Из писем путешественника во внутренности Англии

ИЗ ПИСЕМ ПУТЕШЕСТВЕННИКА
ВО ВНУТРЕННОСТИ АНГЛИИ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Гровенор-сквер, 1 марта 1856.

... Скучные вопросы салонной болтовни, походившие на допрос, кончились. Допрос на этот раз был длинен, подробен, скучен и тяжел; я сел на диван в углу комнаты и с волчьей злобой смотрел на разодетых старух, на дурно одетых молодых и на накрахмаленных мужчин, наполнявших залу, в которой угощали свечами и холодным чаем с кеками.

Новая жертва была поймана. Жестокость, с которой меня пытали, была обращена на толстую женщину, которой полуплатье было обшито какими-то стеклами, точно будто она хранила себя так, как здесь берегут овощ в огороде, посыпая верх ограды битыми бутылками. Ее вели петь. Какой-то М. Р.[73], с завитыми бакенбардами и с пробором на затылке, сел за рояль, развернул ноты, закричал по-итальянски, и женщина закричала. Пошла музыка.

Я перебирал в голове ряд глупостей, о которых меня спрашивали... о морозе, о казаках, о партии old boyards[74]; тощий клержиман[75] осведомлялся, правда ли, что официанты одевают у нас дам, и есть ли у нас литература; другой М. Р. желал знать, истинно ли это, что каждый русский крестьянин имеет фанатическое желание завоевать Европу. Надо заметить, что одни и те же вопросы предлагаются всякий раз и ответы постоянно приводят в изумление честную публику.

Официант назвал одного литературного льва. Устрашенный голосом, который подавал М. Р., и увидя меня в углу, лев продрался к дивану, помяв немного свою гриву.

— Вы не будете спрашивать о России? — сказал я ему, подавая руку.

— А что?

— Пожалуйста, предупредите, — я сейчас кончил свое представление, ведь и Альберт Смит не ходит два раза кряду на свой Монблан в Пикадилли. Если вы намерены сделать хоть один вопрос, скажите, я уеду.

— Успокойтесь, я буду вас спрашивать об Англии, — сказал он, смеясь. — В самом деле, я вас не видал сто лет; ну что, как вы обжились у нас, как привыкли?

— Так себе; если б можно было месяц осенью провести без насморка и если б не было трех осеней в году.

— Как это старо — жаловаться на климат!

— Мне не легче оттого, что у Цезаревых солдат за девятнадцать столетий тоже был насморк во время британской кампании.

— Ну, а помимо климата, как вы сжились с нашими нравами?

— Не могу привыкнуть обедать без салфетки.

Но спрашивающего англичанина ничем нельзя остановить, кроме ответа, и потому мой храбрый лев снова напал на меня. Я начал раскаиваться в том, что помешал ему говорить о России, и заметил ему наконец, что «Англию в Европе меньше знают, нежели древний Египет, несмотря на то, что исследования Байрона стоят шампольоновских».

— Эхо не заключение и относится к Европе, а не к Англии.

— Какое же заключение? Я, право, не знаю: разве вот что — Англия... — Ничего мне не шло в голову.

— Ну что же?

— Англия — Голландия.

— Я не понимаю, — сказал он, однако слегка покраснел.

— А разве вы думаете, что кто-нибудь понимает Голландию? Впрочем, тут обидного ничего нет. Я не знаю почтеннее памятника иных веков и лучше сохранившегося: Голландия самобытно довольствуется, как Стуарты, своим «fuimus»[76].

‒ Вы хотите сказать, что мы такое же давнопрошедшее?

‒ Помилуйте, я слишком хорошо знаю грамматику: вы еще à l’imparfait[77], но нынче глаголы спрягаются ужасно скоро. Да что об этом толковать, скажите мне лучше, когда предложат alien bill?[78]

‒ Его совсем не предложат.

— Напрасно.

— Вы все шутите, my dear cossak[79].

— Совсем не шучу; если б ваши министры были патриоты, они непременно предложили бы alien bill. Вы портите репутацию фирмы, вы подрываете свой кредит и дорого заплатите за ваше дорогое или в кассу?

— Мы так дорожим правом убежища, что готовы на все неудобства его.

— Все это было хорошо во времена гугенотов да разных национальных вопросов. Теперь другие времена. Прежние эмиграции вам принесли страшную пользу. Ваш тяжелый работник не скоро бы дошел до тех технических усовершенствований, которые они вам принесли. А теперь чему вас научат иностранцы? Пускать ненужных свидетелей за кулисы — бедовое дело в наше время, если не хотите, чтоб знали тайны дирекции. Тронутый вашим гостеприимством, я требую alien bill...

М. Р. перестал подавать голос, сделалось движение, перемещение лиц, и мой лев, казалось, был доволен, когда к нам подошел один французский адвокат-орлеанист, седьмой год ожидающий с часа на час важных вестей из Франции и ни в одно утро не сомневавшийся, что они к вечеру придут. Он стал нам рассказывать, что теперь дело кончено, что ему писали из Лиможа и из Берри самые положительные сведения. Успокоенный насчет судьбы адвоката и пожелав ему места королевского прокурора, я уехал домой.

Открытие Англии и ее внутренней жизни, без сомнения, одно из важнейших событий после открытия Америки и путешествий во внутренности Африки. Для этого были необходимы исключительные условия, мировые события, вулканические взрывы, бросившие на остров десять осколков разных народностей, десять разных эмиграций, противоположных по духу, которые были прибиты волнениями Европы к меловым берегам Англии, выброшены на них и там оставлены отливом.

выбивавшихся из сил, чтоб заработать кусок хлеба, несколько шулеров, обиравших глупых туземцев, и перелетная стая туристов. Но туристы ездили по Англии, а не жили в ней. В Англии страшная скука, в Англии климат скверный, гостиницы отвратительные, дороговизна чрезвычайная. Какой же турист по доброй воле станет жить в ней, имея возможность жить в другом месте?

Пробыть в Лондоне полсезона с рекомендательными и кредитивными письмами, съездить к кому-нибудь на дачу и объездить этот город-провинцию — так же поверхностно, как прокатиться по тонкой плеве льда в Гайд-парке. Глубокое и опасное именно под ней.

Для изучения англичан надобно с ними пожить, т. е. иметь, всякого рода ежедневные, будничные сношения, денежные дела, общие интересы и личное знакомство.

книгопечатания, которой в Европе нет; но что значит для Англии книгопечатание, этого не знали. Франция, отделенная от Англии своим односторонним образованием, своим просвещенным невежеством, не знала ее из ненависти. Германия, одаренная сильным бугром набожности ‒ der Veneration[80], не знала ее из подобострастия. Даже в России питали такое уважение к Англии, что слово «английский» значило превосходное, прочное, совестливо оконченное.

Одна страна в мире знала Англию насквозь (и это очень известно англичанам), она знала ее по воспоминаниям детства, по молоку, которое сосала, по одной крови в жилах: это Северо-Американские Штаты. Дочь и мать, разлученные океаном, не спускают друг с друга глаз; это тот один взгляд ненависти, которым смотрели друг на друга старый корсар и его дочь у Байрона.

Англия — страна иной формации, местами скрытой наносным слоем современного образования. Лишь только вошли вы в Англию — равновесие нарушено; человек нашего века находится не в своей среде. Европейское общество в Париже и в Петербурге, в Вене и в Флоренции — одно и то же, при всех своих различиях; но английское общество совсем иное, идеи, остававшиеся бесплодными дома, потрясали в ней поколения; аристократический эпикуреизм британского ума делался Вольтером и энциклопедистами, Юм — Кантом. Внутреннее развитие Англии шло после Вильгельма Оранского бедной арифметической прогрессией, в то время как в Европе оно неслось быстрой геометрической. Англия усвоивала себе одну техническую, прикладную, специальную часть общего образования. Это древний готический собор, освещенный гасом, к которому ведут железные дороги, это XVII столетие, переехавшее на фабрику. Англия, сложившись прежде других стран, из своих собственных элементов и как случилось, т. е. оставляя половину на произвол судьбы, удовлетворилась через край своими учреждениями. Неповоротливый ум ее, довольный приобретенным, продолжал одно и то же, повторяя поколениями условную и неловкую жизнь, храня обряды, боясь перемены. Таким образом Англия осталась страной неперегорелой, непереплавившейся, страной «флецевой» в сравнении с третьезданной Европой.

Главный исторический характер Англии — настойчивость, это тихое, неотвратимое, беспрерывное оседание, утягивание всего на дно, хранение захваченного, приращение бессмысленным повторением, вечным semper idem[81]. Так образуются подводные рифы; это жизнь дна морского, совершенно противуположная вулканической натуре романских народов, мучимых внутренним огнем, взрывами, живущих катаклизмами и пожарами. Романские народы, раздираемые своими потрясениями, стынут на время с лавой на губах, с судорожным выражением, оставляя там кратер, там разорванную скалу в память прошедшей бури. В Англии все тихо, как в океане, и все растет и множится в страшных количествах, т. е. все, что может жить без воздуха.

Для осадка нужен покой, нужен порядок, и в густой атмосфере острова все давно приняло место по удельному весу и если качается из стороны в сторону, то все же не теряет баланса и своего слоя. Каждый атом в нем ищет сам улечься или повиснуть на веки веков в своем

Сэр Жозуа Вомслей, известный член парламента, рассказывал год тому назад следующий анекдот, бывший в его доме. Одни из «лидеров» радикальной партии, он завел в Лондоне большой дом; человек добрый, он сделал что мог для удобства своих людей; но вскоре увидел, что они недовольны им. Одним утром его камердинер объявил ему, что он отходит.

— Что случилось?

— Я вами очень доволен, но я не могу остаться, в нашей дворне нет никакого порядка. Я не привык к такой жизни.

— Какой же беспорядок?

‒ Это не мое дело докладывать, извольте спросить ключницу (гаускипер).

‒ С богом.

Затем сэр Жозуа вышел в залу; там его ждали грум и футман (лакей) с тою же просьбой. Удивленный сэр Жозуа послал за гаускипершей.

— Что у нас в доме делается? Все отходят. Чем они недовольны?

‒ У вас, — сказала чувствительная старушка, — никто не будет жить; я сама отошла бы, если б не так была привязана к вашему дому. У нас внизу такой содом, что еще не видывала, все перепутано, никто никого не уважает.

‒ Ничего не понимаю; и как же это — сами делают беспорядок, и сами оставляют дом себе в наказание.

Гаускиперша сжалилась над ним и сказала ему: «Пожалуйте в людскую». Он пошел. Там она трагически ему указала круглый стол, купленный им для людского обеда, и спросила, где первое место и где последнее?

— Я сама не знаю, где мое место; футман, кучер, грум садятся иногда возле меня, я только это для вас выносила до сих пор.

— Ну, а если я вместо круглого велю поставить — четвероугольный стол?

— Тогда все останутся.

— Футман, сию минуту ступайте к мебельщику, чтоб он прислал четвероугольный стол.

— С тех пор как его принесли, до меня не доходило больше ни одной жалобы.

— В этой истории, — прибавил сэр Жозуа, смеясь, — самое оригинальное лицо — это мой грум, отходивший за то, что слишком почетно сидел за обедом. Он обижался мыслию, что, когда он будет камердинером, какой-нибудь грум сядет выше его.

Лакей, которому вы утром скажете «здравствуйте», будет вас презирать. Лакей, с которым вы будете говорить о чем-нибудь, кроме его дела, потеряет к вам всякое уважение, сделается дерзок. То же отношение между английским работником и хозяином, между earl[82] или негоциантом Сити, между пэром и смиренным представителем Нижней палаты.

исключения, которые обыкновенно приводят, по этому самому ничего не доказывают. Чтоб ввести Валтера Скотта в высшее общество, надобно было его сделать баронетом. Если б Шекспир жил не при королеве Бесс, а при королеве Виктории, он равно не был бы принят ни герцогом Ньюкестль, ни менялой Мастерманом. Для иностранцев умеющих se faire valoir[84], делается исключение. Англичане теряются в их de, von, Herr Baron, m-r le marquis, m-r le vicomte, Herr Freiherr[85] и, считая их выше обыкновенных squire[86], пускают в свои гостиные без всякой геральдической критики. Зато надобно видеть, как принимают они артистов, певиц; есть домы, в которых ставится балюстрада, отделяющая работников голоса и мастеровых гармонии от гостей; они входят особой дверью, поют, играют, получают свои 20 гиней от дворецкого и едут домой. Оттого-то первоклассные певицы так неохотно принимают приглашения петь в частных домах, а Тамберлик просто отказывается. В английских домах есть парии, стоящие на еще более смиренной ступени, нежели артисты; это учители и гувернантки. Все, что вы слыхали в детстве о прежнем уничижительном положении des outchitels, мамзелей и мадам в степных провинциях наших, все это совершается теперь со всей неотесанной англосаксонской грубостью, совершалось вчера и будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться эта Англия.

То, что я говорю, и не преувеличение, и не новость; для того чтобы убедиться в этом, стоит взять два-три новых романа Диккенса или Теккерея, стоит взять «Vanity fair», и вы увидите, как Англия отражается в английском уме.

При этом надобно сказать несколько слов в похвалу английской литературы; она несравненно мужественнее, нежели французская, в обличении печального состояния внутренней жизни острова. В тех редких случаях, когда англичанин, как Байрон, отрывается от своей пошлой жизни, от лицемерия и дает волю иронии и скептицизму, он бывает беспощаден и не прибавляет на французский манер для нравственного равновесия по ангелу на каждого злодея. Вообще ирония и скептицизм чужды немцам и французам, у них в жизни нет столько разорванности, грусти, тумана, у них нет столько досуга сосредоточиваться в себе самих: французу мешает жизнь, немцу — безличная мысль. В этом отношении русская литература всех ближе по духу к английской, и вот отчего Байрон имел такое влияние у нас на целое поколение и больше того — на Пушкина и Лермонтова.

Когда француз обличает темные стороны Франции, вы сейчас видите, что это семейная размолвка, преувеличение страсти, что он ничего лучше не просит, как примириться, il boude[87] ‒ и то в известных границах.

— царицей океанов, первым народом солнечной системы, но когда он отчаливает наконец от этой мели свою ладью, он покидает ее безвозвратно, серьезно, в самом деле и, спокойно, печально сознавая силу своих слов, говорит своему народу страшное:

You are an immoral people — and you know it[88]

«Don Juan».

На этом горьком, выстраданном стихе Байрона мы и остановимся, готовые продолжать наши сказания о внутренностях Англии, если читатели того пожелают.

Примечания

«Санкт-Петербургские ведомости», 1856, № 91 от 26 апреля, где было опубликовано впервые. Подпись: В. Б.

В ПД в собрании П. Я. Дашкова хранится автограф Герцена ‒ последняя страница этой статьи. Автограф имеет явно черновой характер. Трудно допустить, чтобы эта рукопись, подвергшаяся значительной правке (см. варианты на стр. 496—497), могла быть послана Герценом из Лондона Краевскому в качестве окончательной, предназначенной для печати редакции. Автограф имеет подпись: В. Бельтов. Под подписью приписано: «С подлинным верно. А. Герцен».

_____

16 июня 1856 г. Герцен писал М. К. Рейхель: «В „Отечественных записках" моя статья!!». М. Лемке по этому поводу высказал весьма вероятное предположение, что «Герцену сообщили из России, что Краевский (в арендуемых «СПб. ведомостях») напечатал его статью „Из писем путешественника...", а так как она посылалась ему в журнал, а не в газету, то Герцен и решил, что попал в „Отечественные записки"» (Л VIII, 318). Намерение Герцена продолжить публикацию «Писем путешественника» не осуществилось. Следующие письма, вероятно, не были написаны.

В статье Герцен сопоставляет и оценивает национальные характеры — английский, отчасти французский и немецкий. Этим темам он уделил много внимания в «Былом и думах», в пятой и особенно в шестой частях. Суждения Герцена о национальном характере бывали иногда резки и несправедливы; но, в сущности, речь почти всегда идет о тех или иных враждебных Герцену явлениях. В комментируемой статье Герцен говорит не об английском народе «вообще», но о нравах, типичных для буржуазного общества викторианского периода. В «Былом и думах», в гл. «Not guilty» части VI, Герцен писал: «Не надобно думать, чтоб трусливое чувство осторожности и тревожного самосохранения лежало в самом английском характере. Это следствие отучнения от богатства и воспитания всех помыслов и страстей на стяжание. Робость в английской крови внесена капиталистами и мещанством...» (т. XI наст. изд., стр. 106). «Характер» людей господствующих классов данной страны Герцен противопоставляет, таким образом, характеру народному. Еще в «Письмах из Франции и Италии» французский блузник, пролетарий, о котором Герцен говорит с восхищением, противопоставлен «проприетеру». Впоследствии в статье «Camicia rossa» (1864) Герцен создал мощный образ трудового народа Англии.

_____

...о партии old boyards... — См. об этом на стр. 311 и 547 наст. тома.

…правда ли, что официанты одевают у нас дам... — Ср. в статье «Ответ»: «Я так привык к невежественной клевете на Россию, что не сержусь за нее и не отвечаю. Разве «Теймс» не рассказывал несколько месяцев тому назад, что в Петербурге лакеи раздевают дам, когда они идут спать…» (стр. 318 наст. тома).

…Альберт Смит не ходит два раза кряду на свой Монблан в Пикадилли. ‒ Альберт Смит в 1851 г. поднялся на вершину Монблана; после этого он с большим успехом демонстрировал в Лондоне диораму Монблана.

…у Цезаревых солдат ∞ британской кампании. ‒ В 55 и 54 гг. до н. э. войска Юлия Цезаря вторгались на территорию Британии.

…исследования Байрона стоят шампольоновских. ‒ Речь идет об открытиях основателя египтологии Шампольона.

... Голландия самобытно довольствуется, как Стуарты... ‒ Королевская династия Стюартов была окончательно низложена и изгнана из Англии в 1688 г. Мысль о том, что буржуазная стабилизация связана с остановкой исторического развития, Герцен высказывал несколько раз, в том числе в «прибавлении» к гл. III части VI «Былого и дум» «Джон-Стюарт Милль и его книга «On liberty»», где речь также идет о мелкобуржуазном довольстве в Голландии.

— закон против иностранцев, которым Англия предоставляла право политического убежища.

... мост из Фокстона во Францию. — Из портовых городов Англии Фолькстон был ближе всего расположен к французскому берегу.

Прежние эмиграции вам принесли страшную пользу. — Вплоть до XVIII в. религиозные гонения вынуждали протестантов переселяться из Испании, Франции и других католических стран в Голландию, в Англию. Эта эмиграция способствовала подъему торговли и промышленности протестантских стран.

... седьмой год ожидающий... — С 1848 г., когда во Франции была низложена Орлеанская династия.

... десять разных эмиграций... — События 1848—1849 гг. вынудили эмигрировать в Англию большое количество участников революционного движения во Франции, Германии, Австрии, Италии, Венгрии. О судьбах европейских политических эмиграций Герцен много говорит в пятой и шестой частях «Былого и дум».

...— Герцен имеет в виду сцену в четвертой песне «Дон-Жуана» Байрона: старый пират застает свою дочь с Дон-Жуаном.

... эпикуреизм британского ума ∞ Юм — — Локк, Ньютон, английские материалисты XVII в. оказали большое влияние на Вольтера и французских энциклопедистов; Герцен также имеет в виду связь критической философии Канта с некоторыми положениями Юма.

... страной «флецовой»... — Флецами в геологии и горном деле в свое время называли пласты ископаемых пород.

... королеве Бесс... — т. е. королеве Елизавете.

Учи are an immoral people — and you know it... — Неточная цитата из одиннадцатой песни «Дон-Жуана» Байрона («You are not »).

[73] член парламента (англ. Member of Parliament). — Ред.