ГЛАВА III
КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ И НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ[82]
«Когда Рылеев сочинял своего „Наливайко", — пишет Николай Бестужев, — брат мой Михаил, заболев, жил у него. Однажды Рылеев вошел к нему в комнату и прочел ему наизусть знаменитую “Исповедь”:
Не говори, отец святой,
.......... слова напрасны.
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа,
.................................................
Погибну я за край родной,
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю.
— Рылеев, — сказал ему Михаил, — что ты предсказываешь — нам и себе первому.
— Неужели ты думаешь, что я мог сомневаться хоть одну минуту в том, что меня ожидает?— отвечал Рылеев. — Я уверен, что наша погибель неминуема и что она необходима для пробуждения наших спящих соотечественников».
Бестужев добавляет: «Это не было у него ни великодушным порывом, ни вдохновением одной минуты, то было непреложным делом его совести, . его непоколебимым
убеждением».
Он присутствовал при прощании Рылеева с матерью, уезжавшей из Петербурга. Мысль, что она более не увидит своего сына, учила бедную женщину, она не могла отрешиться от предчувствия, что он идет на верную погибель.
«— Будь осмотрителен, друг мой, — говорила она ему, — ты так неосторожен... Правительство подозрительно, везде подстерегают шпионы, а у тебя такой вид, словно тебе нравится подстрекать их, привлекая к себе их внимание.
— Вы ошибаетесь, матушка, — отвечал Рылеев, — моя цель выше того, чтобы поддразнивать и подстрекать каких-то ничтожных полицейских агентов. Я скрытен, ибо мне надобно, чтоб мне позволили спокойно действовать. Если же я откровенно говорю со своими друзьями, то это оттого, что у нас общее дело, я ежели я не скрываюсь от вас, то это оттого, что вы, в сущности, милая матушка, разделяете наши убеждения.
— Милый Кондратии, ты сознаешься сам, что у тебя есть гибельные замыслы. Ты идешь навстречу смерти, даже не скрывая этого от матери.
Она залилась слезами.
— Он не любит меня, — сказала она, обратясь ко мне и взяв меня за руку. — Вы друг его, постарайтесь его отговорить... Ежели случится какая-нибудь беда, я его не переживу. Знаю, что бог волен взять его каждую минуту, но накликать беду самому...
Она не могла продолжать.
— Матушка, — сказал Рылеев, — в мои намерения не входило рассказывать вам об этих вещах, тревожить вас, но я хорошо вижу, что вы все угадали. Ну, так знайте же — да, я член общества, которое ставит своей целью ниспровержение правительства.
Мать побледнела, и рука ее охолодела в моей. — Не пугайтесь и спокойно выслушайте меня. Наши намерения кажутся дерзновенными, страшными для тех, кто смотрит на них со стороны, не вникая в них, не видя хорошо нашей цели; он примечает только грозящие нам опасности. Но вы моя матушка, вы должны видеть это ближе и лучше знать своего сына. И прежде всего, матушка, разве не вы отдали меня в военную службу? Вы сами меня обрекли таким образом на опасности и на смерть. Почему в вас тогда не было такого страха, когда вы делали меня солдатом? Неужели почести, которые могли мне выпасть на долю, уменьшили бы вашу скорбь или успокоили ваши страхи? Нет... Монополия военной славы проходит, мы вступаем в эпоху гражданского мужества. Что ж! я пролью кровь свою за приобретение прав человека для моих соотечественников. Если я успею, я буду вознагражден сверх своих заслуг. Если же паду и мои современники не поймут меня, вы, матушка, вы сумеете оценить меня, меня и чистоту моих намерений, и потомство запишет мое имя среди тех, кто пожертвовал собой за благополучие человечества. Итак, мужайтесь же, матушка, и благословите меня.
Я никогда не видал Рылеева столь красноречивым; глаза его сверкали, лицо озарилось. Мать его была увлечена, покорена им; она улыбалась, не в силах будучи удержать слезы. Она наклонила голову своего сына, возложила на нее руку и с выражением горести и счастья, тревоги и внутренней радости, она благословила его; но горесть взяла верх, она сказала рыдая: „Все это прекрасно... но я не хочу его пережить!"»
Святые и возвышенные фанатики! Надобно ли оплакивать их или же завидовать им!
Влекомый, как Христос, на свою Голгофу, Рылеев продолжал, подобно ему, проповедовать, зная свою судьбу; но у него, простого смертного, расставание с матерью было более человечно.
Поэт-гражданин, он был и тем и другим в каждой поэме, в каждой строфе, в каждом стихе. Все у него проникнуто этим чувством самоотвержения, совершенной любви и жгучей ненависти[83].
Молодым человеком безо всякой поддержки он нападает на чудовище, перед которым трепетала вся страна, — на Аракчеева*.
«Нельзя представить изумления, оцепенения жителей Петербурга при чтении этого стихотворения. Все ожидали с тревогой, чем кончится эта борьба младенца с великаном. Буря пронеслась над его головой. Оцепенение ужаса рассеялось, и шепот одобрения был наградой юному поэту-мстителю. Поэтическое поприще Рылеева начинается с этого стихотворения».
Он был замечен всеми. То было время, когда общество начинало тяготиться безудержным произволом. Сделавшись членом тайного общества, пылкий юноша совершенно переменился. Из дерзновенного поэта, который на площади проклинает опасного временщика, он делается поэтом-проповедником, прославляющим великую борьбу.
Рылеев (как Михаил Бакунин) начал свою службу в артиллерии; вскоре он покинул службу и удалился в маленькое свое поместье поблизости от Петербурга. Он был молод и женат. В короткое время он приобрел большое уважение среди своих соседей, избравших его заседателем в уголовный суд в Петербурге.
Именно в этой должности он достиг большой популярности в народе, и Бестужев рассказывает одну весьма характерную в этом отношении историю*.
«Однажды, по какому-то подозрению, схвачен был один петербургский мещанин. Так как он ни в чем не сознавался, то его привели к графу Милорадовичу, бывшему тогда петербургским генерал-губернатором. Бедняга упорно отрицал всё; вероятно, он был невиновен. Милорадович, соскуча его запирательствами, объявил ему, что отдаст его под уголовный суд (он сказал это, чтобы напугать его, зная глубокое отвращение народа к суду), но вместо этого, мещанин пал ему в ноги и со слезами на глазах благодарил за милость.
— Какая же это милость, черт возьми? — спрашивает пораженный Милорадович.
— Ваше превосходительство, вы хотите отдать меня под суд — и что ж! — я уверен, что суд прекратит все мои муки оправдав меня. Среди судей есть господин Рылеев, он не осудит невинного».
В деле, которое тогда прогремело повсюду, Рылеев, выступивший в качестве защитника крестьян князя Разумовского, выиграл процесс в пользу крестьян не только вопреки желанию власть имущих, но и вопреки желанию самого императора.
«Еще не начав говорить», он завладевал уже собеседником выражением глаз и всего своего лица.
... Перед комиссией Рылеев взял на себя всю ответственность за 14/26 декабря. Он обвинял себя, чтоб облегчить защиту своим друзьям. Однако нельзя не признать, что он являлся одним из главных зачинщиков и одним из деятельнейших участников этого дня[84].
Смерти императора Александра совсем не ожидали. Внезапно разбуженные этой новостью, члены Общества еще более поражены были второй. Слух об отречении Константина получал все большее распространение, и тем не менее ему приносили присягу по всей России. Николай хотел спешно завладеть престолом, но он встретил сильное сопротивление со стороны генерала Милорадовича. Солдаты роптали на то, что от них скрывали до последней минуты болезнь Александра и его завещание. Появился манифест, возвещавший об отречении цесаревича; манифест этот, освобождавший от верноподданнической присяги, принесенной Константину, не имел его подписи, а был подписан его младшим братом, намеревавшимся завладеть престолом. Все это смущало умы.
Рылеев и кое-кто из его друзей, в небольшом числе, пожелали увидеть собственными глазами, каково положение вещей. С наступлением ночи (по-видимому, 10/22 декабря) они прошли из конца в конец весь город, чтобы поговорить с солдатами; они рассказали им, что от них скрывают составленное покойным императором завещание, по которому крепостные получали свободу, солдаты же должны были нести строевую службу не более пятнадцати лет. Они нашли солдат в полной готовности, и новости эти разнеслись с большой быстротой, в чем они удостоверились на следующее утро. Подобный случай нельзя было упускать.
«Я не верю в успех, — говорил Рылеев Н. Бестужеву, — но момент благоприятен; во всяком случае надобно рисковать и дерзать. Если мы погибнем, то дадим пример, который разбудит других».
12 декабря Рылеев узнал, что один молодой офицер, Ростовцев, принадлежащий к Обществу, имел свидание с Николаем и, ни на кого лично не донося, сообщил ему планы восстания и пр.
— Что же в таком случае нужно делать? — спросил Рылеев Бестужева. -
— Никому не сообщать эту новость и немедля действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели в своей постели. По крайней мере узнают, чего мы хотим и за что мы гибнем, — отвечал Бестужев.
Рылеев бросился к нему на шею.
— Я уверен был, — сказал он ему, — что ты это скажешь, я еще более уверен, что мы идем к собственной гибели, — не беда, вперед!
Идея Рылеева, простая и совершенно верная, заключалась в том, чтобы собрать возможно скорее преданные войска » двинуться, не теряя времени, к Зимнему дворцу. Было легко овладеть им внезапно, имея с собой гвардейских солдат, знавших все выходы. Военные представили столько возражений, что этот план, быть может, единственно возможный, был оставлен; решено было совершить восстание на Исаакиевской площади.
Ранним утром 14/26-го Бестужев зашел за Рылеевым. Тот уже ожидал его. Они обнялись и собрались было выйти, когда обезумевшая от горя, рыдающая жена Рылеева преградила им дорогу.
Она схватила руку Бестужева и вскричала:
— Оставьте мне моего мужа, не уводите его, он идет на погибель, он идет на погибель! Настя, приди, проси своего отца за меня, за себя.
И маленькая дочка Рылеева, вся в слезах, обняла колени своего отца.
Его жена, почувствовав себя дурно, склонила голову на грудь Рылеева; он нежно положил ее на диван; она была без чувств, и, оторвавшись от ребенка, он убежал из дому.
.....................................................................................................................
(После кончины Н. Бестужева найдено было еще несколько отрывков, относящихся ко дню 14/26 декабря 1825 года. Один из этих отрывков, по-видимому, является продолжением его воспоминаний о Рылееве, второй же относится к другой рукописи. Описанный случай крайне драматичен. Но где же начало? где продолжение? Какое непоправимое несчастье, если мы утратили это святое наследие одного из самых лучших, самых энергичных участников великого заговора! Вот первый отрывок):
<I>
«Мы расстались. Я пришел на площадь довольно поздно, приведя с собой гвардейский экипаж. Рылеев прижал меня к сердцу, то было наше первое целование свободы.
— Предсказания наши сбываются, — сказал он мне, — последние минуты наши близятся, но мы впервые вдохнули в себя воздух независимости, и за это мгновение я охотно отдаю жизнь свою.
Это были последние слова, с которыми обратился ко мне Рылеев»*.
Бестужев увидел его еще раз семь месяцев спустя. Оба находились в казематах Алексеевского равелина, не видясь, конечно, друг с другом. Однажды, после ужина, ефрейтор, который обслуживал Бестужева, отворил дверь в ту самую минуту- тогда Рылеев проходил мимо под конвоем на прогулку. Бестужев оттолкнул ефрейтора и бросился на шею Рылееву — их разлучили.
То было их прощанием. Несколько дней спустя протоиерей рассказал ему carmen horrendum*, как он рассказал ее и Якутшкину.
II
«... Сабля моя давно была вложена в ножны.
Я стоял в интервале между каре Московского полка и гвардейским экипажем. Нахлобуча свою шляпу и скрестив руки, я думал о словах Рылеева „Подышим же воздухом свободы" я видел, что этого воздуху начинало не хватать. Крики солдат походили более на последние крики агонии. Мы были окружены со всех сторон; бездействие, в котором мы находились, оледенило сердца, исполнило ужасом умы; кто останавливается на полпути, уже побежден вполовину.
Пронзительный и холодный ветер, со своей стороны, леденил кровь солдат и офицеров, стоявших так долго на открытом месте... Атака на нас прекратилась, „ура!" солдат становилось менее частым. День смеркался, вдруг мы увидели, что полки расступились на две стороны, уступая место артиллерии. Жерла пушек были направлены на нас, уныло освещаемые «сероватым мерцанием зимнего вечера.
Сам митрополит явился увещевать нас и возвратился без успеха*. Генерал Сухозанет приблизился, показывая на артиллерию; ему громогласно прокричали: „Подлец". — Это были последние усилия нашей независимости.
или ранены. Семь человек в наших рядах, мгновенно убитые, свалились словно в обмороке; я не приметил судорог, я не слышал криков — такова была сила картечи на столь близком расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другие пушечные выстрелы повалили наземь кучу солдат и людей из народа. Стекла, оконницы падали с треском, и вместе с ними молча падали люди, убитые наповал, недвижные; я словно окаменел, стоя на месте, в ожидании удара, который меня уложит. Существование в эту минуту мне казалось таким тягостным, таким горьким, что я желал себе смерти. Судьба решила иначе. С пятым, шестым выстрелом колонна дрогнула. Когда я пришел, в себя, на площади между мной и бегущей колонной не было ни одного живого человека, она была покрыта убитыми; я нагнал колонну, прокладывая себе дорогу между трупами. Не было ни криков, ни стенаний, только слышно было, как растоплялся снег от горячей крови, и видно было потом, как. кровь превращалась в лед.
Эскадрон конной гвардии двинулся преследовать нас; при входе в узкую улицу (Галерную) бегущие столпились вместе, здесь-то я достиг гвардейских гренадеров и сошелся с моим братом Александром. Мы остановили несколько десятков человек, чтобы дать отпор в случае атаки и прикрыть отступление, но император предпочел стрелять вдоль улицы из пушек.
Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и мы вынуждены были рассеяться. На каждом шагу видно было, как падают солдаты и люди из народа; солдаты стучались в двери домов, прятались за стены, где картечи настигали их рикошетом, отпрыгивая от противоположных стен. Таким образом колонна и толпа народа, осыпаемые выстрелами, достигли до перекрестка другой улицы, где их поджидала часть Павловского гренадерского полка.
поразил его перед нами. Его тело загородило нам дорогу. Прежде нежели я успел нагнуться в приподнять его голову, он был уже мертв: кровь брызгала в обе стороны из груди и спины. „Боже мой, — закричал хозяин, — нельзя ли ему помочь?" Я указал ему на сквозную рану в теле молодого человека.
„Да будет воля божия. Скорее пойдемте ко мне, иначе ми рискуем, что еще кто-нибудь из нас убудет". Мы все трое перешли двор; хозяин дома постучался в дверь: громкий лай собаки» раздался в покоях, которые казались пустыми.
— Позвольте мне, — сказал он нам, — спросить вас, господа, кого я имею честь у себя принимать, прежде чем слуга придет унимать собаку и отодвинет запоры.
Я показал свои штаб-офицерские эполеты и крест, который был на мне.
— А вы?
Слуга, отодвинув разные задвижки и отперев висячие замки, »высунул голову.
— Я не один, подержи собаку. — И, пожав нам руку, он пригласил нас войти. Предосторожность не была излишней, огромная собака, едва удерживаемая слугой, рвалась из рук.
Мы вошли в комнату нижнего этажа, слуга принес свечу, хозяин приказал ему немедленно закрыть ставни на набережную и на двор, запереть двери и сказывать всем, что его нет дома. Пушечные выстрелы продолжались вдоль улицы и с Невы; оружейная пальба слышна была с обеих сторон. Это длилось минут десять; пушки замолкли первыми; ружейные выстрелы становились реже и вскоре совсем прекратились.
Нам предложили чаю без молока, хозяин постился. Хотя разговор наш вращался вокруг ужасных происшествий сего дня, он был холоден и напряжен. Мы не знали друг друга, и недоверчивость связывала языки. Принуждение проступало сквозь вежливость и учтивость. Я рассмотрел нашего хозяина. Это был человек с меня ростом, лет сорока пяти, крепкого здоровья, с красивыми чертами лица и черными глазами, говорившими в пользу его характера. Ни одной седины в его черных волосах; на его сером фраке видна была звезда неаполитанского ордена.
фамилию и вышел на набережную, сопровождаемый слугой. Приличие не позволяло мне оставаться долее, но я подумал, что для меня было еще небезопасно покинуть дом. И когда хозяин, проводив молодого человека, подошел ко мне с таким видом, будто желал мне напомнить об этом я ему сказал:
— Вы сделали великодушное дело, укрыв нас от картечи, и теперь, когда уже нет опасности быть раненым, молодой человек ушел; учтивость предписывает мне последовать за ним, но я скажу вам откровенно, почему вынужден попросить у вас еще гостеприимства на час или два: я один из приведших на площадь войска, не присягнувшие Николаю.
Хозяин побледнел; сомнение, нерешительность скользнули, по его лицу.
— Дело сделано, — сказал я, видя его смущение. — Вы властны располагать мною, выдать меня как бунтовщика или, дать убежище как преследуемому несчастливцу.
Он протянул мне руку, казав:
— Оставайтесь у меня сколько нужно для вашей безопасности.
— Взвесьте хорошенько свое решение. Сверх мною вам сказанного, надобно, чтобы вы знали имя тоге, кто...
— Не нужно, не нужно, мне довольно вашего несчастия. — И, с участием взяв меня за руку, он усадил меня.
— Вы великодушный человек, — сказал я ему, — да вознаградит вас бог; что же до меня, я не употреблю во зло вашего снисхождения.
— Перейдем в другую комнату, — сказал он мне, — я занимаю обыкновенно эту. Увидев сквозь щели огонь, кто-нибудь может войти.
— Жена моя в деревне, — сказал он мне, — я собираюсь также ехать; дом пуст, кроме этих двух комнат и третьей, занятой моим сыном, адъютантом у...
Наш разговор сделался откровеннее. Хозяин мой был свидетелем диспозиции войск, он видел собственными глазами, желали ли солдаты нового императора.
Говоря о случившемся и о том, что я привел войска на площадь, я упомянул свою фамилию.
— Не сын ли вы Александра Бестужева, бывшего капитаном в инженерном корпусе?
— В таком случае очень рад, что могу оказать услугу сыну моего благотворителя. Я воспитывался под его руководством, а потом, могу сказать, был его другом до тех пор, пока обстоятельства не разлучили нас.
Он рассказал мне затем свою жизнь, она не богата была происшествиями; самым замечательным было то, что он коротко был известен императору Александру, даже переписывался с ним, имел несколько поручений в чужих краях и был помимо того корреспондентом ученого артиллерийского комитета. Говоря о покойном императоре, он обнаружил большую привязанность к нему, вынул его портрет, который носил на себе, и поцеловал его, прибавив, что его подарил ему сам император, так как он не хотел ничего принять в награду за свои услуги.
Сердечная любезность моего хозяина обворожила меня — время проходило быстро, было уже около восьми часов, когда залаяла собака. Сильный шум послышался за закрытой дверью.
Наш разговор приостановился. Хозяин дома казался не много смущенным, но, увидев вошедшего красивого молодого человека в мундире, он мне шепнул, что это его сын.
Он столько был занят происшествиями, что почти не за метил меня и, не спрашивая, как отец провел этот день, принялся с жаром рассказывать об императоре, войсках, артиллерии.
— Чем же все это кончилось? — спросил его отец, — Я ушел с площади, когда начали стрелять.
— Эту толпу мерзавцев разогнали; несколько офицеров, с ними бывших, захватили. Предполагают, что зачинщиками всего этого были братья Бестужевы; многие из них были участниками, и ни одного из этих подлецов не поймали.
Я сжал руки и стиснул зубы.
— Не брани, любезный друг, так легкомысленно этих людей, не рассудив хорошенько об их поступках. Ты смотришь на них с точки зрения придворных, но если бы ты, подобно мне, был на площади, ты говорил бы иначе. — Здесь отец прибавил несколько соображений, весьма дельных, о недоверии солдат но поводу отречения Константина.
Молодому человеку нечего было возразить, он уехал.
— Вы видите, — сказал отец, — что вам небезопасно даже в моем доме. Вы слышали мнения моего сына.
— Я и сам намерен покинуть вас, я хочу поблагодарить вас и проститься.
— Нет, подождите немного, еще не поздно. Мы поужинаем вместе, город тем временем еще больше успокоится».
(На этом заканчивается отрывок, написанный на пяти с половиной полулистах толстой бумаги и очень неразборчивым почерком[85]).
P. S. В день казни Н. Бестужев и другие морские офицеры были отправлены в Кронштадт для разжалования в присутствии их товарищей по оружию. Их эскортировали морские артиллеристы. Один молодой унтер-офицер говорил с Бестужевым о деле Рылеева и прочел ему наизусть несколько революционных песен последнего, никогда не печатавшихся. «У всех молодых канониров, умеющих читать и писать, имеются списки этих стихов и других в том же духе», — сказал унтер-офицер.
Именно эти стихотворения воспитали целое поколение, продолжавшее во мраке дело этих героических личностей.