Герцен Александр: Война и мир

... Je suis outré de l'appui cue prête l'Allemagne à cette honteuse Autriche, à cette «Capua der Getster», concordée. Je prêche l'exclusion de toute province non-allemande; l'union plus étroite nationale, l'abandon de l'Autriche — pour rendre la main libre, non seulement à l'Italie, mais aussi à la Hongrie et aux provinces slaves. Cher aim, vous avez dit avec raison, que le bonapartisme c'est la mort; mais souvenez-vous que l'Autriche C'EST LA DAMNATION ETERNELLE et que ce n'est qu'en détruisant cette dernière que vous enlevez à la mort sa terreur en la réduisant au rang d'un simple accident[44].

Австрия не народ. Австрия — полицейская мера, сводная администрация, она ни к чему живому не примыкает, не покоится на себе: без частей ее нет, это величайший исторический призрак, который когда-либо существовал. Тут все ложь. Римская империя — в Германии. Германская империя — состоящая преимущественно из славян, итальянцев, мадьяр. Избирательное правительство — переходящее по наследству. Связь нескольких народностей — основанная на перекрестном отвращении их друг от друга. Тут нет ничего органического, отнимите Ломбардию справа и придайте слева Молдо-Валахию — и так хорошо. Отнимите Галицию и прибавьте Сербию — и это недурно; die Staats Kanzlei[45] пойдет своим порядком. Империя австрийская не имеет никакой будущности; когда ее отменят, тогда только люди настоящим образом удивятся — как могла существовать такая нелепость, сшитая из лоскутков конгрессами и упроченная глубокими дипломатическими соображениями. Империя, необходимая для равновесия — некогда, чтоб перетягивать папу, теперь, чтоб папу не перетянули. Оплот Европы против исламизма, спасающий Турцию от России. Мнимая представительница германского единства, ненавидимая всей Германией и защищающая Рейн «на По и на Адиже», славянской и венгерской кровью, против Италии. Это какой-то сон больного горячкой!

Мы не рады войне, нам противны всякого рода убийства — оптом и вразбивку; те, за которые вешают, и те, за которые дают кресты; нам жаль всякую кровь, потому что крови веселее течь в жилах, чем по траве и по песку; нам всего больше жаль австрийскую кровь, которая будет литься за неправое дело и, сверх того, из-под палки. Дики еще образованные народы и недалеко ушли от времен Нимврода и Сезостриса, если не могут иначе решать дела, как дубиной и пращою.

Сверх того, мы не рады войне как русские, война остановит внутренную работу, усилит снова управление шпорами и снова истощит силы бедного народа, не дав ему взамен ничего, кроме множества калек и нескольких лубочных картин, представляющих генералов, лошадей, трупы и дым.

Но, верные нашему реализму, мы принимаем войну за факт и нисколько не намерены терять время чувствительно и бесполезно, разглагольствуя о всеобщем мире, тоскуя о вселенской братстве — в виду двух армий, которые, быть может, теперь режутся.

Еще меньше будем мы отыскивать, справедливы ли причины войны, достаточны они или нет, кто виноват и кто прав. Вероятно, никто не смешивает предлоги войны, les à propos, с ее настоящими причинами. Разве кто-нибудь верил, что Крымская война делалась в пользу Турции, или разве есть люди, настолько нищие пониманием, что и взаправду думают, что Наполеон ночи не спит, а все кручинится о том, что Италия не свободна?

Кто юридически прав в этой войне, может, и можно бы доискаться по Гроцию и по другим, но это очень неинтересно и совершенно бесполезно.

Теперичная война, после десятилетнего натянутого состояния, в продолжение которого зло входило внутрь и подтачивало организм европейский, имеет ту же причину, по которой когда-то Везувий затопил расплавленным камнем целые города, т. е. излишнее накопление горючих веществ, праздных сил, Наполеон — случайная искра, она должна или потухнуть или жечь что-нибудь; сколько загорится и сколько сгорит, он не отвечает; в Крымскую войну пожар был не велик, искра стала тухнуть, но вот она подожгла Италию...

Для того чтоб предвидеть, что выгорит и что останется, надобно знать, насколько грудь здорова, насколько кровь жива у европейских народов.

«Здоровому все здорово!» — говорят русские; действительно, в хорошей крови многое переработается, в дурной оно разовьется в рак, в туберкулы...

Крымская война имела целью повредить России, но только ей и принесла пользу. Веревки, которыми мы были связаны по рукам и по ногам, ослабли, перетерлись во время войны, испуганный тюремщик сам помер. Осадой Севастополя началось освобождение крестьян, призыв к оружию был призывом к мысли; и Россия с тех пор идет мощно вперед по широкой дороге, несмотря на все черепки и. битые бутылки, вроде Панина, Орлова, Муравьева, оставленные у ней под ногами упрямством и небрежностию шоссейного смотрителя, несмотря на дворянские комитетские лужи и бакалдины, ни на ложные маяки доктринеров.

Если война завяжется, то мы можем смело сказать: Европа не возвратится на ту мель, с которой война ее стащит и на которой она застряла с 1849 года. Это уже само по себе чрезвычайно важно, и вот где причина, по которой Англия, единственная страна рационального консерватизма, готова сделать все, чтоб отвратить эту войну. Ей, как она сложилась, всякое быстрое движение вредно.

Но куда пойдут эти миры, снятые с якоря? Мы думаем, что романский мир одолеет сводную, разношерстую Австрию... что же будет с побежденным, что будет с победителем?

Во-первых, для победителя будут предстоять те же два пути на другой день после победы, как накануне войны.

сделается целью всего; римское, античное начало это, вооруженное телеграфами, железными дорогами, опертое на страшные средства бюрократии, полиции и бесчисленного постоянного войска, сосредоточит всю жизнь, всю энергию в правительстве, в цезаре, и однообразное существование галло-романской державы с своими сестрами и родными обеспечится на века и века.

Может, случится и другое: может, франкское начало, разбуженное войной, также поднимет голову; может, Италия, ненавидящая централизацию, однообразность форм, гуртовой гнет, иначе поймет свое освобождение. Она теперь, при самом начале, перевела войну на революцию. Гарибальди начальствует легионерами, Тосканский герцог в бегах, Уллоа чуть не на его месте. Если Италия увлечет Францию, если Франция после войны хоть один год будет в состоянии вытерпеть свободные учреждения, не делая генерала Мак-Магона или генерала Бурбаки императором, тогда, может быть, начнется на древней почве великих воспоминаний, между Средиземным морем и Атлантикой, третья эпоха событий и история не сделает географической измены.

То ли будет или другое, нам кажется, что не в этом ближайшая задача теперичного положения дел и не в этом главный результат войны.

Первую роль поневоле надо уступить Австрии. Весь вопрос состоит в том: вгонится ли наконец эта германская империя в границы немецкого государства или нет? Растворятся ли наконец двери этой полурассевшей и покачнувшейся бастилии народов, готовых ринуться вперед, или старая дипломатия оставит подшибленного коршуна, изгнанного из Ломбардии, заедать чудные земли от Адриатики до Дуная?

Если последнее будет — кровь лилась напрасно, и Европа снова, как в 1848 году, даст доказательство своей неспособности вполне совершить что-нибудь.

Если же Австрия уничтожится как сводное государство, то тогда, какие бы судьбы романского мира ни были, мы всеми парусами входим в новую эпоху. И если в самом деле мир великого прошедшего, после двух тысячелетних деятельностей, устал, то чем может он доблестнее завершить свою длинную жизнь, как не открывая для истории новые, непочатые пажити, оттертые от света и всякого развития игом бесплодным в иноплеменным?

Немецкие публицисты выдумали для Австрийской империи всемирно-историческое призвание, оно, видите, именно состоит в образовании полудикого юго-востока Европы. Но какое значение имеет австрийская цивилизация, и что она сделала кроме того, что ввела ту же полицию и те же наказания во все страны? Ну, если не в политическом, то в торговом, в экономическом отношении?.. Королевско-имперская цивилизация состоит в постоянном гнете всего народного и в онемечивании. Но ни итальянцы, ни мадьяры, ни славяне не хотят вовсе образоваться в немцев. Между ними и немцами лежит та incompatibilité d'humeur[46], по которой разводят мужа с женой. Мы знаем, что значит насильственно образовывать, это одна из гибельнейших идей, в силу которой бездушной дрессировке и фельдфебельской выправке дается вид благодеяния. Маленьких детей не гоняют больше в школу розгой.

Замечательная вещь, что вообще германский мир — школьный и ученый по преимуществу — очень плохой образователь подавленных им народов. Стоит взглянуть на эстов и леттов в остзейских провинциях, чтоб убедиться в этом; особенно если их сравнить с финнами, бывшими в соприкосновении не с немцами, а со шведами.

Как Австрия специально образовывала — мы знаем по Богемии. Она употребила два столетия на систематическое забивание всего независимого и национального в этом народе; она совершала там злодейства, перед которыми бледнеют дела протестантской Англии в Ирландии: казни, конфискации, гонения продолжались поколения, под руководством иезуитов и бюрократов, в распоряжении которых состояла развратная, наемная, скотски-свирепая солдатеска, хранившая в памяти предание валленштейновских времен и тридцатилетнего разбоя. Вешали, секли, морили в тюрьме, жгли людей, жгли книги, грабили, выселяли и дошли до того, что аристократическая помесь и часть мещан сделались немцами, а народ остался чешским; и в первую минуту, как потерявшийся палач приподнял свою руку и дал жертве немного вздохнуть, в начале нашего века, явилась целая чешская литература.

Про Италию говорить нечего. Сами немцы согласны, что Ломбардия образованнее немецкой Австрии. Некоторые из них признают даже что Ломбардия имеет право отказаться от отеческого воспитания Австрии. Они всё нашего брата варвара-славянина, мадьяра норовят Австрией выделать в венцев.

Но что же приняли, например, от австрийцев мадьяры? Я в мире не знаю ничего противуположнее немцам, как мадьяров с их полудикой разметистой волей, к которой так идет их отвага, с их жизнию в лесах, с их бурными и независимыми комитатами. Это какое-то кованое племя, до того упругое, что сам Меттерних не мог никогда его сломить. И когда Венгрия восстала, Австрия дышала на ладан, и совсем перестала бы дышать, если б не преступная рука Николая. Николай, помогая Австрии, изменил столько же России, сколько Гёргей, помогая ему, изменил Венгрии.

Или не в Галиции ли, может, в Иллирии, в Далмации особенно, успешно привился германизм?

Ничего подобного, напротив — международные распри, например, между мадьярами и славянами, стали с 1848 года стираться перед ненавистью к общему отечеству. Пока Австрия льстила ограниченным сторонам народностей и раздувала их неприязнь, ссоры оставались; но когда она принялась после революции подводить всех под один знаменатель, убедившись, что иной раз не сладишь с национальностями и что не всегда народное пробуждение ограничится филологическими исследованиями, тогда народы поняли, где их настоящий враг.

Печальная судьба пала на долю Австрии — она после Гогенштауфенов не имела ни красных дней, ни благородных воспоминаний, а при Гогенштауфенах она не была тем, чем теперь. Зловещая династия Габсбургов является какой-то карой людям за их стремление к независимости, она постоянно противудействует всему человеческому — старым вольностям и новой свободе; постоянно усмиряет, подавляет, морит. В имперском устройстве ее соединяется все мрачно-инквизиторское, ядовитое и злое испанского католицизма с скупою алчностию, с кастратским бесстрастием клерикального управления, с наглой дерзостью немецкого риттера и с холодным капральством казарменной дисциплины. Умственное движение никогда не было настолько сильно в этой стране, чтоб получить себе права; у ней нет литературы. Вена только известна своей кухней и обжорством, несколько знаменитых ученых — или славяне, или иностранцы, во всем чисто австрийском что-то бездарное, лишенное поэзии. Где светлые воспоминания этого края? Годы его пущей силы — годы плача и стенаний для народов, как в царствование Карла V, этого бревна, брошенного на дороге человечества, от которого мрут живые остатки прежней Европы и блекнут новые всходы. Или эти светлые дни были при Иосифе II? Но он был окружен одной ненавистию разбуженных им галок и летучих мышей. Или в дни победы над Наполеоном, когда, избитая и окровавленная с обеих сторон, Австрия входила в виде длинной фигуры своего Франца в Париж и на другой день после победы принялась за полицейские следствия, которыми и занималась тихо до 1848 года и от 1848? Военные суды, тайные суды, палки, цепи, двадцать лет, пятнадцать лет, десять лет carcere duro[47]. И они находят, что это цивилизация?

Быть может, в те отдаленные времена, когда турки были опасны, когда весь юго-восток Европы бродил в неустроенном состоянии, открытый нападениям, и не имел опоры, — может, тогда и была какая-нибудь польза от этого железного обруча, набитого на несколько народов; хотя и тут надобно заметить, что Польша и Венгрия спасли Вену от турок, а не Вена их. , a в истории самое смертное преступление — быть несовременным. Главная вина Австрии не в вековых злодеяниях ее — мало ли что было в прошедшей жизни каждого народа, — главная вина ее в том, что она мешает. Уголовный суд истории не совпадает с нашим, это не морально справедливый суд, а физиологически верный. Скорлупа, насильственно удерживающая части от распадения, становится ненужной, потом вредной, она может задушить зародыш, а потому ее следует разбить клювом изнутри или ударом снаружи.

Австрия заживает чужой век, за это в истории смерть — если то, чему она мешает, достойно жить и имеет силы.

История не убивает, как некогда камчадалы за одну старость, она оставляет и Китай и Японию. Но если б внутри Небесной империи бились живые силы, которым бы было тесно и которые сами по себе были бы здоровы и мощны, они давным-давно подорвали бы мандаринскую, табель о рангах, несмотря на то, что китайское устройство гораздо умнее и сообразнее нравам своей страны, чем австрийское иностранцам, составляющим это отечество поневоле!

Неспособность мадьяр и славян онемечиться, их неспособность к известным государственным формам, к известному канцелярскому порядку вовсе не доказывает ни их дикость, ни действительную неспособность их. Это одна из старческих ошибок западных народов; они думают, что имеют монополь исторического бытия и единоспасающую форму образования. Все самобытное и независимое кажется им варварским или крамольным, все новое обижает их как нелепость; к тому же они до такой степени привыкли думать и рассуждать по своим шаблонам, что они не понимают ничего не подходящего под них. В той неспособности славян, в которой немцы видят низшую, не развившуюся до них натуру, мы видим залог нашего будущего развития!

Ни славяне, ни мадьяры не составляют ни сателлитов, ни даже попутчиков германскому миру. Славяне — это грядущая часть человечества, вступающая в историю. Мадьяры составляют какую-то самобытную случайность, они имеют столько же прав на независимость, сколько Швейцария, сколько Греция, сколько Молдо-Валахия.

Разноплеменность в вольном союзе, в конфедерации ничего не значит; тессинец, гризон считают себя гражданами единой и кантональной республики, точно так, как житель Апенцеля или Лозанны.

Стоит взглянуть на карту, чтоб понять, что от Балкан до Адриатики готовы звенья обширной конфедерации с славными берегами, с естественными границами и с плодоноснейшей почвой. Австрийский кордон стоит плотиной между ними и Европой, не давая ни им ринуться вперед, ни свету проникать к ним.

... Но ринувшись из старой Бастильи, как бы народы не попались в новый острог. В Европе не один двуглавый орел — а два, и перемена австрийского одуряющего самовластья на прусско-монгольский царизм — не находка.

Россия находится теперь в одном из тех кризисов развития, из которого организм выходит разом сложившись или доказав свою неспособность. Я наше время для России считаю столько же важным, как эпоху Петра I. Если слепые и глупые не хотят понять, что за вопрос поднят теперь в России, и смешивают признание права человека на землю с личным освобождением от помещичьей власти, пусть остаются при своей темной воде в глазах.

С того дня, как Александр II признал основой освобождения крестьян их право на землю, он еще раз переломил историю и пошел новым путем. Если он и Россия пойдут им, то без всякого сомнения ей будет принадлежать первое место в союзе славянских народов. Но для того, чтоб занять это место, ей окончательно надобно понять себя русской не в противуположность общечеловеческому, а в различие с старовропейским.

У России своя Австрия, и тем больше опасная, что она внутри. Пока правительство останется при своем иностранном взгляде, до тех пор и мы останемся в том положении, в котором крестьянские мальчики остаются у немцев-мастеров в учении, т. е. будем носить ушаты, не сметь отвечать хозяину и пр. Да вот беда, мы как-то выросли и хозяина в грош не ставим. — Это неблагодарность! — Нет, это рост. Когда-то и мне был полезен немец-дядька, однако теперь он мне немного бы помог.

Отказаться от привычной традиции правительству не легко. Это тот переход из состояния дворового человека — в крестьянство, который так страшно оскорбляет камердинеров и горничных. А сделать его надобно. До тех пор не к чему и звать соседей.

Если Россия, продолжая свою иностранную политику, вздумает воспользоваться падением Австрии и приобресть себе какие-нибудь новые улусы, она усугубит ненависть других стран «новым землекрадством, и народы ничего не выиграют, переменив ошейник. Конечно, не от нас они услышат приглашение; нам не легче будет, если от тупости Панина и скверного управления вешающего Муравьева будут страдать другие.

Но мы имеем залог, что правительство чует необходимость переродиться; подождем, чем кончатся его начинания.

владения и предрассудок освобождения с землей. Надобно, чтоб правительство нашло мужество независимости перед порицанием мудрых мира сего, так, как его имел апостол Павел, сознаваясь, что его истина — сумасбродство для эллинов.

Пусть же Александр II найдет в себе силу невозвратным актом разорваться с петровским преданием, так, как Петр с московским, и заявить перед всем светом, что Россия кончила свою военную службу, что она не хочет быть завоевывающей империей с немецким устройством, а славянским государством и мирной главой нового союза.

Для этого надобно перешагнуть через многие и многие предрассудки, надобно уметь принести на жертву будущему настоящую выгоду и общую пользу славянского мира поставить выше интереса прусских сродников.

Судьба, совесть указывают, что надобно сделать, — надобно восстановить Польшу! Это было бы разом актом великого покаяния и актом великой государственной мудрости. С той минуты, когда из варшавской цитадели, осененной польским знаменем, выйдет последний русский солдат, Галиция и Познань будут с ней, и кровавое преступление двух немцев и одной немки сотрется с имени русского.

У истории своя месть. Терзая Польшу, отнимая у ней то клочья земли, то торжественно данные законы, то язык, то детей, то взрослых, вырастив на польских жертвах и слезах целое поколение злодеев и доносчиков, правительство спутало ноги и руки не ей, а себе — приковав себя преступной солидарностью к Австрии и Пруссии.

Пусть же Россия покается! Пусть восстановит Польшу — с ее законами, с ее войском, с тем управлением, которое она хочет.

«Да как же это сделать, как же вдруг освободить целую страну, за покорение которой пролиты реки крови?»

По старому государственному кодексу невозможно, мы с этим согласны! Да ведь, руководствуясь им, нельзя было вызвать, без крайности, вопрос об освобождении крестьян от крепостного состояния, за упрочение которого тысячи были убиты гуртом и тысячи засечены по мелочи помещиками!

... Разум не один, их два. Разум мира садящегося, вечернего — не совпадает с разумом мира восходящего, утреннего!

— Постойте, постойте, — очень рад, что вас встретил, неужели и вы за Францию?

—Стало, вы за Англию, — я так и думал, а то мне говорили, что вы...

— позвольте, стало быть, вы все-таки за Францию? Помилуйте! Бонапартизм!

— Это невозможно... если вы против Австрии, вы должны быть за Францию.

— Вы забыли математику и аналитическую геометрию. Я здесь стою по ту сторону координат, у меня всё отрицательные величины, я могу быть противее одному, чем другому, вот и все. Как вы думаете — можно не в пример будущим случаям употребить слово противее?

— Иногда грамматические ошибки очень важны. В Вятке был у меня один приятель, имевший слабость пить запоем, и притом тайком от жены (ему было лет 50). Так как у него отбирали ключи, вино и деньги, то он обыкновенно приходил ко мне освежиться тенерифом и бранить своего свекра. Раз он мне сказал: «Если б вы знали, что это за шельма — нет, — он остановился в раздумье и потом прибавил: — Нет, он не шельма, шельмой может быть всякий, а он — он не шельма, он щельма!» Этим ненужным хвостиком к ш он мне совершенно объяснил свою мысль.

— Вы всё смеетесь, это никуда не годится, особенно когда идет речь о таких важных предметах, — о предметах, так сказать, всемирно-исторического значения.

Извольте, я постараюсь тоже сказать, но очень скучно. Если б вы были первый адресовавшийся ко мне с этим вопросом, я с самого начала стал бы с вами скучно говорить. Но, наконец, надоело, мочи нет. Дамы в застарелой итальянской болезни, немцы в складной патриотической, англичане в неизлечимой английской и французы в хронической военной постоянно спрашивают то же самое — проходу нет; я обхожу переулками Режент-стрит; на них можно задохнуться и заразиться, да никто не спрашивает.

— Отчего же не спрашивать? Этот вопрос теперь так естественно приходит каждому в голову.

— Мало чего нет. А я и вопроса-то вовсе не понимаю... отчего же это быть против Австрии значит быть против Англии? Разве союзы делаются по азбучному порядку?.. Тогда придется прибавить Абиссинию, Аркадию и Аравию.

— Извините, поверьте, я буду невероятно туп, но рассудите сами. В мире нет ничего противоположнее Англии и Австрии. Страна ультрапротестантская с одной стороны; страна красного католицизма с другой. В Австрии одна военно-судная расправа и закон — раб произвола; в Англии все люди, не исключая королевы, рабы закона. Тут вся сила, все могущество — в торговле, в богатстве, в кораблях; там — в фальшивых ассигнациях, штыках и пехоте. В Англии запрещают жестоко обращаться с кошками и собаками; в Австрии дерут розгами женщин и платят 20 цванцигеров дамам, которые принимают на себя государственную обязанность сечь их.

— Да ведь вам никто не говорит, что Англия сочувствует Австрии, она, оберегая свои собственные интересы, хочет ее поддерживать.

— Может быть, но для сохранения равновесия...

— Ученый друг мой, придите в мои объятия. На самом этом основании я желаю победы французскому войску, — Англия готова зарезать Италию и на век еще отбросить в варварство весь юг Европы, поддерживая ненавистный ей порядок — для сохранения мнимого равновесия; я желаю победы противуположному стану — для разрушения слишком действительного самовластья в Европе. Тут вся разница в том, что я желаю дела, а Англия вздора... Если только Англия этого желает?

— В этом нет сомнения, читали вы сегодня leading article [49] в «Теймсе»?

— Я знаю очень хорошо, что думают «Теймс», банкиры, менялы, биржевые клерки и другие патриоты. Но так ли думает Англия — не знаю. Большая часть ее совсем не заявила своего голоса. Подождемте осуждать до суда. Помните Conspiracy bill и Бернаров процесс. Пальмерстон и Дерби, Кларендон и Дизраели, ни в чем не согласные, были братски душа в душу согласны в желании прислужить соседнему барину и повесить Бернара; все было сделано для этого — Наполеон прислал обоз свидетелей, женщин, детей, преклонных старцев, свинченных и развинченных гранат, легион шпионов с всевозможнейшими усами, от красно-алзасских до смоль-пиренейских, с тяжелыми золотыми цепочками и поддельными брильянтовыми булавками. 300 000 фунтов стерл. стоил этот процесс; за эту сумму как, кажется, не повесить всякого человека, — а небогатый портной из Сити, от имени двенадцати плебеев, положил свое veto — и Кембель, в шубе и оперном парике, и Фицрой-Келли...

— Я хотел сказать — и Фицрой-Келли, без шубы в парике, — согласитесь, что это было бы очень глупо.

— Очень рад, что успел угодить. Однако же прощайте, а то опять скажешь что-нибудь...

— Подождемте же, что скажет портной из Сити!

Как-то в 1851 году, будучи на несколько дней в Париже, я рано утром сидел и читал «Le Spectre rouge» Ромье. Брошюра эта, нынче забытая и занесенная разными слоями политических памфлетов и реакционных брошюр, сделала некоторый шум при своем появлении. Ее хвалили немногие, ее ругали почти все, — ее portée[50] не поняли ни те, ни другие. Я ее читал с каким-то нервным раздражением, удивляясь преступной откровенности, бесстыдству выражений и дерзости тех истин, которые высказывались в ней с наивным цинизмом. Кто-то постучался в дверь.

— Взойдите, — сказал я, почти с досадой. Но взошел человек, которого я искренно уважал, и я с радостью протянул ему руку.

— Вы меня застаете, — сказал я, — под магнетическим влиянием ядовитой книги; я часа полтора испытываю удовольствие американских птиц, когда они находятся под чарами гремучей змеи.

— И да, и нет... я имел эту книжонку в руках, взглянул» там-сям — вы знаете очень хорошо, кто такой и что такое Ромье, его статьи о цезаризме, его брошюра, как тысячи других, принадлежат к массе печатной грязи, которую сегодня пишут по заказу, а завтра, по прошествии надобности, сметают в канаву.

— Я вижу, что вы ее не читали. Мне кажется, что этот памфлет имеет гораздо большее значение.

— Главную мысль его я знаю очень хорошо — что же в ней нового?

— Как что нового? Да кто же смел с. таким цинизмом распоряжаться будущностью Франции — разве один Доноэо Кортес? Книжка Ромье — грозное пророчество.

— Что делать — бог иногда не брезгает и ослицами. Вы лучше подумайте, какова эпоха, в которой Фальстафы становятся пророками и проповедуют, вместо Синайской горы и острова Патмоса, у Провансальских братьев и в rue Joubert.

Мишле я не убедил, брошюра забыта, старый гуляка Ромье умер — а предсказания его сбылись до последнего слова.

Лет через семь, в другой стране, не гуляка, не пустой шут, а человек науки и мысли — показал своему отечеству вместо красного призрака китайскую куклу, кивающую пальцем и головою с правильностью часов и с их безмозглостью, — куклу без личности, без особности, без отчета в движениях, — и заметил, что со всеми железными дорогами и телеграфами, свободой книгопечатания и религиозной неволей — Англия идет в Китай[51].

«Насильно спасать людей нельзя!» — заметил взбешенный маршал Бюжо, когда Людвиг-Филипп не позволил ему то, что законодательное собрание не только позволило Каваньяку, но вменило ему в обязанность — бомбардировать предместие св. Антония.

При воем этом нельзя сердиться на западного человека за его упорное непониманье. Ветхие стены общественного здания — свои ему, родные, наследственные, его всё, — в них кровная связь, память усилий, страданий, казней, память побед; оно узко, давит, понагнулось, но ему жаль ломать.

развалится. У них только архитектурные чертежи и картонные модели. Иной раз кажется, что они прикидываются ограниченными для того, чтоб выдать себя за принадлежащих к столбовой европейской семье.

Так или иначе, но нам периодически приходится повторять одно и то же и делать те же анатомико-патологические объяснения; по счастию, они делаются все легче и легче — трупа больше!

В печальное время горячечной трусости Цезаря, после трагического героизма Орсини, когда необузданное раболепие Франции выступало из берегов и Пальмерстон посягал на краеугольные основы английской свободы , мы говорили, глядя на новые расселины ветхого здания, еще больше осунувшегося и покачнувшегося: «Мир сделал еще шаг вперед, старые к могиле, юные к возмужалости». Умники наши кричали о необузданности речи, о пессимизме; а между тем и на этот раз все подтвердилось, кроме одного: юные не возмужали.

«Наполеон III, — — представитель смерти. Бонапарты, как Цезари, не причина, но последствие, признак. Это туберкулы на легких отходящего Рима. Это болезнь старости, это сила судорог, безумная энергия горячки.

— кровавая, она вся из трупов. В нем нет силы зиждительной, нет производительной деятельности; он — совершенно бесплоден, все созданное им — обман, мечта: кажется, будто что-то есть, а в сущности нет ничего — — все исчезло, все это не в самом деле. Действительность его — это Испания, утучненная трупами французов, это египетские пески, усыпанные французскими костями, это снега России, обагренные французскою кровью.

Бонапартизм, как бред, не имеет ни цели, ни основания; это постоянное противуречие и маскарад. Когда он поет, он поет бессмыслицу: Partant pour la Syrie!

Чего хотел Наполеон? На вопросы наивного Лас-Каза он никогда не мог дать основательного ответа. Зачем было предпринимать египетскую кампанию? Восток — это прекрасный пьедестал, великолепный фон картины. Жестокая Испанская война — потому что Империя — венчанная революция, освобождение народов.

Les nations reines par nos conquêtes, Ceignaient de fleurs le front de nos soldats.[52]

Люди, силящиеся разумно объяснить оргии убийства, которые составили славу Франции во время Империи, не находят ничего лучшего сказать, как то, что Наполеон вел войну, чтобы занять умы во Франции. Слыхали ли вы что-нибудь более цинически-безнравственное, что-нибудь более уродливое, как это объяснение? Убивать людей с целью развлечь других, уничтожать поколения для того, чтобы у тех, которые останутся, заменить идеи общественного прогресса каким-то бредом кровавой славы, апотеозой убийства и бесконечной любовью к ордену Почетного легиона?

Он чуть не погубил Англию своим прикосновением: нет здоровья, которое бы вынесло каплю гнилой крови».

Но если ему не удалось погубить Англию дружбой, то Италию он погубил помощью, утопил ее в французской крови, пролитой за нее.

Неужели и тут кто-нибудь еще не узнает тлетворный характер смерти, от дыхания которой гибнет виноватое и невинное, враждебное и дружеское, — лишь бы оно попалось на дороге. Неужели ученые друзья наши не замечают, что все пало, все понизилось — победитель и побежденный, Наполеон, его противник, его союзник, Кавур и Гарибальди, Кошут и Жеромов сын. Это та разрушающая сила, которая бьет все живые всходы, обращая их в неорганические кучи, — и называется смертью.

Нас обвиняют в пессимизме. Помилуйте, если нас в чем-нибудь можно обвинить, так это в оптимизме.

При начале войны нам казалось, что Наполеон хочет, исполняя программу Ромье, революционный вопрос понизить в вопрос народностей и распустить его в нем. Мы думали, что он выгонит австрийцев из Италии и задавит ее потом своим деспотическим покровительством. Такой удар — чего нет другого — окончивал чужеядную Австрийскую империю, призывал к жизни славян и мадьяр. Но смерть рука в руку с «вечной карой»[54]. Наполеон только унизил, опозорил Австрию - потом спас ее! Немецкие газеты говорят, что к этому союзу приступит и Александр II,- это невозможно, мы не верим! Союз с Австрией у просыпающейся России... нет, нет - Александр II может ошибаться быть обманут лакеями старого барина, своим собственным хором, но этого он не может - ведь он любит Россию!

«Колоколе»: 1) «Война» — К, л. 44 от 1 июня 1859 г., Стр. 359—362, за подписью: Искандер; 2) «На углу» — К, л. 45 от 15 июня 1859 г., отдел «Смесь», Стр. 374, за подписью: И—р; 3) «Мир» — К, —408, с подзаголовком «(Вторая статья о войне)», за подписью: И—р. Статьями «Война» и «Мир» открывались соответствующие листы «Колокола».

— «Война» — была перепечатана в К₂, л. 44 от 1 июня 1859 г., Стр. 359—362, с незначительными изменениями (см. «Варианты»).

Все три статьи были перепечатаны под общим названием «Война и мир» в сборнике «За пять лет» (1855—1860), часть первая, Искандера, Лондон, 1860, Стр. 205—233, с незначительными изменениями (см. «Варианты»). Дата статьи «Война» в сборнике — «1 июля 1859» — является, очевидно, опечаткой, так как статья появилась в К, л. 44 от 1 июня 1859 г. Из письма Герцена к сыну от 11 мая 1859 г. видно, что к этому времени для него были уже ясны контуры первой статьи о войне: «Я становлюсь со стороны войны. В будущем листе «Колок<ола>»,1 июня, будет длинная статья об этом; если хочешь, переведи ее на франц<узский> или немец<кий>и напечатай или покажи своим товарищам». 19 мая 1859 г. Герцен сообщал сыну: «Статья моя об войне уже набрана».

Печатается по тексту сборника «За пять лет». Автограф неизвестен.

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 98, строка 16: Империя, необходимая для равновесия вместо: Империя необходимая (по источнику цитаты, К, л. 34 от 15 января 1859).

: быть против Австрии значит быть против Англии вместо: быть против Англии (по К).

Статьи «Война и мир» появились во время ожесточенных споров, шедших в европейской, особенно немецкой, прессе по вопросу о судьбах Австрийской империи. Герцен, давно определивший свою позицию (см. в наст. томе «Россия и Польша») в новой статье не только позитивно изложил собственные взгляды, но и вступил в полемику с большинством немецких публицистов, прежде всего с «Augsburger Allgemeiue Zeitung», доказывавшей неотделимость интересов Австрии от интересов немецкого союза, пугавшей Германию призраком Иены, вторжением французов через Рейн, отстаивавшей лозунг защиты Рейна на По, требовавшей оказания помощи Австрии со стороны Пруссии и всего немецкого союза. Полемизировал Герцен и с суждениями руководителей «Augsburger Allgemeine Zeitung» о «всемирно-исторической миссии Австрии», якобы призванной цивилизовать славянские племена на юго-востоке Европы, создать и возглавить «великую Средне-Европейскую державу» из немецких государств, Бельгии, Голландии и «славяно-румынских народов» на Дунае.

Издатель «Колокола» спорил и с другими газетами и публицистами, придерживавшимися австрофильской точки зрения. К ним принадлежала берлинская «Nationalzeitung», утверждавшая, что «нейтралитет при современных условиях может быть подходящим для Бельгии, Голландии или Швейцарии; для Пруссии нейтралитет — смерть». В том же духе писал прусский историк Ф. фон-Раумер, заявивший в брошюре «Der Standpunct Preussen» («Точка зрения Пруссии»): «Интересы всей Германии являются интересами Пруссии, а Австрия на протяжении веков была оплотом Германии против славян». По свидетельству К. Маркса, этот памфлет был в Германии «превознесен до небес» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XI, ч. II, Стр. 166). К. Блинд в анонимной заметке «Великий князь Константин —будущий король Венгрии», опубликованной 27 мая 1859 г. в «The Free press», указывал на опасность русско-французского военного союза и раздела Германии. Все публицисты великогерманского направления (Л. Бухер, Родбертус и др.) также требовали оказания помощи Австрии. В Англии ту же точку зрения защищал известный публицист Д. Уркхарт, давнишний недруг России.

«И ты, Брут... Вы также начинаете бояться, также не имеете мужества быть, последовательной до конца<...> Как может прийти в голову мысль, будто существует намерение завоевать Германию!» 3 мая он жаловался М. К. Рейхель: «А уж эти поганые немецкие патриоты — даже Мюллер-Стрюбинг туда же, хорохорится. И вы не припадаете ли на австрийскую ножку?» 22 июня в письме к сыну говорилось: «... война показала, что это <немцы) sa дикие бестии, даже Мюллер».

Особенно болезненно воспринял Герцен критику антиавстрийской брошюры К. Фогта «Studien zur gegenwârtigen Lage Europas» («Этюды о современном положении Европы», Женева, 1859). Там говорилось: «Австрия — опаснейший враг Германии, будущность которой может проясниться только при раздроблении первой... Каков бы ни был исход войны между Австрией и Францией, во всяком случае он будет выгоден для внутреннего развития и политической будущности Германии. Пусть соединятся немцы, тогда им нечего бояться, а пока они связаны с чехами, поляками, венграми, кроатами и итальянцами, до тех пор всегда будут побеждаемы». Брошюра оспаривала положение о цивилизаторской роли Австрии на Востоке. Автор высказывался за независимость Италии, но считал, что на первых порах там может быть создана лишь конфедерация конституционных монархических государств, и критиковал Мадзини за отказ от сотрудничества с федералистами-монархистами.

Книга Фогта вызвала возмущение немецких публицистов. 22 июня Герцен просил сына: «Скажи ему <Фогту>, что здесь, в Лондоне, немцы об нем иначе не говорят, как со скрежетом зубовным». 9 мая во время митинга в лондонском Сити, устроенного Д. Уркхартом в связи с войной, К. Блинд заговорил с К. Марксом об интригах Фогта, уверяя, что последний получает деньги от бонапартистского правительства (см. К. Марка и Ф. Энгельс. Соч., т. XII, ч. I, Стр. 337). Маркс рассказал об этом В. Либкнехту и фактическому редактору еженедельника «Das Volk» Бискампу, предупредив, что «южногерманцы любят сгущать краски». Во втором номере «Volk» (14 мая) появилась статья Вискампа «Der Reichsregent ala Reieusverrâter»(«Имперский регент в качестве предателя»), где сообщалось-о подкупе Фогта. 19 мая Герцен писал сыну: «Фогта в марксовом журнала обругали страшно; говорят, что он — агент Бонапарта». Маркс и впоследствии не раз отмечал подкуп Фогта (см. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XI, Стр. 74).

Герцен не верил в подкуп Фогта, защищал его брошюру, многие положения которой были созвучны его собственным идеям. 11 мая он просил сына: «Фогту, если имеешь случай, сообщи, что я сильно муссировал его прекрасную брошюру». А в письме к сыну от 27 мая замечал: «Постарайся прочесть Кошута речь в Манчестере. Вот самый верный взгляд, да он же и Фогтов и мой: надобно пользоваться этой войной для разрушения Австрии, не делаясь бонапартистом» (см. также упоминание об этом эпизоде в «Былом и думах» — т. XI наст. изд., Стр. 685—686).

«Этюдов» к давнишним мыслям самого Герцена о необходимости разгрома Австрии для освобождения славян и других народов, угнетенных империей Габсбургов. В статье «Россия и Польша» Герцен указывал на необходимость уничтожения австрийской империи для освобождения славян. Во время войны в ряде писем это положение получило свое дальнейшее развитие, окончательно оформившись в статье «Война». 29 апреля Герцен писал М. Мейзенбуг: «Война наступила... Австрия должна погибнуть. Франция должна в освободительной войне вновь познать свободу или же окончательно стать жертвою грубого деспотизма». Та же мысль развивалась и в письме к М. К. Рейхель от 3 мая: «Теперь все дело в том, чтоб уничтожить Австрию, а там после разберем, кто друг и кто враг». Более подробно об этом Герцен говорил в письме к сыну от 11 мая: «Войны я не желал, но война есть, — Венгрия и славяне. Я становлюсь со» стороны войны... Нам надобно проповедовать славянскую конфедерацию, независимую от русского правительства, но соединенную с ним как союзница; в эту конфедерацию, вероятно, взойдут и венгры <...> и молдо-валахи, и турецкая Сербия».

Эти мысли и послужили основой статьи «Война». Указывая в ней на желательность разгрома Австрии, как на необходимое условие освобождения славян, Герцен в то же время ставил вопрос о желательности крутого изменения русской внешней политики. Россия должна стать «славянским государством» и «мирной главою нового союза», т. е. возглавить славянскую конфедерацию, о которой говорилось в письме к сыну от 11 мая, покончить с завоевательными тенденциями. И первым шагом на этом пути должно быть освобождение Польши.

В статье «Война» Герцен стремился опровергнуть доводы сторонников оказания помощи Австрии, полемизируя прежде всего с «Augsburger Аllgemeine Zeitung». Избрав эпиграфом выдержку из письма Фогта, показывавшую необходимость уничтожения Австрии, Герцен публично заявил о своей солидарности с идеями его «Этюдов». Правда, на самом деле их мысли совпадали не полностью: Герцен подчеркивал беспринципность внешней политики Наполеона III, ставил вопрос об освобождении Польши не только от австрийского владычества, но и от русского царизма. Об отрицательном отношении Герцена не только к Австрии, но и к бонапартистской Франции еще более четко было сказано в следующей статье цикла — «На углу».

Статья «Мир» явилась откликом Герцена на известие о предварительных условиях мирного договора между Францией и Австрией, установленных во время личного свидания Наполеона III с Францем Иосифом 11 июля 1859 г. в Виллафранке.

Накануне и во время войны Наполеон III не раз подчеркивал желание освободить Италию от австрийского ига. 21 июля 1856 г. в Пломбьере было заключено тайное соглашение между Наполеоном III и премьер-министром Пьемонта Кавуром; обе стороны договорились о необходимости изгнания австрийцев из Италии совместными силами, с тем чтобы за свою помощь Франция получила Ниццу и Савойю. Пломбьерское соглашение было, по существу, оглашено в инспирированной императором французов брошюре «Наполеон III и Италия», опубликованной в Париж» в конце января 1859 г.

движение и вошел в сношения с Кошутом с целью вызвать восстание в Венгрии. Однако Герцен, как свидетельствует первая часть статьи (см. Стр. 100 наст. тома), не верил утверждениям французской прессы о стремлении Наполеона освободить Италию.

Война Франции и Пьемонта против Австрии продолжалась с 29 апреля по 8 июля. 1859 г. Союзная армия нанесла противнику ряд серьезных поражений, наиболее внушительная победа была одержана французами и пьемонтцами 24 июня при Сольферино, австрийские войска были совершенно дезорганизованы. Неожиданно Наполеон III, не известив об втом своего итальянского союзника, предложил австрийцам перемирие, которое было подписано 8 июня 1859 г. 11 июля 1859 г., во время свидания Наполеона III с австрийским императором Францем Иосифом в Виллафранке, были установлены предварительные условия мирного договора, по которому Савойя и Ницца фактически оккупировались французскими войсками.

Поведение Наполеона III объясняется страхом перед ростом национально-освободительного движения в Италии, перспективой ее объединения революционным путем. Кроме того, французский император опасался вооруженного выступления Германского союза, начавшего мобилизацию; внушало беспокойство и поведение русского правительства, недовольного попытками Наполеона III поднять восстание в Венгрии. Пьемонт, поставленный перед совершившимся фактом, был вынужден прекратить военные действия. Итальянские патриоты расценивали поведение Наполеона III как предательство, итальянская пресса негодовала, Кавур 13 июля демонстративно ушел в отставку.

Оценивая итоги войны, Герцен пришел к выводу о верности своихпрежних утверждений о том, что «Наполеон III — представитель смерти», что бонапартизм является одним из наиболее отвратительных показателей гниения западноевропейской культуры («Франция или Англия?» см. т. XIII наст. изд.).

«Колокол , 15 января 1859. — Герцен приводит автоцитату из второго письма статьи «Россия и Польша», напечатанного в К, л. 34 от 15 января 1859 г. (см. наст, том, Стр. 19).

Но что же приняли, например, от австрийцев мадьяры ~ не мог никогда его сломить. — «Я закончил свою довольно длинную статью о войне; уверен, что вы и Кошут будете очень довольны несколькими строками, касающимися Венгрии».

... кровавое преступление двух немцев и одной немки... — В 1795 г. соглашением между императором т. н. «Священной Римской империи» Францем II, прусским королем Фридрихом Вильгельмом II и русской императрицей Екатериной II был закреплен третий раздел Польши, покончивший с ее самостоятельностью.

.... Бернаров процесс ~ портной ив Сити! — 15 февраля 1858 г. английские власти арестовали активного участника революции 1848 г. доктора Симона Бернара — французского политического эмигранта, обвинявшегося в соучастии в подготовке покушения Ф. Орсини на Наполеона III. Этим шагом правительство Пальмерстона (а затем и правительство Дерби) надеялось смягчить обострившиеся англо-французские противоречия. Арест Бериара вызвал бурю возмущения со стороны английских рабочих и средней буржуазии. 17 апреля 1858 г. верховный уголовный суд Англии по решению двенадцати присяжных заседателей признал Бернара невиновным. Герцен откликнулся на событие заметкой «Ватерлоо 17 апреля 1858 г.», в которой подчеркивал, что «Двенадцать англичан из народа не решились (как того хотела аристократия и богатое мещанство) жизнью Бернара купить благорасположение императора от полиции» (см. том XIII наст. изд., Стр. 266). В «Былом и думах» Герцен писал, что присяжные старшиной «избрали какого-то небогэтого портного из Сити» — он и объявил оправдательныйвердикт (т. XI наст. изд., Стр. 117). Это же противопоставление английского трудового народа его верхам характерно и для очерка «На углу».

...«Le Spectre rouge» Ромье. — Речь идет о брошюре A. Romieu «Красный призрак» («Le spectre rouge», Paris, 1851), написанной в связи с подготовкой бонапартистов к президентским выборам 1852 г. Сторонники Луи Наполеона запугивали буржуазию и крестьянство «красным призраком» и указывали как на единственное спасение от него — бонапартистскую военную диктатуру.

«Нас ожидает уже не только гражданская война, но и жакерия... в то время как Париж, Лилль, Страсбург и Лион, изобилуя войсками, могут рассчитывать на легкий успех в день битвы, остальная Франция находится на пороховой бочке, которая готова взорваться по первому сигналу. Ненависть к богатому — там, где есть богатые; ненависть к мелкому буржуа — там, где имеются лишь бедные; ненависть к фермеру — там, где имеются лишь батраки; повсеместная ненависть низкого к высокому — вот та Франция, которую нам создали, или, лучше сказать, которую мы создали.,. Везде уже дан пароль, нет ни одного дерева, ни одного куста, за которым не скрывался бы враг, приготовившийся к великой социальной битве. Первый же удар набата будет повторен огромным эхо…»

… вместо Синайской горы и острова Патмоса, у Првансальских братьев и в rue Joubert. — По библейскому преданию, у горы СинаяМоисеем были даны законы, составившие пять книг Ветхого завета; на острове Патмосе апостол Иоанн написал свой Апокалипсис. «Провансальские братья» — парижский ресторан.

On Liberty J. S. Mill — Разбор книги Милля «On Liberty» (Лондон, 1859) был напечатан в К, л. 40—41 от 15 апреля 1859 г.,. под заголовком «Джон Стюарт Милль и его книга «On Liberty», a затем вошел состав шестой части «Былого и дум» (см. т. XI наст. изд., Стр. 75—77 и комментарий к главе).

В печальное время горячечной трусости Цезаря, после трагического героизма Орсини... — Имеется в виду покушение Орсини на Наполеона III 14 января 1858 г. Будучи арестован, Орсини послал письмо» Наполеону III, умоляя его вернуть Италии свободу. Наполеон III, начинавший в прессе антиавстрийскую кампанию, разрешил защитнику Орсини Жюлю Фавру привести это письмо в защитительной речи и приказал напечатать его в «Moniteur».

...... — Во время следствия о покушении Орсини выяснилось, что итальянские патриоты подготовили заговор и запаслись метательными снарядами в Англии. Под нажимом правительства Наполеона III Пальмерстон внес в парламент законопроект, уничтожавший право политического убежища в Англии. Этот законопроект был провален 19 февраля 1858 г., и Пальмерстон ушел в отставку (см. «Былое и думы», гл. «Not guilty» и комментарий к ней — т. XI наст. изд.).

«Мир сделал еще шаг вперед ~ к возмужалости». — «Франция или Англия?» (см. т. XIII наст. изд.).

— «Отправляясь в Сирию...» — первые строка стихотворения, написанного графом де Ламбордом и переложенного на музыку королевой Гортензией в 1810 г. Запрещенная в годы Реставрации, в период Второй империи песня в переделанном виде стала «патриотическим» гимном французских солдат, прославлявшим Наполеона III и императрицу Евгению.

... все понизилось ~ Наполеон, его противник, его союзник, Кавур и Гарибальди, Кошут и Жеромов сын— Герцен имеет в виду обман Наполеоном III итальянских и венгерских патриотов.

Жеромов сын — принц Наполеон, сын Жерома Бонапарта.

... — В древнем Риме двери арки Януса в мирное время были закрыты, а во время войны открывались.

... папу — титулярного президента Италии. — французским войскам, занимавшим Рим.

[44]... Меня возмущает опора, которую Германия дает этой постыдной, конкордированной Австрии, этой «Капуе умов». Я проповедую исключение всякой не немецкой области из немецкой конфедерации, более тесное национальное соединение и предоставление Австрии своим судьбам, чтоб не только Италия, но и Венгрия и славянские провинции могли освободиться. Любезный друг, вы справедливо сказали, что бонапартизм — смерть... но вспомните, что Австрия — вечная мука.. и что, только уничтожая ее, вы отнимете у смерти ее ужас и сведете ее на степень простого случая

[45] государственная канцелярия (нем.).

[46] несходность характеров (франц.).

[48] на пользу и во вред Австрии (лат.).

[50] значение (франц.).

[51] On Liberty J. S. Mill.

[53] всеобщее избирательное право (франц.).

[54] См эпиграф статьи «Война», заглавие, 205 стр., Фохт говорит: «Le bonapartisme c'est la mort, mais l'Autriche c'est la damnation eternellet («Бонапартизм-это смерть, но Австрия - это вечное проклятие»).