургеневского Базарова и после него носился в молодом поколении и воплощался не только в разных героев повестей и романов, но в живые лица, старавшиеся принять в основу действий и слов своих базаровщину. То, что Писарев говорит, я слышал и видел десять раз; он простодушно разболтал задушевную мысль целого круга и, собрав в одном фокусе рассеянные лучи, осветил ими нормального Базарова.

Базаров для Тургенева больше, чем посторонний, для Писарева — больше, чем свой; для изучения,, конечно, надобно взять тот взгляд, который в Базарове видит свой desideratum *

Противники Писарева испугались его неосторожности; отрекаясь от тургеневского Базарова, как от шаржи, они отмахивались еще больше от его преображенного двойника; им было неприятно, что Писарев опростоволосился, но из этого не следует, что он его неверно понял*.

Писарев знает сердце своего Базарова дотла, он исповедуется за него. «Может быть, — говорит он, — Базаров в глубине души признает многое из того, что отрицает на словах, и, может быть, именно это признаваемое, это затаившееся спасает его от нравственного падения и от нравственного ничтожества». Мы считаем эту нескромность, заглянувшую так далеко в чужую душу, очень важной.

Дальше Писарев так характеризует своего героя: «Базаров чрезвычайно самолюбив, но самолюбие ого незаметно (ясно, что это не тургеневский Базаров) именно вследствие этой громадности. Удовлетворить Базарова могла бы только целая вечность постоянно расширяющейся деятельности и постоянно увеличивающегося наслаждения[103].

Базаров везде и во всем поступает только так, как ему хочется или как ему кажется выгодным и удобным, им управляет -только личная прихоть или личные расчеты. Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя он не признает никакого регулятора. Впереди никакой высокой цели, в уме никакого высокого помысла, и при всем этом силы огромные. Если базаровщина болезнь, то она болезнь нашего времени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какие ампутации и паллиативы.

свои полупрезрительные и полупокровительственные отношения к тем, которые его ненавидят, и к тем, которые слушаются. Он никого не любит. Он считает совершенно излишним стеснять свою особу в чем бы то ни было. В его цинизме две стороны, внутренняя и внешняя, цинизм мыслей и чувств и цинизм манер и выражений. Ироническое отношение к чувству всякого рода, к мечтательности, к лиризму составляет сущность внутреннего цинизма. Грубое выражение этой иронии, беспричинная и бесцельная резкость в обращении относятся к внешнему цинизму. Базаров не только эмпирик, он, кроме того, неотесанный бурш. В числе почитателей Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые будут восхищаться его грубыми манерами, следами бурсацкой жизни, будут подражать этим манерам, составляющим во всяком случае недостаток, а не достоинство[104].

Такие люди всего чаще вырабатываются при серой обстановке трудовой жизни; от сурового труда грубеют руки, грубеют манеры, грубеют чувства, человек крепнет и прогоняет юношескую мечтательность, избавляется от слезливой чувствительности; за работой мечтать нельзя, на мечту человек смотрит как на блажь, свойственную праздности и барской изнеженности, нравственные страдания он считает мечтательными, нравственные стремления и подвиги — придуманными и нелепыми.  Он чувствует отвращение к фразистости».

Затем Писарев представляет генеалогическое дерево Базарова: Онегины и Печорины родили Рудиных и Бельтовых, Рудины и Бельтовы — Базарова. (По воле или поневоле выпущены декабристы — не знаю.)

Усталые, скучающие люди заменяются людьми, стремящимися к делу, жизнь бракует обоих, как негодных и неполных. «Пострадать им иногда придется, но сделать дело никогда не удается. Общество к ним глухо и неумолимо. Они не умеют ужиться с его условиями, ни один из них не дослужился до начальников отделения. Иные утешаются, становясь профессорами и работая для будущего поколения». Отрицательная польза, приносимая ими, не подлежит сомнению. Они размножают людей, не способных к практической деятельности, вследствие чего самая практическая деятельность, или, вернее, те формы, в которых она обыкновенно выражается теперь, медленно, но постоянно понижается в мнении общества.

«Казалось (после Крымской кампании), что рудинству приходит конец, что за эпохой бесплодных мечтаний и стремлений наступает эпоха кипучей и полезной деятельности. Но мираж рассеялся. Рудины не сделались практическими деятелями, из-за них выдвинулось новое поколение, которое с укором и насмешкой отнеслось к своим предшественникам. „Об чем вы ноете, чего вы ищете, чего просите от жизни? Вам, небось, счастия хочется? Да ведь мало что! Счастие надо завоевать. Есть силы, берите его. Нет сил — молчите, а то и без вас тошно". Мрачная, сосредоточенная энергия сказывалась в этом отношении молодого поколения к своим наставникам. В своих понятиях о добре и зле это поколение сходилось с лучшими людьми предыдущего, симпатии и антипатии были общие; желали они одного и того же, но люди прошлого метались и суетились. Люди настоящего не мечутся, ничего не ищут, не поддаются ни на какие компромиссы и ни на что не надеются. Они так же бессильны, как Рудины, но они сознали свое бессилие.

„Я не могу действовать теперь, — думает каждый из этих новых людей, — не стану и пробовать, я презираю все, что меня окружает, и не стану скрывать моего презрения. В борьбу со злом я пойду, когда почувствую себя сильным". Не имея возможности действовать, люди начинают думать и исследовать... суеверия и авторитеты разбиваются вдребезги, и миросозерцание совершенно очищается от разных призрачных представлений. Им дела нет, идет ли за ними общество; они полны собой, своей внутренней жизнию. Словом, у Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знание без воли, у Базаровых — и знание и воля. Мысль и дело сливаются в одно твердое целое».

Тут все есть, как видишь, если нет ошибки*, и характеристика и классификация — все коротко и ясно, сумма подведена, счет подан, и с той точки зрения, с которой автор взял вопрос, совершенно верно.

Но мы этого счета не принимаем и протестуем против его из наших преждевременных и не наступивших могил. Мы не Карл V и никак не хотим, чтоб нас хоронили сивыми*.

Странные судьбы Что Тургенев вывел Базарова не для того, чтоб погладить по головке, — это ясно; что он хотел что-то сделать в пользу отцов, — и это ясно. Но в соприкосновении с такими жалкими и ничтожными отцами, как Кирсановы, крутой Базаров увлек Тургенева, и вместо того, чтоб посечь сына, он выпорол отцов.

Оттого-то и вышло, что часть молодого поколения узнала себя в Базарове. Но мы вовсе не узнаем себя в Кирсановых, так, как не узнавали себя ни в Маниловых, ни в Собакевичах, несмотря на то, что Маниловы и Собакевичи существовали сплошь да рядом во время нашей молодости и теперь существуют.

Мало ли какие стада нравственных недоносков живут в одно и то же время в разных слоях общества, в разных направлениях его; без сомнения, они представляют больше или меньше общие типы, ноне представляют самой резкой и характеристичной стороны своего поколения, — стороны, наиболее выражающей его интензивность. Писаревский Базаров, в одностороннем смысле, — до некоторой степени предельный тип того, что Тургенев назвал сыновьями, в то время как Кирсановы —самые стертые и пошлые представители отцов.

Тургенев был больше художник в своем романе, чем думают, и оттого сбился с дороги, и, по-моему, очень хорошо сделал — шел в комнату, попал в другую*, зато в лучшую.

Что бы ему было прислать Базарова в Лондон? Плюгавый Писемский не побоялся путевых расходов для взбаламученных уродцев своих *. Мы, может быть, доказали бы ему на берегах Темзы, что можно, и не дослуживаясь до начальника отделения*, приносить не меньше пользы, чем приносит любой начальник департамента, что общество не всегда глухо и неумолимо, когда протест попадает в тон, что дело иногда удается, что у Рудиных и Бельтовых иной раз бывает и воля, и настойчивость и что, видя невозможность деятельности, к которой они стремились по внутреннему влечению, они бросали многое, уезжали на чужбину и заводили, «не метавшись и не суетясь», русскую книгопечатню и русскую пропаганду.

Влияние лондонского станка от 1856 до конца 1863 года — не только практический факт, но факт исторический. Стереть его нельзя, с ним надобно примириться.

Базаров в Лондоне увидел бы, что это только издали казалось, что мы размахиваем руками, а что на самом деле мы ими работали. Может, он сменил бы гнев на милость и перестал бы относиться к нам «с укором и насмешкой».

Я признаюсь откровенно, мне лично это метанье камнями в своих предшественников — противно. Повторяю сказанное («Былое и думы», IV том): «Хотелось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической ошибки. Пора отцам Сатурнам не закусывать своими детьми, но пора и детям не брать примера с тех камчадалов, которые убивают своих стариков»*.

Неужели за одной природой остается право, что ее фазы и ступени развития, отклонения и уклонения, даже avortements[105], изучаются, принимаются, обдумываются sine ira et studio*, а как дойдет дело до истории — тотчас в сторону метод физиологический и на место его уголовная палата и управа благочиния?

Онегины и Печорины прошли.

Рудины и Бельтовы проходят.

На его смену напрашивался уже тип, в весне дней своих сгнивший, тип православного студента, консерватора и казеннокоштного патриота, в котором отрыгнулось все гнусное императорской Руси и который сам сконфузился после серенады Иверской и молебна Каткову *.

Все возникнувшие типы пройдут, и все с той неутрачиваемостью однажды возбужденных сил, которую мы научились узнавать в физическом мире, останутся и взойдут, видоизменяясь, в будущее движение России и в будущее устройство ее.

А потому не интереснее ли, вместо того чтобы стравлять Базарова с Рудиным, разобрать, в чем красные нитки, их связующие, и в чем причины их возникновений и их превращений? Почему именно эти формы развития вызвались нашей жизнью, и почему они так переходили одна в другую? Несходство их очевидно, но чем-нибудь были же они и близки друг другу.

Типы — легко схватывают различия, для резкости в них увеличивают углы и выпуклости, обводят густой краской пределы, обрывают связи'— переливы теряются, и единство остается вдали, за туманом, как поле, соединяющее подошвы гор, далеких друг от друга ярко освещенными вершинами.

К тому же мы грузим на плечи типов больше, чем они могут вынести, и придаем им в жизни значение, которого они не имели или имели в ограниченном смысле. Брать Онегина за положительный тип умственной жизни двадцатых годов, за интеграл всех стремлений и деятельностей проснувшегося слоя — совершенно ошибочно, хотя он и представляет одну из сторон тогдашней жизни.

Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории, — это декабрист, а не Онегин. Русская литература не могла до него касаться целые сорок лет, но он от этого не стал меньшим.

Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять все величие, всю силу этих блестящих юношей, выходящих из рядов гвардии, этих баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое — и они знали это — их ждали веревка палача и каторжная работа? — Это печальная загадка.

Сердиться на то, что эти люди явились в единственном сословии, в котором было какое-нибудь образование, какой-нибудь досуг и какая-нибудь обеспеченность, — бессмысленно. Если б эти «князья, бояре, воеводы» *, эти статс-секретари и полковники не проснулись первые от нравственного голода и ждали, чтоб их разбудил голод физический, то не было бы не только ноющих и беспокойных Рудиных, но и почивших в своем «единстве воли и знания» Базаровых. А был бы какой-нибудь полковой лекарь, который морил бы солдат, обкрадывая их на пайках и лекарствах, и продавал бы приказчику Кирсанова свидетельства о естественной смерти засеченных крестьян, или был бы повытчик-взяточник, вечно пьяный — лупил бы четвертаки с крестьян и подавал бы шинель и калоши его превосходительству начальнику губернии Кирсанову. Д_а сверх того, не было бы ни Смертельного удара крепостному состоянию, ни всего того, что работает под тяжелой корой власти, подтачивая императорские горностаи и стёганый помещичий халат.

Счастье, что рядом с людьми, которых барские затеи состояли в псарне и дворне, в насиловании и сечении дома, в раболепстве в Петербурге, нашлись такие, которых «затеи» состояли в том, чтоб вырвать из их рук розгу и добиться простора — не ухарству на отъезжем поле, а простора уму и человеческой жизни. Была ли эта затея их серьезным делом, их страстью — они это доказали на виселице, на каторге... они это доказали, возвратившись через тридцать лет из Сибири.

Если в литературе сколько-нибудь отразился, слабо, но с родственными чертами, тип декабриста — это в Чацком.

казенные решетки. Чацкий шел прямой дорогой на каторжную работу, и если он уцелел 14 декабря, то наверно не сделался ни страдательно тоскующим, ни гордо презирающим лицом. Он скорее бросился бы в какую-нибудь негодующую крайность, как Чаадаев, — сделался бы католиком, ненавистником славян или славянофилом, — но не оставил бы ни в каком случае своей пропаганды, которой не оставлял ни в гостиной Фамусова, ни в его сенях, и не успокоился бы на мысли, что «его час не настал». У него была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломиться. Это — то брожение, в силу которого невозможен застой в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне ее.

Чацкий, если б пережил первое поколение, шедшее за 14 декабрем в страхе и трепете, сплюснутое террором, выросшее пониженное, задавленное, — через них протянул бы горячую руку нам. С нами Чацкий возвращался на свою почву. Эти rimes croisées[106] через поколения — не редкость, даже в зоологии. И я глубоко убежден, что мы с детьми Базарова встретимся симпатично, и они с нами — «без озлобления и насмешки». Чацкий не мог бы жить сложа руки, ни в капризной брюзгливости, ни в надменном самообоготворении; он не был настолько стар, чтоб находить удовольствие в ворчливом будировании, и не был так молод, чтоб наслаждаться отроческими самоудовлетворениями. В этом характере беспокойного фермента, бродящих дрожжей — вся сущность его.

Но именно эта-то сторона и не нравится Базарову, она-то его и озлобляет в его гордом стоицизме. «Молчите в своем углу, коли сил нет что-нибудь делать, а то и без вашего хныканья тошно, — говорит он, — побиты, ну и сидите побитые... Что вам, есть, что ли, нечего, что плачете, это всё барские затеи», и т. д.

Писарев должен был так говорить за Базарова, этого требовала его роль.

просто, без фразы (ему, который так ненавидит фразерство!)

«В своих понятиях о добре и зле новое поколение сходилось с прошедшим. Симпатии и антипатии, — говорит Писарев, — были общи, желали они одного и того же... В глубине души они признают многое, что отрицают на словах». Мудрено ли после этого столковаться.

Но пока облаченье не снято, Базаров последовательно требует от людей, сдавленных всем на свете, оскорбленных, измученных, лишенных и сна и возможности наяву делать что-нибудь, чтоб они не говорили о боли, — это сильно сбивается на аракчеевщину.

На каком же основании отнять право на горькую жалобу Лермонтова, например, на его упреки своему поколению, от которых многие вздрогнули? Чем, в самом деле, был бы лучше николаевский острог, если бы в нем тюремные сторожа были так же раздражительно нервны и привязчивы, как Базаров, — и подавили бы эти голоса?

— Да зачем они? Что проку?

— А зачем камень издает звук, когда его бьют молотом?

— Он не может иначе.

— А почему эти господа думают, что люди могут страдать целые поколения, без слов, жалобы, негодования, проклятия, протеста? Если не для других нужна жалоба, то для самих жалующихся. Высказанная скорбь утоляет боль. «Ihm, — говорит Гёте, — gab ein Gott zu sagen, was er leidet»*.

— А нам что за дело?

— Может, вам и нет, так другим, может, но нельзя терять из виду, что каждое поколение живет тоже и для себя. С точки зрения истории оно переход, но в отношении к себе оно цель и не может, не должно безропотно выносить на него падающие невзгоды — особенно не имея даже того утешения, которое имел Израиль, ожидавший Мессию, и вовсе не зная, что от семени Онегиных и Рудиных родится Базаров.

В сущности, наших юношей приводит в ярость то, что в нашем поколении выражалась наша наш протест против существующего иначе, чем у них, и что мотив того и другого не всегда и не вполне зависел от голода и холода.

Нет ли в этом пристрастии к однообразию того же раздражительного духа, который сделал у нас из канцелярской формы сущность дела и из военных эволюции — шагистику? Из этой стороны русского характера развились статская и военная аракчеевщина. Всякое личное, индивидуальное проявление, отступление — считалось непокорством и возбуждало преследования и беспрерывные придирки. Базаров — не оставляет никого в покое, всех задирает свысока. Каждое слово его — выговор высшего низшему. Это не имеет будущности.

«Если, — говорит Писарев, — базаровщина — болезнь нашего времени, то ее придется выстрадать».

Ну и довольно. Болезнь эта к лицу только до окончания университетского курса; она, как прорезывание зубов, совершеннолетию не пристала.

Худшая услуга, которую Тургенев оказал Базарову, состоит в том, что, не зная, как с ним сладить, он его казнил тифом. Это такая ultima ratio[107], против которой никто не устоит. Уцелей Базаров от тифа, он наверное развился бы вон из базаровщины, по крайней мере в науку, которую он любил и ценил в физиологии и которая не меняет своих приемов, лягушка ли или человек, эмбриология ли или история у нее в переделе.

«Базаров выбил из своей головы всякие предрассудки, затем; он остался человеком крайне необразованным. Он слыхал, кое-что о поэзии, кое-что об искусстве, не потрудился и с плеча произнес приговор над незнакомым предметом. Эта заносчивость свойственна нам вообще, она имеет свои хорошие стороны как умственная смелость, но зато порой приводит к грубым ошибкам».

знает, что такое свысока, она ничего не презирает, никогда не лжет для роли и ничего не скрывает из кокетства. Она останавливается перед фактами, как исследователь, иногда как врач, никогда как палач, еще меньше с враждебностью и иронией.

Наука — я ведь не обязан скрывать несколько слов в тиши душевной, — наука — любовь, éдении*.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Прошедшее оставляет в истории ступню, по которой наука, рано или поздно, восстановляет былое в основных чертах. Утрачивается одно случайное, освещение — под тем или другим, углом, под которым оно проходило. Апотеозы и клеветы, пристрастия и зависти — все это выветривается и сдувается. Легкая ступня, занесенная песком, исчезает; ступня, имевшая силу и настойчивость выдавить себя на камне, и воскреснет под рукой честного труженика.

— все раскроется геральдикой науки.

Без предшественников родятся только богини, как Венера из пены морской. Минерва умнее ее, родилась из готовой головы Юпитера.

Декабристы — наши великие отцы, Базаровы — наши блудные дети.

Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил.

Все это переработалось, стало иным, но основы целы.

Нигилизм.

Вспомним немного, как было дело.

Около сороковых годов жизнь из-под туго придавленных клапанов стала сильнее прорываться. Во всей России прошла едва уловимая перемена, та перемена, по которой врач замечает прежде отчета и пониманья, что в болезни есть поворот — другой тон. Где-то внутри, в нравственно-микроскопическом мире, повеял иной воздух, больше раздражительный, но и больше здоровый. Наружно все было мертво под николаевским льдом, но что-то пробудилось в сознании, в совести — какое-то чувство неловкости, неудовольствия. Ужас притупился, людям надоело в полумраке темного царства.

Я эту перемену видел своими глазами, приехавши из ссылки, сначала в Москве, потом в Петербурге. Но я увидел это в кругах литераторов и ученых. Другой человек, которого остзейская антипатия к русскому движению ставит выше подозрения в пристрастии, рассказал не так давно, как он, возвратившись в сороковых годах в петербургскую аристократию казарм, после отсутствия нескольких лет, был озадачен послаблением дисциплины. Флигель-адъютанты, гвардейские полковники роптали, критиковали меры правительства, были недовольны самим Николаем. Его это до того ошеломило, огорчило, испугало за будущность самодержавия, что он в смятении духа почувствовал за обедом у флигель-адъютанта Б., чуть ли не в присутствии самого Дубельта, как между сыром и грушей родился 

Он не узнал новорожденного, но новорожденный был. Машина, завинченная Николаем, стала подаваться, он ее свинтил на другую сторону, и все это почувствовали; одни говорили, другие молчали, запрещали говорить, но те и другие поняли, что, в сущности, все идет плохо, что всему тяжело и что от этой тяжести никому нет прока.

Замешался в дело смех, дурной товарищ всякой религии, а самодержавие — помогал пропаганде, не догадываясь, что смех, после высочайшего одобрения, пойдет быстро вверх по табели о рангах.

Приложить к этому времени во всей их резкости рубрики Писарева трудно. В жизни все состоит из переливов, колебаний, перекрещиваний, захватываний и перехватываний, а не из отломленных кусков.

Где окончились люди без знания с волей и начались люди с знанием без воли?

Природа решительно ускользает от взводного ранжира, даже от ранжира по возрастам. Лермонтов летами был товарищ Белинского, он был вместе с нами в университете, а умер в безвыходной безнадежности печоринского направления, против которого восставали уже и славянофилы, и мы.

Кстати я назвал славянофилов. Куда деть Хомякова и его «братчиков»? Что у них было, воля без знания или знание без воли? А место они заняли не шуточное в новом развитии России, они свою мысль далеко вдавили в современный поток. Или в какой рекрутский прием и по какой мере мы сдадим Гоголя? Знания у него не было, была ли воля — не знаю, сомневаюсь, а гений был, и его влияние колоссально.

Тайных обществ не было, но тайное соглашение понимающих было велико. Круги, составленные из людей, больше или меньше испытавших на себе медвежью лапу правительства, смотрели чутко за своим составом. Всякое другое действие, кроме слова, и то маскированного, было невозможно, зато слово приобрело мощь, и не только печатное, но еще больше живое слово, меньше уловимое полицией.

Две батареи выдвинулись скоро. Периодическая литература делается пропагандой, в главе ее становится, в полном разгаре молодых сил, — Белинский. Университетские кафедры превращаются в налои, лекции — в проповеди очеловеченья, личность Грановского, окруженного молодыми доцентами, выдается больше и больше.

«Мертвых душ» не вынес, осел и стал отодвигаться. А проповедь шла сильней... все одна проповедь— и смех и плач, и книга и речь, и Гегель[108] и история — все звало людей к сознанию своего положения, к ужасу перед крепостным правом и перед собственным бесправием, все указывало на науку и образование, на очищение мысли от всего традиционного хлама, на свободу совести и разума.

К этому времени принадлежат первые зарницы нигилизма — зарницы той совершеннейшей свободы от всех готовых понятий, от всех унаследованных обструкций и завалов, которые мешают западному уму идти вперед с своим историческим ядром на ногах...

Тихая работа сороковых годов разом оборвалась. Времена чернее и тяжелее начала николаевского царствования наступили после Февральской революции. Перед началом гонений умер Белинский. Грановский завидовал ему и стремился оставить отечество *.

нигилизмом.

Нигилизм (повторяю сказанное недавно в «Колоколе» *) — это логика без стриктуры *, это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом. Нигилизм не превращает что-нибудь в ничего, а раскрывает, что принимаемое за что-нибудь, — оптический обман и что всякая истина, как бы она ни перечила фантастическим представлениям, — здоровее их и во всяком случае обязательна.

Идет это название к делу или нет, это все равно. К нему привыкли, оно принято друзьями и врагами, оно попало в полицейский признак, оно стало доносом, обидой у одних — похвалой у других. Разумеется, если под мы будем разуметь обратное творчество, т. е. превращение фактов и мыслей в ничего, в бесплодный скептицизм, в надменное «сложа руки», в отчаяние, ведущее к бездействию, тогда настоящие нигилисты

Когда Белинский, долго слушая объяснения кого-то из друзей о том, что дух приходит к самосознанию в человеке, с негодованием отвечал: «Так это я не для себя сознаю, а для духа... Что же я ему за дурак достался, лучше не буду вовсе думать, что мне за забота до его сознания...» — он был нигилист.

Когда Бакунин уличал берлинских профессоров в робости отрицанья и парижских революционеров 1848 года в консерватизме * — он был вполне Вообще все эти межевания и ревнивые отталкивания ни к чему не ведут, кроме насильственного антагонизма.

Когда петрашевцы пошли на каторжную работу за то, что «хотели ниспровергнуть все божеские и человеческие законы и разрушить основы общества», как говорит сентенция, выкрадывая выражения из инквизиторской записки Липранди *, — они были нигилистами.

Нигилизм с тех пор расширился, яснее сознал себя, долею стал доктриной, принял в себя многое из науки и вызвал деятелей с огромными силами, с огромными талантами... все это неоспоримо.

Или где же они?

На это я жду ответа от тебя или, пожалуй, от кого-нибудь другого и тогда буду продолжать.

Примечания

Печатается по тексту ПЗ ève et Bâle, 1868, стр. 141—160, где опубликовано впервые, с подписью: И—р. Автограф неизвестен.

Статья была задумана Герценом еще в январе 1868 г. «Дорого бы я дал, — писал Герцен Огареву 8 января 1868 г., в связи с чтением „Сочинений˝ Д. И. Писарева, издававшихся в Петербурге в 1866—1869 гг. (статья 1862 г. „Базаров˝ была помещена в I части издания, вышедшей в 1866 г.), — если б ты мог пробежать книгу, которая доставляет мне перцовое наслаждение, — „Сочинения˝ Писарева <...> он заставил меня иначе взглянуть на роман Турген<ева> и на Базарова. Может, я напишу что-нибудь об нем». Первая, не дошедшая до нас редакция статьи была, вероятно, вскоре же написана и послана Огареву. 18 февраля Герцен писал ему: «Жду ответа насчет „Базарова˝». Статья Герцена вызвала отрицательный отзыв Огарева. Откликаясь, очевидно, на его совет в неизвестном нам письме — прекратить работу над статьей, Герцен 27 апреля отвечал ему: «„Базарова˝ бросить не могу. Я его переделаю в письма и оставлю на год в портфеле. Я из нее откинул aspérité <жесткость>, и должен присягнуть, что это не только истинная статья, но полезная». В недатированном письме, относящемся к маю 1868 г., Герцен писал: «Я как Ст<р>афорд, — je me laisse exécuter en gentleman <позволяю казнить себя по-джентльменски> и Базарова сдаю в железную оружейную палату до иного времени. Может, долею ты прав, а долю неправую я жертвую <...> Рано или поздно, — я надену на них дурацкую шапку, — но „Полярн<ая> звезда на 1869 — не будет их лобным местом. Я ведь ждал их ответа — и тогда развернул бы свои батальоны».

Изменив свое первоначальное намерение не публиковать статью в «Полярной звезде на 1869», Герцен вскоре приступил к ее переработке. Возможно, стимулом к этому послужил следующий факт. В женевской типографии Элпидина был отпечатан 1-й том Собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, где в анонимном предисловии говорилось, что «люди 40-х годов», прежде всего, боялись «лишиться кое-как добытого спокойствия и комфорта», но желали все-таки «казаться деятелями, не упавшими духом и по-прежнему ненавидящими дикий гнет». Герцен писал но этому поводу Огареву 15 мая 1868 г.: «Николадзе в предисловии к Чернышевскому зацепил нас и с той точки зрения, с какой Писарев и Базаров». После этого Герцен, вероятно, и вернулся к своей статье о Базарове, придав ей форму писем к Огареву. Уже в первой половине июня 1868 г. было закончено первое письмо. «Посылаю тебе 1-ю часть „Базарова˝, — писал он Огареву 16 июня, — я ее промыл и забыл отдать. Попробуй хладнокровно прочитать и отдай Чернецкому или дашь imprimatur <разрешение печатать>». 20 июня он писал Огареву: «О „Базарове˝ опять-таки я не настаиваю, второе письмо готово, я его пришлю на днях». Второе письмо Герцен, отправил Огареву 1 июля, предоставляя ему право «вымарывать все, он сочтет нужным». Не исключена возможность, что в первом письме Огарев произвел некоторую правку. Что касается второго письма, то он сообщил Герцену 5 июля, что «в этом отделе „Базарова˝ <...> ничего не нашел поправлять, кроме грамматических ничтожностей — и то не много» (ЛН, т. 39-40, стр. 490).

ПЗ на 1869 г. вышла в свет в ноябре 1868 г. (см. в наст. томе комментарий к заметке «Следующая книжка „Полярной звезды˝...»).

ПЗ в продажу было напечатано в Kl, № 14-15 от 1 декабря 1868 г.

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 336, строка 22: вместо: Ни под собой (по источнику цитаты)

Стр. 341, строка 11: вместо: далеких друг от друга, ярко освещенными вершинами (no смыслу)

Стр. 344, строка 13: вместо: утомляет (опечатка)

Стр. 345, строка 4: вместо: Худшую услугу (опечатка).

_____

В статье «Еще раз Базаров» Герцен подчеркивает, что его интересует не тургеневское понимание Базарова: речь в ней идет главным образом о базаровщине как «идеале г. Писарева», том идеале, «который до после него носился в молодом поколении».

В своих предыдущих высказываниях о тургеневском герое Герцен, отдавая должное силе и значительности образа Базарова в целом, отмечал, что универсальный скептицизм, нигилистическое «всеотрицанье», приверженность к вульгарному материализму, а с другой стороны, резкость и самоуверенность — черты, отнюдь не типичные для таких, как Базаров.

Герцен писал Тургеневу 21 апреля 1862 г.: «Мне кажется, что ты <...> остановился на дерзкой, сломанной, желчевой наружности, на плебейско-мещанском обороте и, приняв это за оскорбление, пошел далее. Но где же объяснение, каким образом сделалась его молодая душа черствой снаружи, угловатой, раздражительной <...> Что воротило в нем назад все нежное, экспансивное?.. Не книга же Бюхнера? Вообще, мне кажется, что ты несправедлив к серьезному, реалистическому, опытному воззрению и смешиваешь с каким-то грубым, хвастливым материализмом, но ведь это — вина не материализма, а тех „Неуважай-Корыто˝, которые его скотски понимают».

«Новая фаза в русской литературе» Герцен писал применительно к образу Базарова: «Говорить о нигилизме молодых людей, пламенных и преданных, лишь прикидывающихся отчаявшимися скептиками, — это грубая ошибка» (т. XVIII наст. изд., стр. 216).

Писарев в статье «Базаров», напротив, признавал эти оспариваемые Герценом черты характерными для героя «Отцов и детей» и в той или иной мере поднимал их даже на щит как якобы неотъемлемые свойства революционеров шестидесятых годов.

Мишенью для критики Герцена в комментируемой статье явился, однако, не только и не столько «писаревский Базаров — в одностороннем смысле, — до некоторой степени предельный тип того, что Тургенев назвал », сколько живые, конкретные представители поколения «детей» — некоторые из деятелей швейцарской «молодой эмиграции».

К 1868 г., после выхода в свет брошюры А. А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела» (см. о ней т. XIX наст. изд., стр. 473), отношения между Герценом и рядом представителей русской эмиграции в Швейцарии резко обострились. Причиной столкновений явились и расхождения по некоторым актуальным организационным вопросам (о превращении «Колокола» в общеэмигрантский орган, об использовании специальных фондов, находившихся в распоряжении Герцена и Огарева, и т. д.) и, главное, взаимное непонимание и раздражение, связанное с моментами более общего порядка: с принадлежностью к разным революционным поколениям, с недооценкой «молодой эмиграцией» заслуг Герцена перед русским освободительным движением, со склонностью отдельных представителей революционной «молодежи» преувеличивать значение тех или иных ошибок и срывов Герцена (подробнее об этом см. в статье Б. П. Козьмина «Герцен, Огарев и „молодая эмиграция˝» — ЛН, т. 41-42). Для правильного понимания расхождений между Герценом и «молодой эмиграцией нужно учесть и те крайне ненормальные условия, которые сложились к этому времени в Швейцарии для многих молодых эмигрантов вследствие отсутствия практического революционного дела, длительного отрыва от родины, отсутствия идейной сплоченности, материальной необеспеченности и т. д.

Всем сказанным и объясняется страстность и противоречивость отзывов Герцена о новом поколении русских революционеров. В главе «Молодая эмиграция» «Былого и дум» (часть седьмая) Герцен говорит о «молодой эмиграции» как о «молодых штурманах будущей бури», но в то же время обвиняет ее в повышенном самолюбии, чрезмерной резкости, узости и т. д., называя самых «свирепых» из ее представителей даже «Собакевичами и Ноздревыми нигилизма» (т. XI наст. изд., стр. 341—352).

«Kolokol» Герцен писал Огареву в декабре 1868 г.: «Есть молодежь, столь глубоко, бесповоротно преданная социализму, столь преисполненная бесстрашной логики, столь сильная реализмом в науке и отрицанием во всех областях клерикального и правительственного фетишизма, что можно не бояться — идея не погибнет» (наст. том, стр. 399).

В то же время именно против некоторых представителей революционной молодежи — против швейцарских «молодых эмигрантов» всем острием своим обращена комментируемая статья. В толковании Писаревым тургеневского персонажа не пропорционально большое место занимали как раз те черты, которые были признаны Герценом в письме к Тургеневу от 21 апреля 1862 г. нехарактерными для революционеров шестидесятых годов («грубый, хвастливый материализм», «дерзость», «угловатость» и т. д.). Теперь Герцен использует их в целях полемики с «молодой эмиграцией». Писаревский Базаров под пером Герцена становится как бы воплощением всего осуждаемого им в таких ее представителях, как А. А. Серно-Соловьевич, Н. А. Вормс, Н. Я. Николадзе, М. К. Элпидин и т. д.

В письме к Огареву, ориентировочно датируемом маем 1868 г., Герцен пишет о писаревском Базарове: «Его-то тип Базарова и есть настоящий <...> Да, это идеал всей ракальи нигилизма <...> Я их ненавижу и желал бы осмеять. А что меня возмущает их неблагодарность — ко всем прошедшим деятелям и в том числе к нам— это чувство верное, и его краснеть нечего. Смешны люди, которые себя переоценивают, зато ведь и люди, не ценящие себя, по пробе, жалки».

24 апреля 1868 г. Герцен, сообщая Огареву о получении письма от Н. А. Вормса, заявляет: «Верь мне, что до тех пор, пока я этих господ разом под именем Базарова или иначе не хлысну в рыло, они меня не оставят в покое». И затем в письме от 29 апреля 1868 г.: «Тург<енев> с ними только пошутил. Их надобно выставить к позорному столбу». «Здесь один из юношей — Базаровых — колотит свою мать, — говорится в письме к Огареву от 2 мая 1868 г. — Тургеневский Базаров — бог перед этими свиньями», — замечает далее Герцен. «Насчет Базар<ова> позабудь ты существование Тургенева и отрешись от наших популярничаний <…> Базаров нравственно выше последующих базароидов» (письмо к Огареву от 7 мая 1868 г.).

антипатичные ему черты базаровщины. Так, например, выделены «беспричинность» и «бесцельность» резкости Базарова, то, что удовлетворить его могла бы лишь «целая вечность постоянно расширяющейся деятельности », недружелюбное, «с укором и насмешкой», отношение Базаровых к своим предшественникам, презрение их ко всему окружающему и т. д.

В споре, который Герцен ведет в своей статье с современными ему «Базаровыми», центральное место занимает вопрос о вкладе разных поколений русских революционеров в борьбу с царизмом. Герцену в несравненно большей степени, чем представителям «молодой эмиграции», было свойственно понимание исторической преемственности в революционной борьбе. Поэтому понятен пафос, с которым он говорит о борьбе декабристов с самодержавием. Столь же понятен и резкий протест Герцена против недооценки Писаревым «поколенья Бельтовых и Рудиных» — поколения революционных «отцов», к которому принадлежал сам Герцен. Заявляя, что у «Рудиных и Бельтовых иной раз бывает и воля», указывая на «влияние лондонского станка от 1856 до конца 1863 года», Герцен недвусмысленно давал отпор попыткам таких представителей поколения «детей», как А. А. Серпо-Соловьевич, оспорить и принизить роль создателей «Колокола» в русском революционном движении.

«Нигилизм» Базарова, понимаемый как «грубый, хвастливый материализм», как пренебрежение незыблемыми моральными и эстетическими ценностями, не мог импонировать Герцену. В письме к Огареву от 8 января 1868 г. Герцен заявлял о Писареве: «Как досадно, что я порядком узнал этого Маккавея петербургского нигилизма так поздно. Вот собственное сознание и самооправдание, сделанное не дураком, не мошенником, а умным человеком <...> Безграничная ненависть к Пушкину, снисходительное снисхождение к Белинскому и к нам то отношение, как к выжившим из ума беспокойным старичкам».

Но в комментируемой статье такому пониманию слова «нигилизм» противостоит иное, поднимаемое Герценом на щит («совершеннейшая свобода от всех готовых понятий, от всех унаследованных обструкций и завалов»). Такая же позитивная трактовка слова «нигилизм» встречается у Герцена и в статье «Порядок торжествует!» (т. XIX наст. изд., стр. 198) и в письме к Бакунину от 30 мая 1867 г., где о брошюре А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела» говорится: «Это не нигилизм, нигилизм явленье великое в русском развитии». В том самом письме к Огареву от 8 января 1868 г., где Герцен так подробно останавливается на статье «Еще раз Базаров», он многозначительно указывает: «Я нарочно разграничил базаровщину с нигилизмом».

«молодой эмиграцией», Герцен и в 1868—1869 гг. поддерживал деловые отношения с некоторыми из ее представителей. Кардинальное расхожденье во взглядах с Писаревым как автором статьи «Базаров» не помешало Герцену в том же 1868 г. почтить теплым некрологом память безвременно погибшего революционно-демократического критика (см. наст. том, стр. 376—377).

_____

...в Базарове видит свой desideratum. — Desideratum — желаемое, искомое (лат.). Здесь в значении «идеал».

Противники Писарева испугались ∞ неверно понял. — Герцен имеет в виду критические статьи М. А. Антоновича в «Современнике» о романе Тургенева «Отцы и дети». Уже в первой своей статье «Асмодей нашего Времени» («Современник», 1862, № 3), появившейся одновременно со статьей «Базаров» («Русское слово», 1862, № 3), Антонович, в противоположность Писареву, утверждал, что Тургенев, защищая «отцов», напирал «клевету» на «детей». В статье «Современные романы» («Современник», 1864, № 4) Антонович утверждал, что «„Отцы и дети˝ и „Взбаламученное Море˝ — родные братья» и что «критики-дети» (имеется в виду Писарев, так как приводятся цитаты из статьи «Базаров») «карикатуру тургеневскую приняли за свой портрет» и тем самым «опростоволосились» перед «отцами», которые вправе сказать им: «хороши же вы должны быть, когда считаете Базарова своим идеалом». Полемика с «Русским словом» о значении тургеневского образа продолжалась и в других статьях Антоновича 1864—1865 гг., а также хрониках M. Е. Салтыкова-Щедрина «Наша общественная жизнь».

— Герцен перефразирует слова Фамусова из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» — «Тут все есть, коли нет обмана» (действие I, явление 4).

Мы не Карл V и никак не хотим, чтоб нас хоронили живыми. — Карл V, император Священной Римской империи, отрекшись в 1555 г. от престола, ушел в монастырь.

...шел в комнату, попал в другую... — Цитата из комедии A. С. Грибоедова «Горе от ума» (действие I, явление 4).

...Писемский не побоялся путевых расходов для взбаламученных уродцев своих. — В антинигилистическом романе «Взбаламученное море» напечатанном в 1863 г., Писемский в искаженном виде изображает связь русских разночинцев с лондонской эмиграцией, рассказывает о поездке в Лондон одного из героев своего романа. Отзыв Герцена о романе Писемского см. в статье «Ввоз нечистот в Лондон» (т. XVII наст. изд.). О взаимоотношениях Герцена и Писемского см. в статье Б. П. Козьмина «Писемский и Герцен» — «Звенья», т. VIII, 1950, стр. 103—151.

...не дослуживаясь до начальника отделения... — Герцен перефразирует слова, относящиеся к его герою Бельтову в романе «Кто виноват?» (см. т. IV наст. изд., стр. 103).

«Былое и думы, IV том) ∞ стариков». — Герцен цитирует далее главу «И. И. Сазонов», написанную в 1863 г. и впервые опубликованную в «Былом и думах», т. IV, Женева, 1866, отд. II, стр. 338 (см. т. X наст. изд., стр. 319).

...sine ira et studio... — «Без гнева и пристрастия» — цитата из «Анналов» Тацита (гл. 1).

На его смену напрашивался уже тип ∞ который сам сконфузился после серенады Иверской и молебна Каткову. — «молебнах» у часовни Иверской божьей матери 7 и 10 апреля 1866 г. в честь спасения Александра II от выстрела Д. В. Каракозова Герцен писал в статье «Всякая всячина из нашей реакции» (см. т. XIX наст. изд., стр. 112 и комментарий к ней). Во время этих «народных торжеств» студенты устроили овации издателям «Московских ведомостей» М. Н. Каткову и П. М. Леонтьеву (см. об этом в передовой статье «Московских ведомостей» от 12 апреля 1866 г., № 76).

...«князья, бояре, воеводы»... — Цитата из трагедии B. А. Озерова «Димитрий Донской» (действие I, явление 1).

«Ihm ∞ gab ein Gott zu sagen, was er leidet»... — Неточная цитата из драмы Гёте «Торкватто Тассо» (акт V, сцена 5). У Гёте:

Und wenn der Mensch in seiner Qual verstummt,
Gab mir ein Gott zu sagen, wie ich leide.

...наука — любовь, как сказал Спиноза о мысли и вéдении. — По-видимому, Герцен передает здесь мысль Спинозы о «познавательной любви к богу», т. е. о том, что познание бога (природы) есть особого рода любовь (см. «Этика», часть пятая, теорема 33).

...человек, которого остзейская антипатия к русскому движению ставит выше подозрения в пристрастии, рассказал не так давно ∞ как между сыром и грушей родился нигилизм. — Герцен имеет в виду барона Ф. И. Фиркса (Шедо-Ферроти), который в своей газете «Отголоски русской печати» («L’Echo de la Presse Russe»), издававшейся в 1865—1867 гг. в Брюсселе, печатал в отделе «Feuilleton» очерки «Le nihilisme en Russie» (1866, №№ 90—104). О том,что Герцен читал эти очерки, свидетельствуют его письма к сыну, Г. Н. Вырубову и Огареву от 12, 16 и 27 декабря 1866 г. В 1867 г. Фиркс издал очерки отдельной книгой под названием «Etudes sur l’avenir de la Russie. Nihilisme en Russie, par D. K. Schédo-Ferroti; Berlin — Bruxelles». Во 2-й главе очерков «Naissance du nihilisme Russie» Фиркс рассказывал, как, вернувшись в 1842 г. в Петербург после девятилетнего отсутствия, он был «на обеде у г-на Б.», где 12 человек из высшего общества: «князь К., граф Т., граф С., сенатор Ж., генерал Д. <Дуббельт>» и др., собравшись за столом, критиковали меры правительства в деле дисциплины и финансов. Фиркс пишет, что почувствовал в них личных врагов императора («L’Echode la Presse Russe» от 17 ноября 1866 г., № 92, или указанная книга, стр. 23—26).

Николай Павлович, помиравший со смеху в своей ложе над Сквозником-Дмухановским и Держимордой... — Герцен сообщает данный факт, очевидно, на основании сохранившегося в кругу людей сороковых годов воспоминания о первом представлении комедии Гоголя. В «Дневнике» А. В. Никитенко 28 апреля 1836 г. сделана следующая запись: «Государь был на первом представлении „Ревизора˝, хлопал и много смеялся» (А. В. Никитенко. «Дневник», т. I, 1955, стр. 182). Другое свидетельство имеется в «Дневнике» А. И. Храповицкого, инспектора репертуарной части русского театра в 1829—1839 гг.: «19 апреля. В первый раз „Ревизор˝... Государь с наследником внезапно изволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души» («Русская старина», 1879, кн. 2, стр. 348). Герцен писал об этом факте еще в книге «О развитии революционных идей в России» (см. т. VII наст. изд., стр. 229).

...— «Камни растут, растения растут и живут» (лат.)

...это было время Фейербаха, der kritischen Kritik... — «Критической критикой» называла себя группа младогегельянцев во главе с Б. Бауэром. В дневнике Герцена 40-х годов неоднократно упоминается литературно-философский журнал младогегельянцев «Deutsche Jahrbücher für Wissenschaft und Kunst» (см. т. II наст. изд.).

Грановский завидовал елгу и стремился оставить отечество. — Герцен имеет в виду письмо Т. Н. Грановского от июня 1849 г. со словами «Благо Белинскому, умершему во-время», которое было опубликовано в ПЗ на 1859 г., кн. V, стр. 216 (см. сб. «Звенья», т. VI, 1936, стр. 361). О намерениях Грановского «оставить отечество» есть прямые свидетельства в неопубликованной переписке Герцена с А. Колачеком (хранится в ГДР, готовится к печати Г. Цигенгайстом). В письмах Грановского к Герцену за 1849—1855 гг. несколько раз упоминается о возможной поездке Грановского за границу (см. ЛH, т. 62, cтр. 98, 100, 104).

Нигилизм (повторяю сказанное недавно в «Колоколе»)... — Герцен излагает свои мысли о сущности русского нигилизма, высказанные им в статье «Порядок торжествует!», опубликованной в К,

…без стриктуры... — без ограничений (от лат. strictura).

Когда Бакунин уличал берлинских профессоров ∞ в консерватизме... — Герцен имеет в виду статью Бакунина «Die Reaction in Deutschland», опубликованную в №№ 247—251 «Deutsche Jahrbücher für Wissenschaft und Kunst» за 1842 г., где Бакунин в противоположность немецкой философии того времени провозгласил отрицание «созидающей страстью» («eine schaffende Lust»). В «Былом и думах» Герцен рассказывает, что в первые дни после Февральской революции 1848 г. Бакунин целые дни проповедовал «революцию en permanence, войну до избиения последнего врага», что и вызвало недовольство им в кругах парижских революционных деятелей, которые сочли необходимым удалить его из Парижа в мае 1848 г (см. XI наст. изд., стр. 355).

Когда петрашевцы пошли на каторжную работу ∞ инквизиторской записки Липранди... — Содержание записки, представленной И. П. Липранди в следственную комиссию по делу петрашевцев, стало известно Герцену, очевидно, от В. А. Энгельсона, автора статьи о Петрашевском, написанной в 1851 г. Отклики на процесс Петрашевского, с публикацией отдельных материалов, появились в европейской публицистике тех лет. например, в известной Герцену книге Gallet de Kulture «Le tzar Nicolas eu la sainte Russie» (Paris, 1855) приводились отдельные цитаты из записки Липранди. Кроме того, Герцен, как известно, получал много материалов о деле петрашевцев в 1859—1862 гг. (см. статью и публикацию В. Р. Лейкиной-Свирской в ЛН, т. 63, стр. 165—190). Полностью текст записки был опубликован по-русски лишь в 1872 г. в «Русской старине», № 6.

[103] Юность любит выражаться разными несоизмеримостями и поражать воображение бесконечно великими образами. Последняя фраза мне так и напоминает Карла Мора, Фердинанда и Дон-Карлоса.