Герцен Александр: К старому товарищу

Одни мотивы, как бы они ни были достаточны,
не могут быть действительны без достаточных
средств.

Нас занимает один и тот же вопрос. Впрочем, один серьезный вопрос и существует на историческом череду. Все остальное — или его растущие силы... или болезни, сопровождающие его развитие, т. е. страдания, которыми новый и более совершенный организм вырабатывается из отживших и тесных форм — прилаживая их к высшим потребностям. Конечное разрешение у нас обоих одно. Дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, средств, времени, в оценке исторического материала. Тяжелые испытания с 1848 разно отозвались на нас. Ты больше остался, как был, тебя жизнь сильно помучила — меня только помяла, но ты был вдали — я стоял возле. Но если я изменился — то вспомни, что изменилось все.

Экономически-социальный вопрос становится теперь иначе, чем он был двадцать лет тому назад. Он пережил свой религиозный и идеальный, юношеский возраст — так же, как возраст натянутых опытов и экспериментаций в малом виде, самый период жалоб, протеста, исключительной критики и обличенья приближается к концу. В этом великое знамение его совершеннолетия. Оно достигается наглазно, но не достигнуто — не от одних внешних препятствий, не от одного отпора, но и от внутренних причин. Меньшинство, идущее вперед, не доработалось до ясных истин, до практических путей до полных формул будущего экономического быта. Большинство — наиболее страдающее — стремится одною частью (городских работников) выйти из него, но удержано старым, традиционным миросозерцанием другой и самой многочисленной части. Знание и пониманье не возьмешь никаким coup d’Etat и никаким coup de tête.

Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах — их трудно устано<в>ить и страшно переступать. На это, сверх логического самоотвержения, надобен <т>акт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинаковая работа — и одни пределы.

Петр I, Конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге. Die zerstörende Lust ist eine schaffende Lust — и вперед за неизвестным богом-истребителем, спотыкаясь на разбитые сокровища — вместе с всяким мусором и хламом.

... Мы видели грозный пример кровавого восстания, в минуту отчаяния и гнева сошедшего на площадь и спохватившегося на баррикадах, что у него нет знамени. Сплоченный в одну дружину, мир консервативный побил его — и следствие этого было то ретроградное движение, которого следовало ожидать, — но что было бы, если б победа стала на сторону баррикад? — в двадцать лет грозные бойцы высказали все, что у них было за душой?.. Ни одной построяющей, органической мысли мы не находим в их завете, а экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти.

Наше время — именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным дорогам. Прежде дело хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось — мы на авось не пойдем.

Ясно видим мы, что дальше дела не могут идти так, как шли, что конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел, как некогда пришел конец <ца>рству феодальному и аристократическому. Как перед 1789 обмиранье мира средневекового началось с сознания несправедливого соподчинения среднего сословия, так и теперь переворот экономический начался сознанием общественной неправды относительно работников. Как тогда упрямая и выродившаяся буржуазия тянет сама себя в могилу.

Но общее постановление задачи не дает ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды. Насильем их не завоюешь. Подорванный порохом, весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир. Потому что он внутри не кончен и потому еще, что ни мир построяющий, ни новая организация не настолько готовы, чтоб пополниться, осуществляясь. Ни одна основа из тех, на которых покоится современный порядок, из тех, которые должны рухнуть и пересоздаться, не настолько почата и расшатана, чтоб ее достаточно было вырвать силой, чтоб исключить из жизни. Государство, церковь, войско отрицаются точно так же логически, как богословие, метафизика и пр. В известной научной сфере они осуждены, но вне ее академических стен они владеют всеми нравственными силами.

Пусть каждый добросовестный человек сам себя спросит, готов ли он. Так ли ясна для него новая организация, к которой мы идем, как общие идеалы — коллективной собственности, солидарности, — и знает ли он процесс (кроме простого ломанья), которым должно совершиться превращение в нее старых форм? И пусть, если он лично доволен собой, пусть скажет, готова ли та среда, которая по положению должна первая ринуться в дело.

Знание неотразимо — но оно не имеет принудительных средств — излечение от предрассудков медленно, имеет свои фазы и кризисы. Насильем и террором распространяются религии и политики, учреждаются самодержавные империи и нераздельные республики, насильем можно разрушать и расчищать место — не больше. Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабёфа и коммунистической барщины Кабе не пойдет. Новые формы должны все обнять и вместить в себе все элементы современной деятельности и всех человеческих стремлений. Из нашего мира не сделаешь ни Спарту, ни бенедиктинский монастырь. Не душить одни стихии в пользу других следует грядущему перевороту, а уметь все согласовать — к общему благу (как мечтали о страстях фурьеристы).

— в трезвости своей основы. Таковы должны быть и пути его — таково обращение с данным. По мере того как он вырастает из состояния неопределенного страданья и недовольства, он невольно становится на реальную почву. Тогда как все другие перевороты постоянно оставались одной ногой в фантазиях, мистицизмах, верованиях и неоправданных предрассудках патриотических, юридических и пр.

Экономические вопросы подлежат математическим законам. Конечно, математический, как и всякий научный, закон носит доказательства в самом себе и не нуждается ни в эмпирическом оправдании, ни в большинстве голосов. Но для приложения — «Мотивы могут быть истинны, но без достаточных средств они не осуществятся». Все это принято во всех делах человеческих и обходится слишком сангвиническими людьми в деле такого значения, как общественное пересоздание. Какой механик не знает, что его выкладка, формула не перейдет в действительность, пока в ряду явлений, захватываемых ими, будут элементы, неподчиняющиеся, посторонние или подлежащие другим законам. Большей частью в физическом мире эти возмущающие элементы несложны и легко вводятся в нее, как вес линии маятника, упругость среды, в которой делаются его размахи и пр. В мире исторического развития это не так просто.

Процессы общественного роста, их отклонения и уклонения, их последние результаты до того переплелись, до того неразымчато вошли в <гл>убочайшую глубь народного сознания, что приступ <к> ним вовсе не легок, что с ними надобно очень считаться, — и одним реестром отрицаемого, отданным, как в «приказе по социальной армии», ничего, кроме путаницы, не сделаешь.

Против ложных догматов, против верований, как бы они ни были безумны, одним отрицаньем, как бы оно ни было умно, бороться нельзя, — сказать «не верь!» так же авторитетно и в сущности, нелепо, как сказать «верь!» Старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей. Это всего яснее там, где у него нет ни карательной, ни принудительной силы, где он твердо покоится на совести, на неразвитости ума и на незрелости новых воззрений[49], как в Швейцарии и Англии.

Народное сознание так, как оно выработалось, представляет естественное, само собой сложившееся, безответственное, сырое произведение разных усилий, попыток, событий, удач и неудач людского сожития, разных инстинктов и столкновений — его надобно принимать за естественный факт и бороться с ним, как мы боремся со всем бессознательным, — изучая его, овладевая им и направляя его же средства — сообразно нашей цели.

— с большей справедливостью, чем море, которое сек персидский царь, или вечевой колокол, наказанный Иоанном Грозным. Вообще винить, наказывать, отдавать на копья — все это становится ниже нашего пониманья. Надобно проще смотреть, физиологичнее и окончательно пожертвовать уголовной точкой зрения, а она, по несчастью, прорывается и мешает понятия вводя личные страсти в общее дело и превратную перестановку невольных событий в преднамеренный заговор. Собственность, семья, церковь, государство были огромными воспитательными формами человеческого освобождения и развития — мы выходим из них по миновании надобности.

Обрушивать ответственность за былое и современное на последних представителей «прежней правды», делающейся «настоящей неправдой», так же нелепо, как было нелепо и несправедливо казнить французских маркизов за то, что они не якобинцы, и еще хуже — потому что мы за себя не имеем якобинского оправдания — наивной веры в свою правоту и в свое право. Мы изменяем основным началам нашего воззрения, осуждая целые сословия и в то же время отвергая уголовную ответственность отдельного лица. Это мимоходом — для того, чтоб не возвращаться.

Прежние перевороты делались в сумерках, сбивались с пути, шли назад, спотыкались... и, в силу внутренней неясности, требовали бездну всякой всячины, разных вер и геройств, множество выспренних добродетелей, патриотизмов, пиетизмов. Социальному перевороту ничего не нужно, кроме пониманья и силы, знанья — и средств.

Пока социальная мысль была неопределенна, ее проповедники — сами верующие и фанатики — обращались к страстям и фантазии столько, сколько к уму. Они грозили собственников карой и разорением, позорили, стыдили их богатством, склоняли их на добровольную бедность страшной картиной ее страданий. (Странное captatio benevolentiae — согласись.) Из этих средств социализм вырос. Не то надобно доказать собственникам и капитал<иста>м, что их обладание грешно, безнравственно, беззаконно (понятия, взятые из совсем иного миросозерцания, чем наше), а то, что [современная монополь их — вредная и обличенная] нелепость, [нуждающаяся в огромных] контрфорсах, чтоб не рухнуть, что эта нелепость пришла к сознанию неимущих, в силу чего оно становится невозможным. — бессмысленное истощение сил и что чем она упорнее, тем к большим потерям и гибелям она приведет. Твердыню собственности и капитала надобно потрясти расчетом, двойной бухгалтерией, ясным балансом дебета и кредита. Самый отчаянный скряга не предпочтет утонуть со всем товаром, если может спасти часть его и самого себя, бросая другую за борт. Для этого необходимо только, чтоб опасность была так же очевидна для него, как возможность спасения.

Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все немешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании.

— больше потребностей и больше сил, чем надобно на одно завоевание жизни, — развитие не может их заглушить. Есть для людей драгоценности, которыми оно не поступится и которые у него из рук может вырвать одно деспотическое насилие, и то на минуту горячки и катаклизма.

И кто же скажет без вопиющей несправедливости, чтоб и в былом и отходящем не было много прекрасного и что оно «но погибнуть вместе с старым кораблем.

Международные работничьи съезды становятся ассизами, перед которыми вызывается один социальный вопрос за другим, они получают больше и больше организующий склад, их члены — эксперты и следопроизводители. Они самую стачку и остановку работ допускают как тяжелую необходимость, как pis aller[50], как средство сосчитать свою силу как боевую организацию. Серьезный характер их поразил врагов. Сильное испугало фабрикантов и заводчиков. Было бы огромное несчастие, если б они преждевременно вышли из этого строя.

Работники, соединяясь между собой, выделяясь в особое «государство в государстве», достигающее своего устройства и своих прав помимо капиталистов и собственников, помимо политических границ и границ церковных, составляют первую сеть и первый всход будущего экономического устройства Международный союз может вырасти в Авентинскую гору à l’intérieur — отступая на нее, мир рабочий, сплоченный между собой, покинет мир, пользующийся без работы, на свою доходную непроизводительность... и он, <о>тлученный, nolens-volens, пойдет на сделки. А не пойдет — тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона — и тогда гибель его отсрочится только настолько, насколько у нового мира нет сил. А пока их нет — надобно в тиши собирать полки и не грозить. Угроза при бессилии вредна. Подавленный взрыв двинет назад. Досуг нужен для двойной работы — серьезного изученья и вербованья пониманьем, — а настороженный враг, имеющий силу в руках, схватится за оружие для своей обороны, прежде чем противный стан успеет построиться. Уничтожать и топтать всходы легче, чем торопить их рост. Тот, кто не хочет ждать и работать, тот идет по старой колее пророков и прорицателей, иересиархов, фанатиков и цеховых революционеров... А всякое дело, совершающееся при пособии элементов безумных, мистических, фантастических, в последних выводах своих непременно будет иметь и безумные результаты рядом с дельными. Сверх того, пути эти все больше и больше зарастают для нас травой, пониманье и обсуживание — наше единственное оружие. Теократические и политические догматы не требуют пониманья, они даже тверже и крепче покоятся на вере, без духа критики и анализа. «Папу надобно считать не погрешимым и уважать, царя слушаться, отечество защищать, писания и предписания исполнять...» Все прошлое, из которого мы хотим выйти, так и шло. Менялись формы, образы, обряды — сущность оставалась та же. Человек, склонявший голову перед капуцином, идущим с крестом, делал то же, что человек, склоняющий голову перед решением суда, как бы оно нелепо ни было. Из этого-то мира нравственной неволи и подавторитетности, повторяю, мы и бьемся выйти в ширь пониманья, в мир

Всякая попытка обойти, перескочить сразу — от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью — приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям. Обойти процесс пониманья так же невозможно, как обойти вопрос о силе. Навязываемое предрешение всего, что составляет вопрос, поступает очень бесцеремонно с освобожденным веществом. — вряд ли много послужит развитию! — а скорее смутит, собьет с толку оглашенного или, обратным действием, оттолкнет его в свирепый консерватизм.

Я нисколько не боюсь слова «постепенность», опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлема всякому процессу разуменья. Математика передается постепенно, отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?

Между конечными выводами и современным состоянием есть практические облегчения, компромиссы, диагонали, пути. Понять, которые из них короче, удобнее, возможнее, — дело практического такта, дело революционной стратегии. Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон в Москву, — погибнуть, отступая от нее... не доходя даже до Березины.

Международное соединение работников, всевозможные соединения их, их органы и представители должны всеми силами достигать того невмешательства власти в работу, управлении собственностью, должны становиться вольным парламентом четвертого состояния и выработывать свою внутреннюю организацию, будущую канву, без всяких идущих теодиций и космологий.

Формы, сдерживающие людей в полунасильственных и в полудобровольных ковах, à la longue[51] не вынесут напора логики и развития общественного пониманья. Одни из них до того внутри сгнили, что им стоит дать толчок ногой; другие, как рак, держатся корнями в дурной крови. Ломая одинаким образом те и другие, можно убить организм и наверное за вить огромное большинство отпрянуть. Всего яростнее восстанут за «рака»... наиболее страждущие от него... Это очень глупо, пора с глупостью считаться как с громадной силой.

эмигрантов, оно-то и подсидело республику и революцию. Конечно, оно отпрянет и накинется по неразумью и невежеству... но в этом-то вся важность

На неразумье и невежестве зиждется вся прочность существующего порядка, на них покоятся старые, устарелые воспитательные формы, в которых люди вырастали из несовершеннолетия и которые жмут теперь меньшинство — но которых вредную ненужность большинство не понимает. Мы знаем, что значит ошибиться в возрасте и в степени пониманья. Всеобщая подача голосов, навязанная неприготовленному народу, послужила для него бритвой, которой он чуть не зарезался.

Но если понятия государства, суда сильны и крепки, то еще крепче укоренены понятия о семье, о собственности, о наследстве... Отрицание собственности — само по себе бессмыслица. «Собственность не погибнет», скажу, парафразируя известную фразу Люд<овика>-Филиппа, видоизменение ее, вроде перехода из личной в коллективную, своей земле, как в России легко понимается крестьянством общинное владение. Нелепого тут ничего нет. Собственность, и особенно поземельная, для западного человека представлялась освобождением, его самобытностью, его достоинством и величайшим гражданским значением. Может быть, он убедится в невыгоде беспрерывно крошащихся и дробимых участков и в выгоде сводного хозяйства, общинных запашек, полей… но как же его «без пристрастия» уломать, чтоб он спервоначала отказался от веками взлелеянной мечты, которой он жил и тешился и которая действительно поставила его на ноги — прикрепила к нему землю — к которой он был прежде крепок?

Вопрос, прямо идущий за тем — вопрос о наследстве, — еще труднее. Кроме холостых фанатиков вроде монахов, раскольников, икариан и пр., никакая масса не согласится на безусловное отречение от права завещать какую-нибудь своего достояния своим наследникам. Я не знаю довода, по которому было бы можно противудействовать против этой формы любви избирательной или кровной, против передачи вместе с жизнию, с чертами, даже с болезнями — вещей, служивших мне орудием. Разве во имя обязательного и любви ко всем. В худшем человеческом положении у дворовых крепостных людей были кой-какие тряпки, которые они оставляли своим и которые почти никогда не отбирались помещиками. Отними у самого бедного мужика право завещать — и он возьмет кол в руки и пойдет защищать «своих, свою семью и свою волю», т. е. непременно станет за попа, квартального и чиновника, т. е. за трех своих злейших опекунов, обирающих его, предупреждающих, чтоб он ничего не оставил своим... но не оскорбляющих его человеческое чувство к семье, как он его понимает.

Что же тогда?.. Или свернуть свое знамя и отступить, потому что сила, очевидно, будет с их стороны, или ринуться в бой и в случае местной, временной победы начать водворение нового порядка — нового освобождения... избиением!

Аракчееву было сполагоря вводить свои военно-экономические утопии, имея за себя секущее войско, секущую полицию, императора, Сенат и Синод, да и то ничего не сделал. А за упразднением государства — откуда брать «экзекуцию», палачей и пуще всего фискалов — в них будет огромная потребность? Не начать ли новую жизнь с сохранения социального корпуса жандармов?

... Дальше я не пойду теперь. А скажу в заключение вот что. Стоя возле трупов, возле ядрами разрушенных домов, слушая в лихорадке, как расстреливали пленных, я всем сердцем и всем помышлением звал дикие силы на месть и разрушение старой, преступной веси, — звал, даже не очень думая, чем она заменится.

Месть пришла с другой стороны, месть пришла сверху… Народы всё вынесли, потому что ничего не понимали

Ни ты, ни я, мы не изменили наших убеждений, но разно стали к вопросу. Ты рвешься вперед по-прежнему с страстью разрушенья, которую принимаешь за творческую страсть... ломая препятствия и уважая историю только в будущем. Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, для того чтоб знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной — не могут идти.

И еще слово. Высказывать это в том кругу, в котором мы живем, требует если не больше, то, конечно, не меньше мужества и самостоятельности, как брать во всех вопросах самую крайнюю крайность. Я думаю, ты со мной согласишься в этом.

Нет, любезные друзья, мозг мой отказывается понимать многое из того, что вам кажется ясным... из того, что вы допускаете — и против чего я имею тысячи возражений.

Мозг стареет, может быть — и я беру в свою защиту то, что один из наших друзей писал обо мне или против меня.

«Человеку очень мудрено втолковать что-нибудь, о чем этот человек думает иначе. Тут действительно физиологический процесс, о котором столько говорят общими местами — и которого никто не хочет принять в расчет, как скоро дело доходит до дела. Мозг ничего не выработывает произвольно, а всегда выработывает результат соотношения принятых им впечатлений. Следственно, если впечатления у одного разнятся от впечатлений другого на какой-нибудь дифференциал, то дальнейшее развитие соотношения впечатлений и результата, из них выводимого, т. е. постановка и дальнейшее развитие уравнения (которое есть единственная форма мозговых действий), может разойтись у одного от другого на расстояние, не возможное к совпадению.

Эти строки, собственно писанные против меня, совершенно справедливы, печально справедливы[52].

Мои возражения, так, как и вообще возражения, нетерпеливым людям начинают надоедать. «Время слова, — говорят они, — прошло, время дела наступило». Как будто слово не есть Как будто время слова может пройти? Враги наши никогда не отделяли слова и дела слова не только одинаким образом, но часто свирепее, чем за дело. Да и действительно, какое-нибудь «Allez dire à votre maître» Мирабо не уступят по влиянию никакому coup de main[53].

Расчленение слова с делом Но кто же, кроме наших врагов, готов на бой и силен на дело? Наша сила — в силе мысли, в силе правды, в силе слова, в исторической попутности... Международные сходы только сильны проповедью, материально дальше отрицательной силы гревы они не могут идти.

— Стало быть, остается по-прежнему сидеть сложа руки весь век, довольствуясь прекрасными речами.

— Не знаю, весь ли век или часть его, но наверное до тех пор не сходить в рукопашную, пока нет ни единства убеждений, ни сосредоточенных сил... Быть правым в бою немного значит, правота давала победу только в суде божием — у нас небесное вмешательство надежды мало.

Чем кончилось польское восстание — правое в требовании, мужественное в исполнении, но невозможное по несоразмерности сил?..

Каково теперь на совести тем, которые подталкивали поляков?

На это говорят наши противники с каким-то философским фатализмом:

«Избрание путей истории не в личной власти; не события зависят от лиц — а лица от событий. Мы только мнимо заправляем движением, но, в сущности, плывем куда волна несет, не зная до чего доплывем».

Пути вовсе не неизменимы. Напротив, они-то и изменяются с обстоятельствами, с пониманьем, с личной энергией. Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать — тут взаимодействие. Быть страдательным орудием каких-то не зависимых от нас сил — как дева, бог весть с чего зачавшая, нам не по росту. Чтоб стать слепым орудием судеб, бичом, палачом божиим — надобно наивную веру, простоту неведения, дикий фанатизм и своего рода непочатое младенчество мысли. Честно мы не можем брать на себя ни роль Аттилы, ни даже роль Антона Петрова. Принимая их, мы должны будем обманывать других или самих себя. За эту ложь нам придется отвечать перед своей совестью и перед судом близких нам по духу.

То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб, и не слышим подземного голоса снизу, который указывал бы путь. Для нас существует один голос и одна власть — власть разума

Отвергая их, мы становимся расстригами науки и ренегатами цивилизации.

Самые массы, на которых лежит вся тяжесть быта, с своей македонской фалангой работников, ищут слова и пониманья — и с недоверием смотрят на людей, проповедующих аристократию науки и призывающих к оружию.

И заметьте, проповедники не из народа, а из школы, из книги, из литературы. Старые студенты, жившие в отвлеченьях, они ушли от народа дальше, чем его заклятые враги. Поп и аристократ, полицейский и купец, хозяин и солдат имеют больше прямых связей с массами, чем они. Оттого-то они и полагают возможным начать экономический переворот с tabula rasa, с выжиганья дотла всего исторического поля, не догадываясь, что поле это с своими колосьями и плевелами составляет всю непосредственную почву народа, всю его нравственную жизнь, всю его привычку и все его утешенье. С консерватизмом народа труднее бороться, чем с консерватизмом трона и амвона. Правительство и церковь сами початы духом отрицания, борьба мысли недаром шла под их ударами — она заразила разящую руку; самозащищение правительства — корыстно и гонения церкви — лицемерны.

Народ — консерватор по инстинкту, и потому, что он не знает ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий; его идеал — буржуазное довольство так, как идеал Атта Тролля у Гейне был абсолютный белый медведь. Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен — он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность он-то им и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах. Пророки, провозглашавшие социальный переворот анабаптизма, облачились в архиерейские ризы. Пугачев для низложения немецкого дела Петра сам назвался Петром, да еще самым немецким, и окружил себя андреевскими кавалерами из казаков и разными псевдо-Воронцовыми и Чернышевыми.

— в прямом отношении с неразвитием их. Взять неразвитие силой невозможно. Ни республика Робеспьера, ни республика Анахарсиса Клоца, оставленные на себя, не удержались, а вандейство надобно было годы вырубать из жизни. Террор так же мало уничтожает предрассудки, как завоевания — народности. Страх вообще вгоняет внутрь, бьет формы, приостанавливает их отправление и не касается содержания. Иудеев гнали века — одни гибли, другие прятались и после грозы являлись и богаче, и сильнее, и тверже в своей вере.

Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы.

В сущности, все формы исторические — volens-nolens — ведут от одного освобождения к другому. Гегель в самом рабстве находит (и очень верно) шаг к свободе. То же — явным образом — должно сказать о государстве: и оно, как рабство, идет к самоуничтожению... и его нельзя сбросить с себя, как грязное рубище, до известного возраста.

— форма, через которую проходит всякое человеческое сожитие, принимающее значительные размеры. Оно постоянно изменяется с обстоятельствами и прилаживается к потребностям. Государство везде начинается с полного порабощения лица — и везде стремится, перейдя известное развитие, к полному освобождению его. Сословность — огромный шаг вперед как расчленение и выход из животного однообразия, как раздел труда. Уничтожение сословности — шаг еще больший. Каждый восходящий или воплощающийся принцип в исторической жизни представляет высшую правду своего времени — и тогда он поглощает лучших людей; за него льется кровь и ведутся войны — потом он делается ложью и, наконец, воспоминанием... Государство не имеет собственного определенного содержания — оно служит одинаково реакции и революции — тому, с чьей стороны сила; это — сочетание колес около общей оси, их удобно направлять туда или сюда — потому что единство движения дано, потому что оно примкнуто к одному центру. Комитет общественного спасения представлявлял сильнейшую государственную власть, направленную на разрушение монархии. Министр юстиции Дантон был министр революции. Инициатива освобождения крестьян принадлежит самодержавному царю. Этой государственной силой хотел воспользоваться Лассаль для введения социального устройства. Для чего же — думалось ему — ломать мельницу, когда ее жернова могут молоть и нашу муку?

Между мнением Лассаля и проповедью о неминуемом распущении государства в федерально-коммунную жизнь лежит вся разница обыкновенного рождения и выкидывания. Из того что женщина беременна, никак не следует, что ей завтра следует родить. Из того, что государство — форма преходящая, не следует, что это форма уже прешедшая... теперь наделают страшных бедствий, а потом спадут сами?

безгосударственного устройства, когда уничтожение постоянных войск и разоружение составляют дальние идеалы? И что значит отрицать государство, когда главное условие выхода из него — совершеннолетие большинства. Посмотрели бы вы, что делается теперь в просыпающемся Париже. Как тесны грани, в которые бьётся движенье, и как они никем не построены, а сами выросли как из земли.

Маленькие города, тесные круги страшно портят глазомер. Ежедневно повторяя с своими одно и то же, естественно дойдешь до убеждения, что везде говорят одно и то же. Долгое время убеждая в своей силе других... можно убедиться в ней самому — и остаться при этом убеждении... до первого поражения.

Иконоборцы наши не останавливаются на обыденном отрицании государства и разрушении церкви, их усердие идет до гонения науки. Тут ум оставляет их окончательно.

Робеспьеровской нелепости, что атеизм аристократичен, только и недоставало объявления науки аристократией.

Никто не спрашивает, насколько вообще подобные определения идут или нет к предмету, — вообще, весь спор «науки для науки» и науки только как пользы — вопросы, чрезвычайно дурно поставленные.

Наука — сила, она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия, и ей до употребления нет дела. Если наука в руках правительства и капитала — так, как в их руках войска, суд, управление. Но это не ее вина. Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов.

Нельзя же остановить ум, основываясь на том, что большинство не понимает, а меньшинство злоупотребляет пониманьем.

Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науку и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной. За ним так и следует разнуздание диких страстей — le déchaînement des mauvaises passions. Этими страшными словами мы шутим, нисколько не считая, вредны <ли> они для дела и для слушающих.

страсти — кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Таковы были якобинцы 93 года. Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля, — и оттого сильны.

Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Проповедь нужна людям, — проповедь неустанная, ежеминутная, — проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде саперов разрушенья, — апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам.

Проповедь к врагу — великое дело любви. Они не виноваты, что живут вне современного потока, какими-то просроченными векселями прежней нравственности. Я их жалею, как больных, как поврежденных, стоящих на краю пропасти с грузом богатств, который их стянет в нее, — им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их — чтоб и они спаслись, если хотят.

Я не только жалею людей, но жалею и вещи, и иные вещи иных людей.

Дико необузданный взрыв, вынужденный упорством, ничего не пощадит; он за личные лишения отомстит самому безличному достоянию. С капиталом, собранным ростовщиками, погибнет другой капитал, идущий от поколенья в поколенье и от народа народу. Капитал, в котором оседала личность и творчество разных времен, в котором сама собой наслоилась летопись людской жизни и скристаллизовалась история... Разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигали во всех направлениях... с начала цивилизации.

Я это так живо чувствовал, стоя с тупою грустью и чуть не со стыдом... перед каким-нибудь кустодом, указывающим на пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб, повторяя: «Все это истреблено во время революции»…

Печатается по автографу ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 13, лл. 1—35 об.).

Автограф на 35 лл. Авторская пагинация: 1—18, 2, 4—14, [1] 3, 5—6, 8, 13. На л. 18, после текста письма второго, подпись: —р; на л. 31, после текста третьего письма, подпись: Искандер; на л. 35 об., после текста четвертого письма, подпись: Искан<дер>. «Отрывок этот оканчивается так»,вклеена вырезка из рукописи Огарева (см. наст. том, стр. 587 и примечание к ней); на л. 35 об., после окончания «Письма четвертого», Герценом нарисован пером портрет мужчины в шляпе (автопортрет?) и начерчен план квартиры (см. факсимильное воспроизведение в ЛН, т. 61, стр. 167).

Сохранилось также (ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 20, л. 46—46 об., и ед. хр. 14, л. 6) автографы двух фрагментов: первоначальной редакции «Письма четвертого» и отрывка: «т. е. возводя в неизменный закон ∞ действительно неизменному грядущему» (см. раздел «Варианты»).

«Сборнике посмертных статей Александра Ивановича Герцена», Женева, 1870, стр. 269—292, с пропусками и искажениями. В полном виде перепечатано, по автографу, в ЛН, т. 61, стр. 159—172.

Замысел статьи относится, по-видимому, к осени 1868 г. (см. письмо Герцена к М. Мейзенбуг от 12 ноября 1868 г. и в разделе «Другие редакции и авторские переводы» наст. тома раннюю редакцию статьи, озаглавленную «Между старичками»). 9 января 1869 г. Герцен известил Огарева: «Написал статейку вроде промемория Бакун<ину> — можно в „Пол<ярной> зв<езде>˝ напечатать. При случае пришлю».

31 января Герцен сообщал сыну: «Я написал длинное, дельное и едкое письмо к Бакун<ину> для печати в „Поляр<ной> звезде˝ под заглавием „Между старичками˝; он не назван, но узнают все». О том, что Герцен намерен был продолжать полемику с Бакуниным, хотя и в несколько более примирительном тоне, свидетельствует его письмо к Огареву от 17 февраля 1869 г. В это же время у Герцена появилась надежда на возможность опубликования статьи в русской легальной печати. «Мне кажется, — писал он Огареву 25 февраля 1869 г., — что если по моему письму к Бакунину (без имени) провести стругом — то его можно целиком поместить в „Неделе˝. Вот было бы забавно». Герцен полагал, что его статью удастся напечатать в цикле «Скуки ради», публиковавшемся в это время в петербургской «Неделе» (см. его письмо к Огареву от 2 мая 1869 г.). Не оставил он и мысли о публикации «Между старичками» в «Полярной звезде». 11 марта, посылая статью Огареву в Женеву, Герцен писал: «Прочти ее со вниманием. Она может напечататься в „Пол<ярной> зв<езде>˝, если таковая будет, или совсем не печататься. Но мое мнение о деле таково». Насчет высылки статьи «о контроверзе с Бакуниным» Герцен упомянул и в письме к Огареву от 14 марта. 17 марта он писал тому же адресату: «Я ничего не имею против того, чтоб он <Бакунин> прочел, не теряя (у меня нет черновой). Готов и печатать».

Из письма к Огареву от 24 марта 1869 г. следует, что в это время у Герцена появляется мысль о переработке статьи: «Смысл моей статьи против Бакун<ина> прост. Мне хотелось бы, чтоб ты или я написали ему другое, т. е. (не лично, а общий) <...> Если б я имел его речи или что другое, я сделал бы».

Вскоре Герцен снова возвращается к мысли о переделке статьи с целью публикации ее в каком-нибудь из русских журналов. 13 апреля он пишет Огареву: «Если б я знал, что Тхорж<евский> остается еще на сутки, я бы вытребовал мое письмо in Bakouninem — мне его очень нужно. Я дам ему другую форму и откину все полемическое. В такой форме его можно печатать в России».

Выход в свет в Женеве около 10 мая 1869 г. брошюры Бакунина «Постановка революционного вопроса» сделал неизбежным продолжение полемики с ним.

10 мая Герцен приехал в Женеву. Сообщая 11 мая Н. А. Тучковой-Огаревой, что с Огаревым «все недоразумения », Герцен писал: «С Бак<униным> будет труднее, — он совсем закусил удила, и я привезу его новую статью, которая наделает страшных бед. Я буду протестовать и снимаю всякую солидарность».

17 мая 1869 г. Герцен уехал из Женевы в Aix-les-Bains, где пробыл До 21 мая (в письме к сыну от 21 мая он писал: «Сегодня в 12 едем в Женеву»). В Aix-les-Bains и Женеве, под впечатлением своих бесед с Огаревым, Герцен, по-видимому, и занялся коренной переработкой статьи, получившей вид первых двух писем «К старому товарищу». Переработка эта была весьма значительна. Об этом свидетельствует тот факт, что сохранившиеся фрагменты «Между старичками», в частности все начало, отсутствует в новой редакции. Проставленные Герценом под первыми Двумя «письмами» даты — 15 и 25 января 1869 г. — соответствуют времени работы над статьей «Между старичками». В это же время, очевидно, была написана первая редакция «третьего письма» (см. наст. том, 13 июня Герцен сообщал из Женевы старшей дочери: «Полемика» с Бак<униным> идет своим чередом; я из письма моего вымарал все личные намеки — и написал еще два. За него отвечал Огарев — и я уж отвечал ему; все это может с легкими изменениями напечататься». О своем намерении напечатать статью «где-нибудь в Брюсселе» Герцен писал Огареву 30 июня.

После отъезда в конце июня из Женевы Герцен продолжал работу над «письмами». В июле-августе была написана новая редакция «третьего письма» В автографе третье «письмо» датировано августом 1869 г.; тут же указано место его написания — Bruxelles — Paris. Однако в Париже Герценом был написан лишь «Post scriptum» (см. варианты к стр. 591 наст. том, стр. 718). письмо же было закончено во время пребывания Герцена в Брюсселе, т. е. до 18 августа

А. П. Пятковский сообщает в своих воспоминаниях что в августе 1869 г. Герцен прочел ему в Брюсселе первые три письма «К старому товарищу», которые «уже лежали готовыми в рукописи» (А. Пятковский. Две встречи с А. И. Герценом — «Наблюдатель». 1900, № 3, стр. 238). Мемуарист упоминает также о том, что он вел переговоры с Некрасовым относительно публикации статьи Герцена в «Отечественных записках», но что Некрасов счел это делом невозможным: «Главным основанием для опасений Некрасова выставлялась необыкновенная типичность герценовского слога, по которому — ex ungue <по когтям> — читатели, а за ними и надзирающие власти узнали бы автора под всякими псевдонимами, и это обстоятельство могло бы повлечь к опасным для судьбы журнала последствиям» (там же, стр. 250).

«Письмо четвертое», датированное в автографе июлем 1869 г., по-видимому, было написано именно в это время в Брюсселе. В письме Герцена к Огареву от 2 июля содержатся мысли, сходные с одним из основных высказываний «Письма четвертого»: «Мне, наконец, и эта государственная деятельность на уничтожение государства и это казенно-бюрократическое устройство уничтожения вещей сдается каким-то delirium ом tremens (белой горячкой). В Nancy я посмотрел, как и в Страсбурге, на изуродованные статуи-памятники и мне жаль стало якобинцев, что они так пакостничали».

Статья продолжала оставаться в рукописи. Характер сохранившегося автографа (наличие ряда мест с незавершенной правкой) заставляет полагать, что работа над «письмами» не была доведена до конца. В письмах к Огареву от 18 и 23 сентября 1869 г. Герцен выражал сожаление, что статья осталась ненапечатанной.

Однако и после смерти Герцена Огарев продолжал считать несвоевременной публикацию писем «К старому товарищу». Наследники Герцена отложили бы по этой причине их обнародование еще на больший срок, если бы в марте 1870 г. H. А. Тучковой-Огаревой не было получено письмо от имени никогда не существовавшего Бюро иностранных агентов русского революционного общества «Народная расправа» (письмо было написано С. Г. Нечаевым), требовавшее отказа от печатания последних произведений Герцена как вредных для русского революционного движения. Возмущенный характером и тоном этого письма сын Герцена заявил, что считает своим священным долгом опубликовать все произведения отца (см. ЛН, т. 41-42, стр. 162—163 и «Архив Огаревых», М.—Л., 1930, стр. 78—81) Сборник в который включены были письма «К старому товарищу» вышел в свет осенью 1870 г.

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 576, предшествовала вместо предшествовало (в автографе неполная правка)

Стр. 580, строка 23: Оно он (в автографе неполная правка)

Стр. 581, строки 26—27: вместо: что оно не должно

Стр. 581, строка 30: Международные работничьи съезды Международных работничьих съездов (в автографе неполная правка)

Письма «К старому товарищу» занимают особое место в литературном наследии Герцена. Написанные незадолго до смерти, они как бы подвели итог всей идейно-политической эволюции Герцена и обнаружили новые тенденции развития его теоретической мысли.

«К старому товарищу» являются по словам В. И. Ленина, доказательством того что в идейной эволюции Герцена скептицизм был «формой перехода от иллюзий „надклассового˝ буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата» (Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 11). В разрыве Герцена с анархистом Бакуниным Ленин видел проявление не только разногласий в тактике (как считал Герцен), но и глубокого различия в миросозерцании Герцена и Бакунина. Особенное значение придавал Ленин тому, что, разрывая с Бакуниным, Герцен «обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, — к тому Интернационалу, который начал „собирать полки" пролетариата, объединять „мир рабочий", покидающий мир пользующихся без работы˝!» (там же).

Полемическое выступление против Бакунина, а также политическая программа самого Герцена могут быть поняты лишь в свете ряда исторических обстоятельств, под влиянием которых развивалась мысль Герцена в последние годы его жизни.

Ко времени прекращения издания французского «Колокола» у Герцена сложилось твердое убеждение, что «заграничной печати время прошло» (письмо к Огареву от 3 апреля 1869 г.). Скептицизм в отношении к русской заграничной печати знаменовал конец огромного этапа политической жизни Герцена — этапа, связанного с созданием вольной русской прессы за границей. Перед Герценом чрезвычайно остро вставал вопрос — что делать дальше? Определить практическое теоретическая «разборка», — иначе говоря, теоретическое уяснение особенностей современного момента в развитии революционного движения и его перспектив.

Признаки революционного пробуждения Герцен особенно ясно ощутил в 1868—1869 гг. и неоднократно говорил о них в своих статьях и письмах этого времени (см. в наст. томе «A nos ennemis», «Даниил-Тьер»). В письме к сыну от 21 мая 1869 г. Герцен отмечал: «Когда я вглядываюсь в силу социального движения, в глубь его и в его страстность, — я вижу ясно, что настоящая борьба мира доходов и мира труда не за горами — даже в Англии».

Важным новым явлением в общественном движении Запада Герцен считал «международные работничьи съезды», т. е. деятельность созданного в 1864 г. І Интернационала. Письма «К старому товарищу» и переписка Герцена конца шестидесятых годов свидетельствуют о том, что, не поняв до конца действительного характера и значения 1-го Международного Товарищества рабочих, Герцен тем не менее отводил I Интернационалу значительную роль в дальнейшем развитии борьбы «мира доходов и мира труда». Анализ и оценка деятельности «международных работничьих съездов», по мнению Герцена, были необходимы для понимания современного состояния и перспектив революционного движения в Западной Европе.

В конце шестидесятых годов Герцен, как и прежде, очень остро ощущал потребность уяснить положение дел в России для того, чтобы иметь возможность правильно определить свою позицию в вопросах русского революционного движения. Он чувствовал, что реформа 1861 г., при всей ее половинчатости, явилась определенным рубежом в историческом развитии России, началом ломки старых устоев общественной жизни. Но четких представлений о процессах, определяющих ход исторического развития в России после реформы, у него не было. Неясным оставалось для Герцена положение дел в русской крестьянской общине, что было особенно важно для него как сторонника «крестьянского социализма». Скупые, неточные и разноречивые сведения о русской жизни, доходившие до Герцена, не давали ему возможности составить ясное представление о настроениях народных масс и об организации сил революционной интеллигенции. Герцен все больше убеждался в том, что «мы новой России не знаем» (см. письмо к Огареву от 10 апреля 1869 г.). Это убеждение заставляло Герцена с особенной недоверчивостью относиться к авантюристической тактике Бакунина, рассчитывавшего на постоянную готовность народных масс к анархическому «бунту».

11 декабря 1868 г. Герцен писал Огареву: «И еще о Бакун<ине>. Он поссорился из самолюбия, он поссорился из-за того, что я с иронией смотрю на ложь его речей и vague его программы. Он на меня дуется, потому что я прав». Слова Герцена о «vague» <расплывчатости, неясности> бакунинской программы не случайны. Продолжая даже в моменты самых острых разногласий считать Бакунина видным деятелем революционного движения, Герцен хотел иметь ясное представление о теоретическом содержании его программы; не удовлетворяясь революционными фразами Бакунина, он ждал четкого формулирования и теоретического обоснования проповедуемых им «идеалов». Вскоре после отправки Огареву статьи «Между старичками», 24 марта 1869 г., Герцен писал своему другу: «Мне хотелось бы, чтобы ты или я написали ему другое, т. е. допрос в чем его идеал? <...> Говорят, что он проповедует совершенное уничтожение собственности и семьи (à la Platon, чтоб родители не знали детей). Но ведь это вздор. И это было бы, действительно, возвращение в обезьяны и в скуку однообразия, которую человечество, по своему фантастическому элементу, не вынесет».

Отрицательное отношение Герцена к «агитационной кампании», развернутой Бакуниным и Огаревым в 1869 г. (о ней см. в статье Б. П. Козьмина «Герцен, Огарев и „молодая эмиграция˝» — ЛН, т. 41-42, стр. 32—36), появление брошюры Бакунина «Постановка революционного вопроса» обострили разногласия между Герценом и Бакуниным и привели к тому идейному разрыву, свидетельством которого явились письма «К старому товарищу». Эти же «письма» обнаружили серьезные расхождения в ряде вопросов Герцена с Огаревым, несомненно, испытавшим на себе в 1869 г. значительное влияние идей Бакунина и Нечаева. Полемика с Огаревым нашла прямое выражение в окончательной редакции «писем»: начиная с третьего «письма» Герцен адресует свои возражения не только Бакунину, но и Огареву (см. начало третьего письма — «Нет, любезные друзья...»). Замечания и возражения Огарева, содержавшиеся в его «Ответах» «старому другу» (см. ЛН, —204), помогали Герцену уточнить и глубже аргументировать ряд важнейших положений его «писем».

В статье «Памяти Герцена» В. И. Ленин писал, что на примере Герцена пролетариат учится «великому значению революционной теории» (Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 15). Имя Герцена Ленин называл в ряду тех предшественников русской социал-демократии, деятельность которых показывает огромное значение революционной теории для революционного движения (там же, т. 5, стр. 342). В свете этих ленинских оценок письма «К старому товарищу» выступают как замечательный документ, характеризующий борьбу Герцена за создание революционной теории. Мысль о необходимости для революционного движения прочной теоретической базы является одной из центральных идей «писем».

«Письма» свидетельствуют о глубокой убежденности Герцена в неизбежности социального переворота и переустройства общества на социалистических началах. Однако деятельное участие в надвигающемся социальном перевороте и успех последнего требуют, по убеждению Герцена, ясного представления о той «новой организации», которая должна прийти на смену старому порядку, и столь же ясного понимания путей и средств, ведущих к достижению нового общественного устройства. Только революционная теория может дать борцам уверенность в правильности их действий и в конечной победе их дела. «Мы на авось не пойдем», — твердо заявляет Герцен. Возможность создания такой теории Герцен выводит из того, что грядущий социальный переворот имеет своим существеннейшим содержанием коренное изменение экономических начал общественной жизни, а развитие экономики подчиняется определенным законам. Самая постановка вопроса о существовании этих закономерностей была глубоко плодотворна. Характерно, что Огарев в своих «ответах» Герцену, по существу, отрицал существование исторической закономерности и утверждал, что в революции для людей ясно представлять, куда они идут, «так же невозможно, как какое бы то ни было предсказание» (ЛН, т. 61, стр. 196).

Основную задачу современного революционного движения Герцен видел в детальной разработке теории: «Наше время, — говорит он, — именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным дорогам».

«работы осуществления» не пришло потому, что «старый мир» еще крепок — ни одна из его основ не расшатана настолько, чтобы ее можно было исключить из жизни, вырвав силой; во-вторых, «новый мир» еще не готов для решительной битвы — у него нет ни ясного революционного сознания, ни организации.

Насколько прав был Герцен в своей оценке характера и задач революционного движения конца шестидесятых годов?

Взятое в широкой исторической перспективе, мнение Герцена о сравнительной «крепости» старого порядка оказалось верным — в тот период, когда создавался цикл писем «К старому товарищу», капитализм в Западной Европе лишь приближался к той точке своего развития, с которой началось его нисходящее движение и загнивание. Следует, разумеется, иметь в виду, что это мнение не является у Герцена выводом из научного анализа современного состояния буржуазного общества; более того — Герцен высказывает ошибочную мысль, будто бы «старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей». Эта мысль Герцена ясно показывает, насколько далек он был от понимания действительных законов развития капиталистического общества.

«новый мир» еще не готов к организованному выступлению против старого порядка. Однако когда Герцен, оценивая силы, противостоящие старому общественному устройству, утверждал, что «меньшинство, идущее вперед, не доработалось до ясных истин, до практических путей, до полных формул будущего экономического быта» — он был глубоко неправ. В конце шестидесятых годов уже существовала теория, выработавшая подлинно научную «формулу» будущего экономического устройства, доказавшая неизбежность гибели капитализма и утверждения социализма и указавшая «практические пути» борьбы за победу новых общественных порядков, — этой теорией был марксизм. Историческая трагедия Герцена состояла в том, что, ясно видя необходимость научной теории для революционного движения, стремясь выработать такую теорию, он не понял великой истинности и силы созданной в годы его жизни революционной теории марксизма.

Тем не менее, чрезвычайно знаменательным является тот факт, что, считая необходимым условием успешности социального переворота подготовку «среды», которая «по положению должна первая ринуться в дело», т. е. воспитание и организацию масс, Герцен связывает эту подготовку с деятельностью Международного Товарищества рабочих — I Интернационала. Международный союз рабочих Герцен рассматривает как «первую сеть и первый всход будущего экономического устройства», как организацию, могущую стать реальной силой, которая либо заставит «мир, пользующийся без работы» пойти на сделки, либо победит этот мир в открытой схватке.

Оставаясь на позициях утопического «крестьянского» социализма, Герцен не мог, конечно, до конца понять историческую роль рабочего класса в борьбе за социалистическое преобразование общества. Не понял он и действительного содержания и исторического значения деятельности I Интернационала, которую он не связывал прямо с подготовкой социалистической революции. В понимании ряда вопросов, обсуждавшихся на конгрессах I Интернационала, он расходился с линией, которую проводил в Интернационале Маркс (так, например, Герцен отрицательно отнесся к резолюции Базельского конгресса Интернационала по вопросу о земельной собственности — см. об этом далее, в реальном комментарии). И все же надежды, которые связывал Герцен с деятельностью международного союза рабочих, показывают, что, избавляясь от скептицизма в оценке перспектив революционного движения на Западе, он «обратил свои взоры» к организации рабочего класса.

Высоко оценивая этот шаг вперед, сделанный Герценом в последние годы его жизни, В. И. Ленин вместе с тем отмечал, что и в письмах «К старому товарищу» Герцен не освободился еще окончательно от некоторых иллюзий «надклассового» буржуазного демократизма. Наиболее отчетливо эти иллюзии сказались во взглядах Герцена на пути социалистического преобразования общества.

Противопоставляя авантюристической установке Бакунина на немедленный стихийный бунт убеждение в необходимости подготовки масс к борьбе за новое общество, их воспитания и организации, Герцен не исключал «в принципе» возможности и необходимости революционного «взрыва» старых порядков, насильственного уничтожения их. Главное его внимание было направлено на доказательство того, что такой взрыв несвоевременен, не может иметь успеха и — более того — принесет лишь вред. «Угроза при бессилии вредна, — говорит он во втором „письме˝. — Подавленный взрыв двинет назад». Совершенно справедливо критикуя «революционное» вспышко-пускательство Бакунина, Герцен, однако, явно переоценивает возможности мирного разрешения конфликта «работников» и «собственников». Он считал возможным убедить собственников и капиталистов в бессмысленности их сопротивления социализму: «Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная, проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мешанину». Эти утверждения Герцена Ленин характеризовал как «старые буржуазно-демократические фразы» (Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 11).

Большое место в «письмах» занял вопрос о характере преобразования общества на социалистических началах. Герцен ясно видел, что такое преобразование означает коренной переворот в общественном устройстве, что общество, пришедшее на смену капиталистическим порядкам, будет совершенно иным новым обществом. Но отсюда для Герцена вовсе не следует, что осуществление нового порядка требует абсолютного разрушения всего, что существовало ранее, уничтожения всего старого только потому, что оно старое.

Четвертое «письмо», в котором этот протест выражен особенно ярко, является, несомненно, прямым выступлением против апологии разбоя, содержавшейся в брошюре Бакунина «Постановка революционного вопроса». Однако Герцен ошибался, явно преувеличивая элемент «бессмысленного разрушения» в революционной схватке восставшего народа со своими врагами.

При определении характера и границ социального переворота особую важность, естественно, приобретал вопрос об отношении к политическим формам, созданным старым обществом, и прежде всего — к государству. Именно требование немедленного уничтожения всякого государства выдвигалось анархистом Бакуниным на первый план.

Критика Герценом в «письмах» метафизической бакунинской «теории» разрушения государства свидетельствует о глубоком историзме мысли Герцена. Государство для Герцена — не случайное искусственное построение, а необходимая историческая форма политической жизни общества, изменяющаяся в ходе истории. Оно, по словам Герцена, не имеет собственного определенного содержания и потому может служить разным общественным силам. Идея немедленного разрушения государства и перехода к безгосударственной жизни несостоятельна: необходимость этих перемен не доказана теоретически, а практическая возможность и целесообразность их, по мысли Герцена, более чем сомнительна.

Окончательная редакция писем «К старому товарищу» при жизни Герцена была, очевидно, неизвестна Бакунину. После выхода в свет в 1870 г. сборника посмертных сочинений Герцена, в котором впервые были напечатаны «письма», Бакунин писал Огареву в недатированном письме, относящемся, по всей вероятности, к 1871 г.: «А пришлите мне посмертную, недавно напечатанную, книгу Герцена. Непременно пришли. Он, говорят, много толкует, и разумеется, с фальшивою недоброжелательностью, кисло-сладкою симпатиею обо мне. Надо же мне прочесть, а пожалуй, и ответить» («Письма M. А. Бакунина к А. И Герцену и Н. П. Огареву», Женева, 1896, стр. 324). Весьма вероятно, что Бакунин имел в виду в данном случае не только письма «К старому товарищу», но и другие материалы сборника, в которых шла речь о нем. Однако Огарев отнес слова Бакунина именно к «письмам». 23 февраля 1871 г. он писал Бакунину: «После твоего письма я перечел еще раз герценовские письма „К старому товарищу˝ (1869 г.). Обидного в них для тебя ничего нет, правды в них много, но согласиться с ними целиком я не могу. Книгу пошлем тебе не сегодня-завтра. Ты в письмах, кроме струнки позитивизма, никакой обиды не найдешь. Отвечать буду я сам» (ЛН, т. 61, стр. 192). Однако это намерение Огаревым осуществлено не было.

— начале XX вв. пытались истолковать «письма» как свидетельство отказа Герцена от революционных идей и революционнаметодов борьбы.

Действительное значение писем «К старому товарищу», как большого шага вперед в развитии Герцена, установлено было, однако не их критиками «слева» и «справа». Оно было сформулировано в статье В. И. Ленина «Памяти Герцена» (1912).

Иеремия Бентам (Письмо к Алекс<андру> I). — Письмо Бентама к Александру I было напечатано в апрельской книжке «Вестника Европы» за 1869 г. в статье А. Пыпина «Русские отношения Бентама». Первоначально этот эпиграф был вписан Герценом в статью «Между старичками» (см. наст. том, стр. 660). Во «Втором ответе старому другу» Огарева (конец мая 1869 г.) повторяется приведенный Герценом эпиграф (см. ЛН, т. 61, стр. 197).

’Etat и никаким coup de tête. — Coup d’Etat — государственный переворот, здесь в значении «насилие»; coup de tête — безрассудный, смелый поступок, здесь — «наскок». Каламбур построен на сходном звучании этих французских идиоматических выражений.

Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? — Настоящая редакция данной фразы (см. раздел «Варианты», стр. 711 наст. тома) — результат поправок, внесенных Герценом под влиянием замечаний Огарева. Огарев возражал против характеристики Герценом «внутренней работы, инкубации» как «беспрерывной, неуловимой». «Я не вижу, — писал он во втором „ответе˝, — в историческом ходе рода людского этой беспрерывной, неуловимой инкубации. История шла гораздо больше борьбой и прыжками, чем творческой тишиной внутренней работы» (ЛН, т. 61, стр. 198). Ознакомившись с возражениями Огарева, Герцен подчеркнул в его рукописи слово «беспрерывной» и написал против этого места: «я не говорил о беспрерывности, а говорю о теперичной минуте» (см. наст. том, стр. 622). Однако окончательная редакция цитированных Огаревым строк показывает, что Герцен признал справедливость замечания Огарева и счел нужным исключить слова «беспрерывной, неуловимой».

örende Lust ist eine schaffende Lust... — «Страсть разрушения есть творческая страсть» — слова Бакунина в статье «Die Reaktion in Deutschland. Fragment eines Französen», напечатанной под псевдонимом Jules Elisard в «Deutsche Jahrbücher für Wissenschaft und Kunst», 1842, № 247—251.

... Мы видели грозный пример кровавого восстания... — Герцен имеет в виду революцию 1848 г. во Франции.

... экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти. — Противопоставление Герценом в статье «Между старичками» экономических и политических «промахов» (см. наст. том, cтр. 661—662) вызвало возражения Огарева. В первом «ответе» Огарев доказывал неправомерность такого противопоставления, обращая внимание Герцена на то, что и политические «промахи» могут вести и действительно вели к экономическому разорению (см. ЛН, т. 61, стр. 194). Окончательная редакция первого «письма» показывает, что Герцен исключил то резкое противопоставление экономических и политических «промахов», против которого возражал Огарев. Однако Герцен считал ошибочным мнение Огарева, будто бы «сословность» — «экономический промах», т. е. будто бы современное сословное (классовое) устройство общества не имеет своего «экономического основания» и исторического оправдания. На рукописи первого «ответа» Огарева Герцен написал против того места, где Огарев называл сословность «экономическим промахом»: «Нет, сословность не промах, а возраст. Первые зубы — не промах — а выпасть должны» (см. наст. том, стр. 622). Более подробно возражал Герцен Огареву в первой редакции «третьего письма» (см. наст. том, стр. 662). Сохранившийся отрывок этой редакции — важное свидетельство историзма Герцена, его стремления понять историческую обусловленность современного классового общества и теоретически обосновать необходимость нового, социалистического общественного устройства.

Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабёфа и коммунистической барщины Кабе не пойдет. — Герцен неизменно отрицательно относится к идеям «уравнительного» коммунизма в учениях Бабёфа и Кабе, а также к характерному для Кабе стремлению точно регламентировать жизнь в будущем коммунистическом обществе.

... уметь все согласовать — к общему благу (как мечтали о страстях фурьеристы). — «страстях», т. е. побуждениях, управляющих действиями человека. Фурье считал, что не существует ни одной страсти, которая была бы бесполезна или дурна сама по себе; дурное и вредное действие страстей — лишь результат их неправильного развития и применения в современном обществе. Поэтому Фурье утверждал, что будущее «социетарное» общество должно не изменить или уничтожить страсти, а дать им верное применение и гармонически сочетать их в «унитеизме» — высшей страсти, направляющей личность к единству с обществом, к отысканию всеобщего блага.

Экономический переворот имеет необъятное преимущество ∞ в трезвости своей основы. — В автографе слова «экономический переворот» написаны вместо зачеркнутого слова «социализм» (см. раздел «Варианты»). Можно предположить, что это исправление здесь, как и в другом месте первого «письма» (см. примечание к стр. 581), — результат подготовки Герценом текста «письма» к печати. Сообщая 30 июня 1869 г. Огареву о своем желании напечатать «где-нибудь в Брюсселе наших часть препинаний», Герцен добавлял: «по части социализма, может, формы следует изменить».

Вспомни старый спор Маццини против Прудона и новое препирательство ∞ — Герцен говорит о выступлениях Маццини против социалистических идей, в частности, — о критике им Прудона в брошюре «Dovere délia democrazia» (1852). Об этой брошюре Маццини Герцен писал в «Былом и думах» (см. т. XI наст. изд., стр. 41). Говоря о «новом препирательстве, о влиянии, о воле» и т. д., Герцен, по всей вероятности, имеет в виду споры о свободе воли в иностранной прессе шестидесятых годов. 20 июня 1868 г. Герцен писал сыну в связи с критикой его взглядов по этому вопросу: «... постарайся взять №№ „Liberté˝ (это дней за пятнадцать и №№ пять, шесть), где Жирард говорит о наказаниях; он головой выше французов». (Какие именно статьи имеет в виду Герцен, установить не удалось.) Ранее в работе «La Liberté» (1857) Жирарден возражал против признания абсолютной свободы человеческой воли, ссылаясь на то, что человек зависит от своего разума, от случайностей рождения, от общественных условий, в которые он поставлен. Действительная свобода, по мнению Жирардена, состоит в возможности для человека делать то, что санкционируется его разумом. Жирарден полагал, что человек не может нести ответственность перед обществом за те поступки и факты, которые определены не зависящими от человека природными и общественными обстоятельствами. Жюль Симон в работах «Le Devoir» (1854) и «La Liberté» (1859) доказывал, что человек свободен «ибо свобода состоит не в возможности что-либо делать или не делать, а в возможности желать или не желать — мотивы действия, а не его результаты; поэтому, утверждал он, человек должен быть признан ответственным за свеи поступки. Луи Блан признавал ответственность человека за свои поступки перед обществом, указывая одновременно на необходимость изменить общественные условия, отрицательно влияющие на человека («Письма об Англии»). О спорах в шестидесятых годах вокруг вопроса о свободе воли Герцен писал также Вырубову 9 апреля 1869 г.: «Сын мой пока остается во Флоренции. Против него сенатор Ламбрускини написал поэтистически-натурфилософическую диатрибу. С тех пор, как дело о libre arbitre было внесено в ваш правительствующий сенат, сенаторы полагают, что они призваны на решение философских процессов».

... море, которое сек персидский царь... — По рассказу Геродота, персидский царь Ксеркс, предполагая осуществить вторжение в Грецию, построил два моста через Геллеспонт. Когда мосты были уже готовы, поднялась сильная буря, поломавшая их. При известии об этом Ксеркс пришел в ярость и приказал дать Геллеспонту в наказание триста ударов бичом, а в открытое море опустить пару оков. Говоря далее о «вечевом колоколе, наказанном Иоанном Грозным», Герцен, вероятнее всего, имеет в виду колокол в Угличе, звоном которого угличане были извещены об убийстве царевича Димитрия. По приказу Бориса Годунова колокол был сброшен с колокольни, лишен крестного знамения, у него отрубили одно ухо и вырвали язык. Затем он был высечен па площади плетьми и отправлен в ссылку в Сибирь.

énévolentiae... — Буквально: снискание благоволения, заискивание (лат.); здесь — способ привлечь на свою сторону.

Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. — В автографе слова «новый водворяющийся порядок» стоят вместо зачеркнутого слова «социализм» (см. «Варианты» и примечание к стр. 578).

Международные работничьи съезды ∞ перед которыми вызывается один социальный вопрос за другим... — Герцен проявлял значительный интерес к деятельности I Интернационала, в частности, — к его конгрессам. Первое сочувственное упоминание о «работничьих лигах» как свидетельстве того, что «есть силы у Запада, пробуждающиеся к свету», встречается в дневниковой записи Герцена в июле 1866 г. (см. наст. том, стр. 608). Осенью того же года в статье «Порядок торжествует!» Герцен упомянул о первом Конгрессе I Интернационала как доказательстве роста международной солидарности работников вопреки официальному правительственному национализму (см. т. XIX наст. изд., стр. 171). Живой интерес вызвал у Герцена Брюссельский конгресс I Интернационала в 1868 г. Задумав статью «Les Russes au Congrès de Berne», Герцен в письме к Огареву от 28 сентября 1868 г. просил Тхоржевского собрать для него материалы Конгресса и добавлял: «да и о брюссельском сборе нужно бы». Упоминание о Брюссельском конгрессе I Интернационала в статье «A nos ennemis» подтверждает, что в «международных работничьих съездах» Герцен видел свидетельство роста сил социализма в Западной Европе (см. наст. том, стр. 422). Большой интерес представляют отклики Герцена на работу Базельского конгресса I Интернационала в 1869 г. (см. письма к Огареву от 23 сентября и 3 октября 1869 г.). Не соглашаясь с рядом решений Конгресса, Герцен, однако, считает, что «и Конгресс и обсуживание его — большой шаг вперед». «Я больше верю, чем когда-нибудь, в успех именно этих социальных сходок», — утверждает он в том же письме к Огареву от 23 сентября 1869 г. Ассизы — суд присяжных (от франц. — cour d’assises).

Международный союз может вырасти в Авентинскую гоpу à l’intérieur... — По преданию, в 494 г. до н. э. во время борьбы патрициев с плебеями в Древнем Риме плебеи в знак протеста против притеснений со стороны патрициев удалились на Авентинскую гору. A l’intérieur — внутри (т. е. в недрах буржуазного мира).

... видоизменение ее, вроде перехода из личной в коллективную, неясно и неопределенно. — Уничтожение существующих форм собственности было, с точки зрения Герцена, важнейшей стороной социального переворота (см. об этом стр. 577 наст. тома). Слова Герцена о «неясности» и «неопределенности» перехода собственности из личной в коллективную относятся поэтому не к самому идеалу коллективной собственности, а к путям, средствам, формам преобразования собственности. Герцен считал, что мелкая частная собственность на землю имеет в Западной Европе глубокие корни, и придавал большое значение привязанности западного крестьянства к «своей» земле. Поэтому Герцен критически отнесся к решению Базельского конгресса I Интернационала (в сентябре 1869 г.) по вопросу о земельной собственности. Решение это признавало необходимым упразднить частную собственность на землю и обратить ее в общественную собственность (см. «Базельский конгресс Первого Интернационала», Партиздат, 1934, стр. 85). В письме к Огареву от 23 сентября 1869 г. Герцен писал, что он не понимает «указа об отмене права собственности (без всякого развития)», т. е., очевидно, без указаний на формы, пути, средства, постепенную подготовку обобществления земельной собственности. В письме к Огареву от 3 октября Герцен вновь заявлял, что «декрет» (т. е. резолюцию Конгресса) о собственности он не считает «вполне оправданным».

Вопрос, прямо идущий за тем, — вопрос о наследстве, — еще труднее. — В вопросе об отношении к праву наследования Герцен расходился с Бакуниным, который считал, что отмена этого права законодательным путем, в рамках существующего государства, станет отправной точкой социалистической революции. Однако позднее Герцен отрицательно отнесся и к той постановке вопроса о праве наследования, которая была дана в докладе Генерального Совета Интернационала, написанном Марксом и оглашенном на Базельском конгрессе. Маркс считал, что законы о наследовании являются не причиной, а следствием, юридическим выводом из существующей экономической организации общества, и потому вопрос о праве наследования является частным вопросом, который найдет свое решение в ходе социалистического переустройства; признать же отмену права наследования отправной точкой социальной революции означало бы, по убеждению Маркса, «только отвлечь рабочий класс от той позиции, с которой действительно следует повести атаку на современное общество» (см. «Базельский конгресс Первого Интернационала», Партиздат, 1934, стр. 55). Позицию Генерального Совета, выступившего за уничтожение частной собственности на землю и не выдвинувшего предложения об упразднении в рамках существующего общества права наследования, Герцен ошибочно оценил как «нелогичную». В письме к Огареву от 23 сентября 1869 г. он писал, что не понимает «амнистии — „наследству˝, по врожденной царской милости». В письме от 3 октября, сочувственно отзываясь об опубликованной накануне в парижской газете «Le Réveil» статье M. Гесса против Бакунина, Герцен писал Огареву: «Что ты не понял, что я сказал „о наследстве˝, это не моя вина... Гесс начинает свою статью тем, что удивляется, как конгресс коллективную собственность принял, а наследство помиловал. Ясно, что нет логики. Отчего же ты издеваешься над моим замечанием?»

... звал дикие силы на месть и разрушение старой, преступной веси ∞ чем она заменится. — О своих чувствах и мыслях, вызванных кровавой расправой буржуазии над парижским пролетариатом в июне 1848 г., Герцен писал в главе «После грозы» книги «С того берега» (см. т. VI наст. изд., стр. 48).

Отрывок этот, приведенный из ответа Огарева на мое письмо к[21] Бакунину, оканчивается так... — Герцен цитирует отрывок из первого «ответа» Огарева на статью «Между старичками» (ЛН, т. 61, стр. 193).

«Время слова ∞ наступило». Как будто слово не есть дело? — Эти строки направлены против Бакунина, писавшего в брошюре «Постановка революционного вопроса»: «Нам предстоит сломать силу громадную. Словами ее не проймешь, надо дела» (см. «Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву», Женева, 1896, стр. 469). 11 мая Герцен писал Тучковой-Огаревой: «Бакунин хотел <...> пустить такую дрожь на всю Россию, что там за университетом закроют типографии... „Этого-то и надобно, зачем слова?... дела˝... И Бакунин-то не понимает того, что понимал Иоанн Богослов и Иоанн Бирон: что „слово и дело˝ — одно или, лучше, два вида одного <...>»

... какое-нибудь «Allez dire à votre mâitre» Мирабо... — Начало знаменитой сентенции Мирабо, сказанной им на заседании Национального собрания 23 июня 1789 г. Когда после ухода с собрания короля и депутатов высших сословий церемониймейстер де-Брезе потребовал от имени короля, чтобы зал покинули и оставшиеся депутаты, Мирабо ответил: «Пойдите и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и уйдем отсюда только уступая силе штыков».

Каково теперь на совести тем, которые подталкивали поляков? — Герцен имеет в виду Бакунина и его позицию в отношении к польскому восстанию 1863 г.

... как идеал Атта Тролля у Гейне был абсолютный белый медведь. — В поэме Г. Гейне «Атта Тролль» медведь Атта Тролль (в котором Гейне сатирически изобразил немецких мелкобуржуазных радикалов) представляет себе бога — творца мира в виде огромного снежно-белого медведя.

∞ шаг в свободе. — В «Философии истории» Гегель, рассматривая рабство как несправедливое состояние, вместе с тем утверждал, что оно является моментом прогрессивного перехода от изолированного, лишь чувственного существования. (См. «Философия истории», раздел «Географическая основа всемирной истории»).

Этой государственной силой хотел воспользоваться Лассаль для введения социального устройства. — Лассаль считал, что новое социальное устройство, исключающее возможность эксплуатации рабочего класса капиталистами, может быть достигнуто посредством образования производительных ассоциаций рабочих, которые должны быть созданы при помощи и под покровительством государства, преобразованного на основе всеобщего и прямого избирательного права. (См. его работы «Программа работников» и «Гласный ответ центральному комитету, учрежденному для создания[22] обще-германского рабочего конгресса в Лейпциге». Утопическая мелкобуржуазная теория Лассаля, его взгляды на государство как на надклассовую категорию, а также отрицание им классовой борьбы пролетариата и необходимости революционного преобразования общества были подвергнуты критике в работе К. Маркса «Критика Готской программы».)

Маленькие города, тесные круги страшно портят глазомер. — жизни отрицательно сказываются на его взглядах, отрывая их от реальной почвы. Так, в письме от 9 сентября 1869 г. Герцен писал Огареву, почти буквально повторяя строки «Post scriptum’a» к третьему из писем «К старому товарищу»: «Что значит говорить и видеть — это я испытал в нынешнее путешествие (после Женевы и в Женеве). Я ничего не делал, а сотни вещей стали яснее, стали не те. Ваше кенобитическое житье вредит глазомеру, и ты с Бакун<иным> в вашей истине — столько же далеки от истины прикладной, возможной, как были первые монахи христианства. Тут, может, лежит главная причина, почему следует жить в Париже».

∞ Тут ум оставляет их окончательно. — В прокламациях, написанных весной и летом 1869 г. («Несколько слов к молодым братьям в России», «Постановка революционного вопроса», «Начала революции», «Наука и насущное революционное дело»; последняя вышла в свет в начале 1870 г.), Бакунин утверждал, что молодежь не должна стремиться к овладению современной наукой, ибо наука эта служит исключительно интересам царя и капитала и ничего не может дать народу. Так, в брошюре «Постановка революционного вопроса» он писал: «Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выражение. Наука же новая и живая несомненно народится потом, после народной победы, из освобожденной жизни народа» («Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву», Женева, 1896, стр. 468).

Робеспьеровской нелепости, что атеизм аристократичен... — Робеспьер, будучи последователем деизма Руссо, считал, что идея Верховного существа, справедливого, покровительствующего безвинно униженным и наказующего порок и зло, отвечает интересам народа и должна стать основой для соблюдения общественной справедливости. Напротив, атеизм, отрицающий существование Верховного существа, отнимает у общества представление об общеобязательной справедливости, каре за зло и награде за добродетель и потому антинароден. Мысль об атеизме как привилегии аристократов была высказана Робеспьером в одной из его речей в якобинском клубе в 1793 г. О необходимости признания Верховного существа Робеспьер говорил подробно в речи в Конвенте 18 флореаля II года (7 мая 1794 г.). См. Discours et rapports de Robespierre, Paris, 1910.

За ним так и следует разнуздание диких страстей — le déchaînement des mauvaises passions. — Эти слова Герцена, по-видимому, направлены непосредственно в адрес составленной Бакуниным программы Интернационального социалистического союза, в которой говорилось: «Мы понимаем революцию в смысле разнуздания того, что теперь называют дурными страстями, и разрушения того, что на том же языке называется „общественным порядком˝» («Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и П. П. Огареву», Женева, 1896, стр. 456). Программа эта во многом повторяла программы тайных анархистских организаций, создававшихся Бакуниным в середине шестидесятых годов в Италии. С этими документами Бакунин в 1866 г. ознакомил Герцена и Огарева (см. там же, стр. 170 и 196). Кроме того, здесь в известной мере получил отражение и неоправданный «страх» Герцена перед террором. Возражая Герцену, Огарев писал в своем третьем «ответе»: «Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден; пути его, сообразно с духом времени, были пути исключительно военные, — писал Огарев. — Почему же тебе их пути не казались страшными? А как скоро эти пути переходят в террор крестьянский и работничий — они тебе кажутся страшными...» (ЛН, т. 61, стр. 204). И дальше: «Ты все пугаешься перед словом разбой или грабеж (и даже коммунизм) <...> я давно говорю, что разбой может быть и не быть, может явиться как частный случай восстания — ради его спасения — но главное дело в неизбежном восстании, которое и должно стать началом» (там же). Герцен не согласился с мнениями Огарева: характерно, однако, что и в четвертом «письме» и в письмах к Огареву он протестует главным образом против призывов «совершенная разница языка, глоссологии». «Тебе, например, — писал он, — кажется хирургическая фраза — не беда, а мне — беда. Ты думаешь, что призыв к скверным страстям — отместка за скверну делающуюся, а я думаю, что это — самоубийство партии и что никогда, нигде не поставится на знамени эта фраза. Все восстания в истории — ты все ссылаешься нa прошедшие перевороты — были сделаны монахами, суровыми аскетами, у которых за все страсти была одна. Возьми Кромвелевых солдат, деятелей XVIII столетия „Да это фраза˝. Зачем же употреблять дерзкие и вредные фразы?»

[49] Что говорить о папских силлабусах и индексах, о полицейских наказаниях за такие-то и такие-то мнения, о сенатских решениях философских вопросов, когда неясность, сбивчивость самых элементарных понятий поражают в мире свободного мышления, в высших сферах оппозиций и революции… Вспомни старый спор Маццини против Прудона и новое препирательство о вменении, о воле, об идеализме, о позитивизме — Жирардена, Луй Блана, Жюль Симона.

[50] крайнее средство (франц.). — Ред.

— Ред.

[52] Отрывок этот, приведенный из ответа Огарева на мое письмо к Бакунину, оканчивается так:

«Каждый отдельный мозг, вследствие наращения в себе своих впечатлений, встречает от них уклоняющиеся новые впечатления — или вовсе мимоходно, или не с достодолжной емкостью, или совсем отрицательно (т. е. враждебно). Отсюда каждый человек убежден или предубежден, что он прав, чтò положительно не может быть доказано даже в таких абстрактных специальностях, как математические построения (теория Тихо де Браги так же была построена на математических построениях, как и теория Галилея), и потому действительное признание истины требует новых мозгов, не увлеченных предыдущими впечатлениями. На этом даже зиждется знаменитое историческое развитие, или прогресс».

[53] внезапному удару (франц.). — Ред.