1860 ГОД
I
Без преувеличенных надежд и без преувеличенных отчаяний входим мы в новое десятилетие — твердым, ровным шагом старого войска, знавшего победы, знавшего поражения и пуще всего знавшего тяжелые переходы по песчаным, пыльным, безотрадным степям. Спины понагнулись, волосы поседели, много рубцов, много шевронов... много товарищей в земле, много чужих за родным очагом... но — старые солдаты — мы без заносчивости и страха, шагом твердым и ровным входим в новое десятилетие!
Еще шеврон!..
... Что бы ни было, хуже, чем было десять лет тому назад, не будет. Тогда был медовый месяц реакции, тогда со слезой, замершей в глазе, со злобой, кипевшей в сердце, смотрели мы на проигранную кампанию и проклинали позорное время, в которое нам пришлось жить.
«Когда многие надеялись, мы говорили им: это не выздоровление, это румянец чахотки. Смелые мыслию, дерзкие на язык, мы не боялись исследовать зла, ни высказать его, а теперь выступает холодный пот на лбу. Я первый бледнею, трушу перед темной ночью, которая наступает; дрожь пробегает по коже при мысли, что наши предсказания сбываются так скоро, что их совершение так неотразимо!»[106]
Мрачная туча, которую мы предчувствовали по лому в мысли и в сердце, заволокивала больше и больше, все потемнело, спуталось, покосилось, стало тонуть... всплывали герои без всякой пользы; говорились слова, полные мудрости, никто их не понимал... удар за ударом разил то и другое, сбивая осколки в серую, грязную массу, на вершине которой поднимался яснее и яснее, как на своем пьедестале, сфинкс с узенькими глазками, ухарски зачесанными висками и усами, свернутыми в фидибусы.
Пять лет продолжалось это, и все было хуже и хуже.
... Помню я полутуманный лондонский день и улицы, кипящие народом, домы, покрытые гирландами, украшенные знаменами, войска в парадных мундирах, нарядные дамы в окнах, горс-гарды на конях, пудреные кучера и лакеи, мещане с сияющим лицом, словом, праздников праздник; Наполеон III въезжал победоносным и гордым в почтенные, средневековые ворота Темпль-Бара; из гостей Виндзора, королевы, он ехал в гости к царствующей буржуазии в Меншен гаус. В Виндзоре надпись «Ватерлооская зала» была стерта, в Сити было стерто достоинство свободного народа; Наполеона встретило чудовищное подобострастие городских властей, тем больше упоительное для него, что оно не было внушено насилием, а падало перед ним в откровенно рабском унижении... То же восторженное «ура» проводило его назад, и «Теймс» трубил славу великого союзника Англии.
Дальше падать, глубже опускаться — нельзя. Это был перелом креста.
Но перелом креста состоит не из одного звука... а из двух.
Рядом с Англией, певшей с благоговением и английским произношением «Partant pour la Syrie...», другие певчие пели «Со святыми упокой!» у гроба в Зимнем дворце.
Крест переломился!
II
Отлегло на сердце, мы перевели дух! Дело пошло к утру. Усмиренные опытом, укрощенные памятью, мы с умилением приветствовали зорю нового дня, занимавшуюся в России. Мы радовались не тому, что он нам давал, а, как выздоровляющие после перелома болезни, радовались за право на надежду На эту полосу света на родном небосклоне, усталые от всего, что нас окружало, мы смотрели без заносчивых требований, без юношеских утопий. Мы ограничивались желанием, чтобы с бедного русского народа сняли грубые железные цепи, для того чтобы развитие сделалось возможным; остальное, казалось нам, придет своим порядком — может, после нас, даже весьма вероятно, все равно, лишь бы видеть самим, что на пути нет
Мысль наша, речь наша не шли дальше —
Освобождения крестьян от помещиков,
Освобождения слова от ценсуры,
Освобождения суда от мрака канцелярской тайны,
Пока мы думали и говорили об этом, вышел знаменитый рескрипт к дворянству трех польских губерний.
Тот, кто понимает глубину умиления и молитвы, которая заставила Канта при вести о провозглашении Французской республики обнажить голову и, поднявши глаза к небу, повторить слова Симеона Богоприимца: «Ныне отпущаеши!», тот поймет, что происходило в душе нашей, когда мы слышали робко произнесенное государем, но все же произнесенное слово — освобождения крестьян!
Мы помолодели, мы поверили в себя, в то, что наша жизнь не прошла напрасно... а тут облегчение ценсуры, уничтожение позорного стеснения путешествовать, уничтожение кантонистов, военных поселений, проекты о гласности судов. Мы стали отдыхать от ненависти.
Наша программа осуществлялась, и нам легко было сказать: «Ты победил, Галилеянин!» («Колокол», лист 9). Так побежденными мы хотели быть.
Самодержавная революция могла вести Россию к великому развитию всех ее неистощимых сил, неведомых возможностей, не проливши ни одной капли крови, не поставивши ни одной виселицы и делая из сибирского тракта путь богатства и обмена — вместо пути слез и скрежета зубов.
Да, мы были правы, говоря Александру II при его восшествии на престол: «Вы необыкновенно счастливы!»
Отчего же мы входим в новое десятилетие не с тем светлым упованием, не с той твердой надеждой, с какой встретили эпоху возрождения России?
Александр II, как Фауст, вызвал духа не по силам и перепугался. Какая-то истощающая силы нерешительность, шаткость во всех его действиях и под конец совершенно ретроградные поступки. Он явным образом хочет добра — и боится,его.
Что же случилось? Война? восстание? распадается ли государство? провинции отлагаются, что ли? — Ничего! Финансы плохи, да ведь это обыкновенное русское хозяйство, вид пышный — и ни гроша за душой! Сверх того, реакцией финансам не поможешь...
Чего же испугался государь? — А чего боятся люди на кладбище?..
В том-то и состоит несовершеннолетие людское, что оно боится вздора и не видит действительной опасности, что оно опирается на гнилое дерево возле свежего. Стремясь за фантазиями, оно упускает из рук реальное; боясь призраков в якобинской шапке — гладит шакалов в генеральских эполетах; боясь, демократической страницы в журналах — не боится олигархических грамот в бархатной книге.
Идти двумя путями невозможно.
Каким Янусом ни будь, нельзя разом идти в две противоположные стороны, можно только одной половиной своей всякий раз идти задом наперед, мешая самому себе и бесполезно качаясь на одном месте.
Нельзя желать гласности — и усиливать ценсуру.
Нельзя желать просвещения — и гнать студентов от университетских ворот.
Нельзя уважать людей в подданных — и не позволять им детей вывозить за границу.
Нельзя стать со стороны народа — и называться «первым дворянином».
Нельзя желать гласного суда — и держать гайдука юстиции-Панина.
Нельзя желать законности — и иметь в своей собственной канцелярии целое отделение шпионов.
Нельзя начинать новую постройку — и брать помощников, из богадельни прошедшего.
— и оставить Панина и Муравьева (который вешает), Орлова, мухановского Горчакова и пр., и пр. С этими ядрами на ногах даже знаменитый скороход в «не любо — не слушай» не ушел бы далеко. Все это так же несовместно, так же нелепо, как проповедовать министерством внутренних дел трезвую жизнь, мед и млеко — а министерством финансов в то же время и тех же людей спаивать отравленной водкой.
Это-то колебание и выводит нас из терпения — не в отчаяние, а в глубокую горесть, тем больше что оно совершенно не нужно и происходит оттого, что декорации принимаются за самое дело, вероятно, по привычке видеть в человеке прежде всего форму воротника и пуговицы.
Если б государь всмотрелся, он сейчас бы увидел, что он окружен целым миром призраков, что Панин, например, не в самом деле министр юстиции, а марионетка, и очень плохо сделанная из шестов; что Горчакова совсем нет, а есть мундир с дырой сзади, в которую фигляр Муханов запустил пальцы и представляет, будто покойник жив, на оскорбление польского народа...
Да кем заменить этих опытных, маститых слуг престола? Опытных в чем? Неужели в освобождении крестьян, в учреждении гласных судов?..
К тому же вот пример: разве в Москве хуже стало после Закревского? Тучков наверное в десять раз лучше его... А ведь не начитайся Закревский французских романов и не сделай свой сентиментальный пассаж a la George Sand, он и теперь давил бы Москву и государь верил бы, что он необходим для спокойствия первопрестольной столицы!
Шапка Мономаха не только тяжела, но и велика, на глаза падает... Если б можно было на один миг приподнять ее и показать государю не верноподданнически, а просто по-человечески все живое и мертвое в России, все, что пойдет с ним, если он сам не оставит пути развития и освобождения, и все, что пойдет против него... дорого бы можно было дать.
Какие странные времена: у нас нет тайн, мы страстно хотим государю показать всю подноготную. А Долгорукие и Тимашевы, его уши по ремеслу, имеют много тайн от него и скрывают все, кроме вредных сплетен. А всего тщательнее скрывают они то, что высший слой благородного россейского дворянства не только не единственная, верная опора престола, но само по хилости ищет на что-нибудь опереться. Время, в которое правительство петербургское существовало не только божией помощью, но помощью олигархов-бояр и немцев-генералов, прошло. У них тогда было общее хозяйство и круговая порука: правительство предоставляло дворянам грабить народ и сечь его розгой, дворянство помогало правительству забирать чужие провинции и сечь кнутом.
С тех пор исподволь все переменилось. С тех пор Россия Бирона и Остермана состарелась, а Россия Ломоносова пошла вперед. С тех пор был 1812 год и 14 декабря 1825. Новая среда подкрадывалась незаметно, клином, между народом и вельможами, в ней встречаются атомы всех других слоев, но иначе кристаллизованные, к ней принадлежат дети графов и князей и сын воронежского прасола, в этой среде образование, университеты, вся умственная деятельность, книги, а книги теперь власть.
Обо всем об этом не знают при дворе, так, как граф Гонфалониери и его друзья не знали ничего, кроме смутных слухов о революции 1830, содержась в Шпильберге. До высочайших каземат Зимнего дворца ничего не может пройти, кроме особ первых трех классов. Кажется, все идет по-прежнему, те же мундиры, шитые золотом, начинка мундиров истлела, измельчала, выжила из ума и из века, умерла — но по Ганалевой системе славно бальзамирована. Из-за этих анатомических, шитых золотом шпалер государь не видит, что центры тяжести, фокусы сил — все изменилось, что в формулу русской жизни взошли элементы, о которых при Петре I не имели понятия, а при Екатерине II знали по слуху; он не знает, что теперь ни науку, ни литературу запретить нельзя, что есть верования и убеждения, общие каждому образованному человеку, кроме большинства именно того высшего дворянства, которое в олигархических книжонках представляется опорой престола.
Не видит он и того, что ему не нужен вовсе этот гнилой костыль, пока он не изменит началу своего царствования. Когда, кто из русских императоров имел разом за себя, как это случилось в вопросе освобождения крестьян и введения гласности, народ русский и образованную Россию, простолюдинов и литераторов, молодое духовенство и всех старообрядцев, наконец, мнение всего мира от величайших органов публичности до смиренных листов «Колокола»?
Только «единственная опора» престола против; ее рабское усердие не идет дальше уменьшения оброка... Se no — no![107] «Секу и служу, не секу и не служу!»
Но ведь от этой оппозиции не государь стал слабее, а они; у них исчезает земля под ногами. Поддерживая самодержавие под высочайшее плечо, в сущности они сами опирались на него. Оставьте их на свои силы — и они в четверть часа упадут с своего «прекрасного высоко» и сделаются «Comme tout le monde», по выражению Сусанны Фигаро. Да это еще счастие, а то как крестьянский tout le monde догадается, что государь не поддерживает больше ни Кочубеев, которые в мирное время стреляют по австрийцам, ни Ивана Онуфриевича, секущего ежегодно на своих заводах, ни Панина, который хотел стянуть дом ни меньших братии их вроде Гутцейта, насилующего детей, Кандыбы, оплакиваемого Строгоновым, и сестриц вроде Барановой, сажавшей на плиту живую девушку... они тогда проведут очень неприятные четверть часа...
Неужели государь боится, что эти выдуманные графы, напоминающие аристократию Сулука, эти обнищалые князья с археологическими именами, при помощи губернских Добчинских и уездных Бобчинских, заставят его, как нормандские бароны, подписать великую хартию действительно статских свобод и генерал-майорских вольностей или сведут его в тюрьму, как Лудовика XVI? Прежде для точности надобно ему побывать в законодательном собрании, где Бутков будет представлять Лафайета, а какой-нибудь Кандыбин сын — Мирабо!
Все это уж по тому самому невозможно, что нормандские бароны наши не имеют силы ни в себе, ни в народе, ни в современной какой-нибудь идее, вся их сила в царской поддержке.
Они могут одно сделать — убить государя из-за угла, на это никакой силы не надобно, а надо быть только злодеем. В касте которая поджаривает на плите живых женщин и засекает здоровых мужчин, найдется их, вероятно, довольно. Этому, впрочем, каждый подвержен так, как тифусу или холере. Может, и не мешает брать меры против такого покушения, но это очень скучно и почти лучше благородно рисковать собой, как Генрих IV, чем день и ночь выдумывать с каким-нибудь русским Эспинасом меры предохранения своей священной особы.
Но нам могут сказать, что государь вовсе не их боится. Кого же?
Народного восстания? Трудно себе представить, что русский крестьянин, терпевший века свое бедственное положение, взбунтовался бы за то, что его освобождают, и стал бы требовать возвращения крепостного права!
Чиновников? Люди, берущие взятки, никогда не бунтуют.
Купечества? Какой же им барыш от этого? Откупщики первые лягут костьми за отеческое управление...
Смотрите куда хотите в России, везде есть всходы, везде почки, везде зерна наливаются, везде что-то просится наружу, на развитие, все хочет распрямить члены после долгой-долгой неволи и нигде ни одного элемента восстания. Один вопрос, который может поднять народ, — это освобождение крестьян с землею; но ведь он-то и находится в руках правительства.
Самые резкие, самые печально самовластные распоряжения правительства были направлены против литературы, а теперь и против студентов. Вот что пугает, вот, стало, где опасность! Странно, больно, стыдно, но оно так! С ценсурой государь нянчится, я думаю, третий год, уменьшает ее, растягивает, опрощает, усложняет. Вдруг «ценсура требует весь туалет!» — из каждого министерства по ценсору... Вдруг совсем новая ценсура, в которой председатель должен быть три человека, в числе которых один обер-фор-шнейдер, один начальник лазутчиков и один Адлерберг, известный в литературе только как плодовитый писатель векселей. Когда все это было сделано, государь застыдился до того, что придумал одного главного ценсора и того назвал начальником V отделения собственной канцелярии (слава богу, что по ту сторону III-го) и для большей скромности вверил это место Модесту Корфу, историографу 14 декабря. В продолжение этого времени история «Паруса», история с Огрызкой, нелепейшие циркуляры Норова, Вяземского, Ковалевского указывают на какую-то судорожную раздражительность. Ясное дело, что журналы, что книги навлекли на себя гонение.
Отрезанные от всякой возможности (отвратительным почтовым устройством книжных посылок из России) своевременно получать журналы, мы долго думали, что в России печатаются зажигательные воззвания, еретические книги Лютера и эротические сочинения Баркова.
Ничуть не бывало. Получая в ноябре мартовскую, а в декабре февральскую книжку, мы все-таки мало-помалу перечитали почти все. Разница с николаевским временем большая. Задавленная мысль ожила, язык воротился, человеческие мысли, интересы нашли отголосок в «Обозрениях». Все журналы без исключения поддерживали энергически, с увлечением главную мысль царствования — освобождение крестьян с землею.
В чем же дело?.. нельзя же было ждать, что бедная, раскованная колодница наша снова заговорит языком покойного князя Шаликова и чувствованиями еще здравствующего Рафаила Зотова.
Дело, по несчастию, в том, что у нас в известной высоте над уровнем житейского моря слово человеческое считается дерзостию и мысль сама по себе подозрительна. Думать и говорить (т. е. приказывать) должно правительство, для подданного это роскошь и ведет только к пересудам дел, не касающихся до него, например, имеют ли право его без суда сажать в Петропавловскую крепость, посылать за тысячу верст, не говоря причины, и пр. Идеал государственного порядка и цивилизации для этой трехпервоклассной сферы — восточная сераль и прусский вахтпарад. Сераль, в которой люди, отрекаясь от своего зоологического достоинства, падают на четвереньки перед владыкой; и фрунт, в котором человек, приделанный к ружейному прикладу, унижается до восковой фигуры и четыре тысячи ног поднимаются под тем же углом и опускаются в ту же секунду. Отсюда идет супружеская любовь к безгласному повиновению, к молчанию страха и любострастная невоздержность к застегнутым пуговицам, к форме воротника.
В последней инструкции Московскому ценсурному комитету сказано, что правительство считает ниже своего достоинства обращать внимание на факты, обличаемые печатной гласностию. В последнее десятилетие, так обильное глупостями, я не думаю, чтоб было сказано что-нибудь глупее. Это гениально глупо. Точно будто одно благородное средство и есть узнавать истину — шпионство!
То же самое относительно студентов. Цивилизующее правительство должно иметь университеты и студентов, но ему хочется, чтоб студенты были похожи на солдат в арестантских ротах.
Чем раздражили студенты правительство до иезуитских экзаменов и диких исключений? — Да как же! История за историей. — Какие? В московской истории ни Беринг, ни Закревский не могли скрыть, что виновата была полиция. В харьковской — студенты не только были правы, но вели себя с благородством и тактом, почти ровным безобразным действиям попечителя и университетских властей. В Казани — студенты аплодировали Буличу. В Петербурге — студенты собрались, чтоб узнать, что такое было в Казани, и это все преступления???
Однако чего же требуют в самом деле эти господа от юношей?
Очень прост — рабского духа, рабской дисциплины, рабского молчания! Что значит высочайшее повеление не аплодировать профессорам?.. И зачем государь исправляет должность педеля и инспектора?.. Как иначе Пушкин разумел царское достоинство, заставив Годунова сказать сыну, что слово государя, как благовест, должно только раздаваться, возвещая великое событие или великое несчастие!
Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребенка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности. За нарушение дисциплины оно малолетних наказывало так, как не наказывают в других странах закоснелых преступников.
Здоровая мощь русская была сильнее гнета, не удалось правительству осквернить все души молодого поколения, свихнуть все сердца, сделать Клейнмихелями и розгами доносчиков из товарищей школы, палачей из старших в классе. Да, не удалось, но какой ценой купили юные страдальцы святое святых своей человеческой души?
Посмотрите на это чахлое, нервное, тревожное внутри, не верующее более ни во что светлое, не верующее в себя поколение — это та доля, которая пережила душевредительство правительственного воспитания.
А сколько умерло, сложивши голову, не зная светлого дня после вступления в корпус или школу?
Действительно, в то время молчали, не аплодировали, не собирались, и еще больше — в то время у несчастных польских матерей отрывали детей насильно и малютки мерли на дороге, в то время как полицейские воспитатели пьянствовали на украденную у них пищу и теплую одежду.
За тем временем не угоняешься!
III
Тяжелы эти воспоминания! Хотелось бы не с ними вступать в новое десятилетие, но не мы вызвали черные тени прошедшего!
Каждый удар правительственной плетью по юношеству, по будущей России будит в наболевшем сердце страшные образы; нам так и кажется, что недаром еще живы Пеликаны, Бибиковы, недаром Муханов оставлен в Варшаве, что они раком вопьются в молодое поколение и потащат его назад или в помойную яму III отделения.
Да дайте же хоть одному поколению, пресловутые просветители, воспитаться человечески, глядя всему в глаза, безбоязненно говоря свою мысль, открыто рукоплеская, открыто собираясь, так, как это делается в Англии во всякой школе.
— образец воспитания?
Неужели шепот рабов приятнее вам, чем говор возникающих жизней, их звонкий смех и даже иногда заносчивое слово?
Ах, как еще наши просветители неразвиты! Как они еще далеки от «человека» и как близки к Аракчееву, как заметен еще на них вершок казарменной грязи и подьяческого честолюбия разночинца, — который требует не уважения к лицу, а подчиненности, страха перед его чином!
... Мы не так легко предаемся верованиям, чтобы их легко оставлять, и на вопрос, думаем ли мы, что всей этой николаевской ветошью можно остановить Россию и возвратиться за 1855, — решительно отвечаем нет!
Но, с другой стороны, мы знаем, что путь, по которому Россия идет, можно исказить, покрыть грязью, усыпать битым стеклом и из светлого, правильного шествия сделать утомительный переход и беспрерывную драку, в которой правительство, как материально гораздо сильнейшее, погубит бездну людей, наделает бездну несчастий без нужды и без пользы. Вот почему эти реакции, эти возвращения ко времени, которое надобно забыть, эти перевесы в сторону прошедшего не повергают нас в отчаяние, но заставляют дрожать от гнева и досады. Вот почему мы входим с раздумьем в новое десятилетие и, переступая последнюю черту прошедшего, останавливаемся еще раз, чтоб сказать государю:
— и подписывать нелепые повеления против свободной речи и против молодости — юношей. Вас обманывают, вы сами обманываетесь — это святки, все наряженные. Велите снять маски и посмотрите хорошенько, кто друзья России и кто любит только свою частную выгоду. Вам это потому вдвое важнее, что еще друзья России могут быть и вашими. Велите же поскорее снять маски. Вы удивитесь — этот маскарад, вас окружающий, не похож на тот, который делали два года тому назад для великих князей в кадетском корпусе; там дети представляли волков и вепрей, а тут вепри и: волки представляют сановников и отцов отечества!
Примечания
Впервые опубликовано в К, л. 60 от 1 января 1860 г., Стр. 491— 495, под заголовком: «1860» и за подписью: И—р. Этой статьей открывается лист «Колокола». Печатается по сборнику «За пять лет» (1855—1860), часть первая, Искандера, Лондон, 1860 г., Стр. 303—320, где перепечатано с небольшими стилистическими изменениями (см. «Варианты»). Объявление о выходе сборника было помещено в 71 листе «Колокола» от 15 мая. Автограф неизвестен.
В письме к М. К. Рейхель от 20 января 1860 г. Герцен пишет: «Что же вы не пишете, как вам понравился мой новый год: «1860» в 1. «Колоколе»? Я очень доволен этой статьей».
В настоящем издании в текст внесены следующие исправления: Стр. 215, строка 13: : праздником праздник (по К).
Стр. 216, строка 29: Так побежденными вместо: Так побежденными (по К).
: имеют ли право вместо: имеет ли право (по К.)
В статье «1860 год» особенно четко проявились колебания Герцена в вопросе о путях и формах освобождения помещичьих крестьян, его надежды на возможность уничтожения крепостничества «сверху».
В начале ноября 1859 г. Герцен с большим оптимизмом относился к перспективам подготовки реформы. 4 ноября он писал Ж. Мишле: «... у нас, в России, дело продолжает идти на лад. Вопрос об освобождении крестьян от крепостного права все более и более превращается в признание государством права каждого работника на землю». Аналогичное высказывание содержалось в письме к М. А. Маркович от 5 ноября: «Там (на Руси) интереснее; ростовцевская комиссия, особенно по хозяйственному отделению, идет богато». К этому времени в распоряжении Герцена были журналы пятидесяти заседаний Редакционной комиссии Главного комитета по крестьянскому делу, отвергшей безземельное освобождение крестьян. Все большее влияние в комиссии приобретал Н. А. Милютин, сторонник освобождения с землею. Все это и учитывалось Герценом.
Слухи о болезни Ростовцева и о новом возможном председателе Редакционных комиссий Главного комитета из крепостников быстро дошли до Герцена, заставив изменить его мнение о перспективах освобождения «сверху». В письме к Н. П. Огареву от 28 ноября 1859 г. он говорил: «Ростовцев сошел с ума и удален из Комиссии, и магнаты требуют ревизии всего сделанного в его Ком(иссии)». 24 ноября Герцен писал М. А. Маркович: «Из России — сумбур <...> Ростов<цев>, говорят, сошел с ума».
Осенью 1859 г. в России оживилась консервативная дворянская оппозиция. По рукам ходили записки, враждебные положениям Редакционных комиссий. Одна из них, принадлежавшая перу М. А. Безобразова, — проект адреса к царю — предлагала создать при императоре аристократический совещательный собор, особое дворянское собрание, которое пересмотрело бы положения, выработанные Редакционными коммиссиями. Другой «олигархический» проект был выдвинут депутатом симбирского комитета Шидловским. Так называемые «депутаты второго призыва», вызванные в Комиссию после 16 сентября 1859 г. и состоявшие в основном из помещиков черноземных и западных губерний, стояли за безземельное освобождение и присоединились к атакам на Редакционные комиссии.
В статье давалась беспощадно-резкая характеристика крепостников, «магнатов», из-под влияния которых Герцен пытался вырвать Александра II. Он еще надеялся, что самодержавие сможет осуществить его программу-минимум, прокламированную ранее в «Письме к императору, Александру», в статье «Вперед! Вперед!» (см. т. XII наст. изд.) и в предисловии к первому листу «Колокола» (см. т. XIII наст. изд.). К выдвинутым лозунгам уничтожения крепостного права, отмены телесных наказаний, введения свободы слова Герцен прибавляет теперь требование гласности судопроизводства.
«К нашим» — т. XII наст. изд.).
В предисловии «За пять лет» (см. Стр. 276 наст, тома) Герцен отмечал, что статья «1860 год» была «последним усилием, которым мы себе еще доказывали возможность» освобождения императора «от грубой и невежественной дворни». Именно такая постановка вопроса вызвала резкие возражения «Русского человека», который в своем «Письме» полемизировал со статьей Герцена (см. комментарий к «Письму из провинции» в наст, томе).
Еще шеврон!.. — Шевроном, нашивкой'на левом рукаве мундира углом книзу, отмечался у нижних чинов каждый год службы сверх срока.
Эпилог 1849 году. «С того берега». — «С того берега», гл. «Эпилог 1849» (см. т. VI наст. изд.).
... сфинкс с узенькими главками, ухарски зачесанными висками и усами, свернутыми в фидибусы. — Луи Наполеон Бонапарт, впоследствии Наполеон III. Фидибус — бумажка для закуривания (лат. fidibus).
Пять лет продолжалось это, и все были хуже и хуже—
Наполеон III въезжал ~ ворота Темпль-Бара; из гостей Виндзора ~ достоинство свободного народа... — 14 апреля 1855 г. Наполеон III в сопровождении императрицы Евгении и многочисленной свиты прибыл в Лондон с официальным визитом. Он был принят с необычными почестями и вниманием, что объяснялось стремлением английского правительства не допустить сближения Франции (союзницы Англии в Крымской войне) с Россией. В Виндзорском дворце 16 апреля 1855 г. Наполеон III был принят королевой Викторией. 19 апреля в Меншен-Гаузе, официальной резиденции лорд-мэра Лондона, Наполеону III был дан завтрак и поднесен адрес от буржуазии Сити.
«Ватерлооская вала» была стерта... — Перед приездом Наполеона III в Англию по приказу королевы Виктории парадная зала в Виндзорском дворце — «Waterloo Schamber», в которой были собраны портреты победителей в битве под Ватерлоо в 1814 г., была преобразована в «Картинную галерею» («Picture Gallery»).
... Англией, певшей с благоговением и английским произношением «Partant pour la Syrie»... — «хор военной музыки» исполнил песню «Partant pour la Syrie». См. также комментарий к стр. 113.
... другие певчие пели «Со святыми упокой» у гроба в Зимнем дворце. — Намек на похороны Николая I, умершего 18 февраля 1855 г.
Мысль наша, речь наша не шли дальше ~ освобожденя спины от палки и плети— Программа-минимум, о которой говорит здесь Герцен, была изложена им впервые в «Письме к императору Александру II», напечатанном в ПЗ на 1855 г., кн. I (см. т. XII наст. изд.), а также в предисловии, открывавшем первый лист «Колокола» (см. т. XIII наст. изд.).
...вышел знаменитый рескрипт к дворянству трех польских губерний. — 18 августа 1857 г. на имя Александра II поступило ходатайство дворянства трех литовских губерний об освобождении крестьян, но с сохранением за помещиками права на землю. 20 ноября 1857 г. был опубликован рескрипт Виленскому, Гродненскому и Ковенскому генерал-губернатору В. И. Назимову с предложением приступить к организации губернских дворянских комитетов для разработки проектов реформы крепостных отношений.
. — «бутурлинский»), осуществлявший со 2 апреля 1848 г. высший надзор над журналистикой и цензурными учреждениями. Указом от 26 августа 1856 г. были отменены особые положения о выдаче русским подданным заграничных паспортов. Отклик Герцена на ограничения, введенные в 1844 г. при выдаче заграничных паспортов, см. в его дневниковой записи от 30 марта 1844 г. (т. II наст. изд., Стр. 347). С 1721 г. практиковалось, а в 1758 г. было закреплено указом зачисление детей нижних воинских чинов со дня рождения в военную службу. С 1805 г. они назывались кантонистами. Манифестом от 26 августа 1856 г. солдатские дети были освобождены от принадлежности военному ведомству, а школы кантонистов преобразованы в обычные военные училища. В 1857 г. были уничтожены военные поселения и переданы в управление министерства государственных имуществ.
... нам легко было сказать: «Ты победил, Галилеянин»! («Колокол», лист 9) — «Через три года», напечатанную в К, л. 9 от 15 февраля 1858 г. (см. т. XIII наст. изд.).
... мы были правы, говоря Александру II при его восшествии на престол: «Вы необыкновенно счастливы!»- В «Письме к императору Александру II», напечатанном в ПЗ на 1855 г., кн. I (см. т. XII наст. изд.).
Каким Янусом ни будь, нельзя разом идти в две противоположные стороны... — В римской живописи и скульптуре двуликий бог Янус изображался обращенным юношеским лицом вперед, в будущее, а старческим — назад, в прошедшее.
Нельзя стать со стороны народа — и называться «первым дворянином» — Герцен, вероятно, имеет в виду речь Александра II от 4 сентября 1859 г., в которой он сказал, обращаясь к депутатам губернских комитетов: «Я считал себя первым дворянином, когда был еще наследником, я гордился этим, горжусь этим и теперь и не перестаю считать себя в вашем сословии» (С. С. Татищев. Император Александр II, его жизнь и царствование, т. I, СПб., 1903, Стр. 359—360).
Нельзя прогнать Клейнмихеля и Бибикова— В 1855— 1856 г. Александр II уволил министра внутренних дел Д. Г. Бибикова и главного начальника путей сообщения и публичных зданий генерал-адъютанта П. А. Клейнмихеля.
С этими ядрами на ногах даже знаменитый скороход в «не любо — не слушай» не ушел бы далеко. — В «Приключениях Мюнхаузена» Э. Распэ (часть вторая) рассказывается об одном из слуг барона Мюнхаузена, который подвешивал гири к ногам для того, чтобы не бежать слишком быстро. «Не любо не слушай» — раздел небылиц в сборнике «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева, вышедшем в 1855 г.
— См. комментарии к заметкам «Бще о возведении пьянства в православную и государственную обязанность» и «Набег немецких татар в Тамбовскую губернию» (наст. том).
А ведь не начитайся ~ пассаж a la Georges Sand... — —500 наст. тома.
....сын воронежского прасола... —
... так, как граф Гонфалониери ~ не знали ничего ~ о революции 1830, содержась в Шпильберге— Федерико Конфалоньери — один из вождей национально-освободительного движения в Италии — в 1823 г. был приговорен австрийским судом к смертной казни, замененной пожизненным заключением, в 1836 г. был освобожден. Шпильберг — тюрьма для политических заключенных близ Брюнна (ныне Брно).
....упадут с своего «прекрасного высоко»... — Герцен перефразирует слова Гоголя во II главе «Мертвых душ»: «Русь! Русь! вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека...»
«Comme tout le monde , по выражению Сусанны Фигаро. — Имеются в виду следующие слова Сюзанны из драмы Бомарше «La mère coupable» (действие I, явление 2): «Nous avons l'air de tout le monde» («Мы — как все»).
... Кочубеев, которые в мирное время стреляют по австрийцам... — «Что значит суд без гласности», в которой подробно изложено дело Кочубея.
Иван Онуфриевич — Сухозанет, военный министр.
... Панина, который хотел стянуть дом... — История присвоения В. Н. Паниным дома, купленного крестьянином Марининым, рассказана в заметке «Несчастный опыт домокрадства» (см. XIII том наст. изд.).
— См. комментарий к статье «Постельная барщина продолжается».
... Кандыбы, оплакиваемого Строгановым... — О зверских расправах генерала Кандыбы со своими дворовыми людьми и о том, как они отомстили ему, рассказано в корреспонденции «Дело о высеченном генерале Кандыбе и его жене», напечатанной в К, л. 45 от 15 июня 1859 г.
— См. комментарий к стр. 204.
...ценсура, в которой председатель должен быть три человека ~ Адлерберг... — См. комментарий к стр. 116.
... государь ~ придумал одного главного ценсора ~ вверил это место Модесту Корфу... — 12 ноября 1859 г. Главное управление цензуры было отделено от министерства народного просвещения. Барону М. А. Корфу было поручено представить проект нового учреждения, названного «Главным управлением книгопечатания». Однако представленный им проект царем утвержден не был, и 12 декабря 1859 г. Корф был освобожден от возложенных на него обязанностей. О назначении Корфа главой русской цензуры Герцен узнал из письма С. С. Громеки от 11 декабря 1859 г., который писал из Одессы: «Вот, говорят, Модест Андреевич делается с нового года министром цензуры — какой огромный шаг вперед».
. — Модест в буквальном переводе означает скромный (франц. modeste). Ироническое использование имени Корфа см. также в заметке «Souvenirs modestes о мертворожденной ценсуре Корфа» в наст. томе. О М. Корфе, авторе книги «Восшествие на престол императора Николая I», см. комментарий к стр. 226.
... история «Паруса», история с Огрызкой, нелепейшие циркуляры Норова, Вяземского, Ковалевского... — «Парус», издававшейся И. С. Аксаковым, см. в наст, томе комментарий к статье «Бешенство ценсуры». Об «истории с Огрызкой» см. комментарий к Стр. 85 наст. тома. О циркулярах по Главному управлению цензуры, входившему до 1865 г. в министерство народного просвещения, см. в статье «На этот раз мы очень богаты корреспонденциями...».
В московской истории ни Беринг, ни Закревский ~ виновата была полиция. — В заметке «Полицейский разбой в Москве», напечатанной в К, л. 5 от 1 ноября 1857 года (см. том XIII наст. изд.), Герцен приводит два анонимных письма, в которых рассказывается о преследовании Закревским и Берингом московских студентов.
В харьковской — студенты не только были правы ~ университетских властей. — См. комментарий к статье «Pas de rêveries!», ведущее к faux pas!» в наст. томе.
— студенты аплодировали Буличу. — В статье «Гонение гласности и студентов», напечатанной в К, л. 60 от 1 января 1860 г., анонимный автор рассказывает: «В университетах наших высочайшим повелением запрещено студентам выражать свое сочувствие или несочувствие к прочитанной лекции и к профессору. За нарушение этого высочайшего повеления студентами Казанского университета, по прочтении лекции профессором Буличем, за которую они ему аплодировали, многие из них (говорят до двадцати) были исключены и разосланы по месту жительства их родителей. (...) Слух об этом разнесся по Петербургу и дошел до университета. Все студенты желали знать подробности дела, известные только еще немногим, для чего и собрались в XI аудиторию. (Эта аудитория больше всех других и общие сходки студентов бывают всегда в ней.) Тут было прочитано г. Сунгуровым, одним из вольнослушающих Петербургского университета, письмо из Казани, объясняющее подробности и ход дела <...>» (Стр. 495). На следующий день исполняющий должность попечителя вызвал представителей от всех факультетов Петербургского университета и потребовал, чтобы они сказали фамилию студента, читавшего на сходке письмо из Казани. Когда студенты отказались выдать своего товарища, начались поиски с помощью университетской полиции и шпионов. Сунгуров, желая прекратить эти поиски, сам назвал себя, за что был передан в руки петербургского обер-полицмейстера П. А. Шувалова.
Как иначе Пушкин разумел царское достоинство ~ великое несчастие!— Герцен имеет в виду строки трагедии Пушкина «Борис Годунов»:
Будь молчалив; не должен царский голос
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
[106] Эпилог 1849 году. «С того берега».
[107] Иначе — нет! (итал.).