От редакции (Предисловие к "Письму из провинции")

ОТ РЕДАКЦИИ

<ПРЕДИСЛОВИЕ К «ПИСЬМУ ИЗ ПРОВИНЦИИ>

М. г. 

Я долго сомневался, печатать ваше письмо или нет... и наконец решился, но считаю необходимым сперва сказать несколько слов об этом.

«не совершенно согласное с моим мнением», как прибавляет приложенная к вашему письму записка.

Мне раз случилось поместить враждебную статью, но это не достаточная причина, чтоб помещать дружеские письма, с которыми мы не согласны. Печатая враждебные обвинения мы садимся на лавку подсудимых и, как все подсудимые, ждем суда и вперед радуемся, если он будет в нашу пользу. Скажу больше, я предчувствовал, с которой стороны будет общественное мнение, и от всей души желал этого.

Но этого-то я и не желаю в отношении к статьям наших друзей, с которыми мы расходимся. Нам будет больно, если мнение выскажется против нас, и больно, если против них; торжество над своими не веселит. К тому же в наше бойкое время нельзя давать много места междоусобному спору, нельзя слишком останавливаться, а надобно, избравши дорогу, идти, вести, пробиваться.

Россия вышла из той душной эпохи, в которую людям только и оставалось теоретически обсуживать гражданские и общественные вопросы, и, что ни говорят, мы не взошли снова в гамлетовский период сомнений, слов, спора и отчаянных средств.

Дело растет, крепнет, и вот почему мы не можем быть беспристрастной нейтральной ареной для бойцов; мы сами бойцы и люди партии.[112]

, а в средствах; не в началах, а в образе действования. Вы представляете одно из крайних выражений нашего направления; ваша односторонность понятна нам, она близка нашему сердцу; у нас негодование так же молодо, как у вас, и любовь к народу русскому так же жива теперь, как в юношеские лета.

Но к топору, к этому ultima ratio[113] притесненных, мы звать, не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора.

Чем глубже, чем дольше мы всматриваемся в западный мир, чем подробнее вникаем в явления, нас окружающие, и в ряд событий, который привел к нам Европу, тем больше растет у нас отвращение от кровавых переворотов; они бывают иногда необходимы, ими отделывается общественный организм от старых болезней, от удушающих наростов; они бывают роковым последствием вековых ошибок, наконец, делом мести, племенной ненависти, — у нас нет этих стихий; в этом отношении наше положение беспримерно.

свитках, в летописях, оно для, нас больше чужое, чем Франция Людовика XIV.

И это не вся отрицательная заслуга его, — важнее этого, может быть, то, что оно и не заменило его ничем прочным органическим, что бы бросило глубокие корни и выросло бы помехой будущему. Совсем напротив, осадное положение императорства было вместе с тем постоянной реформой.

Сломавши все старое, императорская власть принималась.

обыкновенно ломать вчерашнее: Павел — екатерининское, Александр — павловское, Николай — александровское и, наконец, ныне царствующий государь, сто раз повторяя, что он будет царствовать в духе своего отца, ничего не оставил от военно-смирительного управления его, кроме сторожей, истопников и привратников.

Императорская власть столько же и строила, сколько ломала, но строила по чужим фасадам, из скверного кирпича, наскоро, здания его разваливались прежде, чем покрывались крышей, или ломались по приказу нового архитектора. Оттого-то никто не верит теперь не только в прочность Грановитой палаты и теремов, растреллиевских дворцов и присутственных мест, но даже казарм и крепостей.

; она казалась немецкому деспотизму до того нелепой и слабой, что ее оставили, как детскую игрушку, зная вперед, что она исчезнет, как только благотворительные лучи цивилизации ее коснутся.

Другая Россия — Россия правительственная, дворянская — по той мере только и сильна, по которой она идет заодно с правительством.

Они поссорились на вопросе об освобождении крестьян, и одной неловкости правительства следует приписать то, что оно не умеет воспользоваться этим.

— искусственная, подражательная, и оттого она бессильна как аристократия. Подумайте о разнице между крестьянским понятием о своем праве и понятием дворянским. Право на землю так кажется естественными прирожденным крестьянину, что он в крепостной неволе не верит, что оно утрачено. В то время как дворяне знают, права их высочайше пожалованные и притом добровольно дарованные.

Сто лет тому назад тронутое дворянство русское решило вылить из чистого золота статую Петра III за то, что он запретил дворян бить кнутом. Сеченная спина долго не может сделаться аристократической, рубцы переходят в наследство на целые поколения.

Аристократизм, как царская власть, должен в себе иметь долю сумасшествия, без которого он не может быть истинным. Царь, не верящий в помазание божие, — диктатор. Аристократия, не верующая в свою независимую самобытность, в свое в крови и белой кости лежащее право, — дворня.

Оттого-то вольноотпущенные вельможи — не западные аристократы, а византийские евнухи, восточные сатрапы, преданные немецкие камердинеры, фавориты и пр. Они не сами по себе, и по понятной логике рабства чем дальше от трона, тем они самобытнее; чем ближе, тем зависимее и безличнее.

Дворянство наше может приобресть гражданское значение только одним выходом из правительственной касты в неопределенное сословие, называемое образованным. Для этого одна дорога — идти дальше самого правительства в освобождении крестьян с землею.

— вот наша беда, и, что всего замечательнее, неверие это равно в правительстве, дворянстве и народе.

Мы за какими-то картонными драконами не видели, как у нас развязаны руки. Я не знаю в истории примера, чтобы народ с меньшим грузом переправлялся на другой берег.

К метлам надобно кричать, а не к топорам!

Вы негодуете за то, что дело освобождения застряло, но неужели вы думаете, что это только от тупости одних и упорства других?

Я не так думаю.

— это правда. Что большинство дворянства с ожесточением степного волка держится за кость — это правда.

Но, позвольте вас спросить, давно ли у нас толковали о том, с землей или без земли следует освободить крестьян, давно ли хотели крестьян отбоярить с одними усадьбами — а теперь комиссий и несколько губерний согласны, что необходимо отдать крестьянам пахотную землю, и притом не по фантастическому нарезу, а по существующему факту.

Вопросы, теперь волнующие наше общество, вопросы, возникающие, поставленные везде, в книгах и дворцах, в университетах и канцеляриях, в военных школах и духовных семинариях, необычайно трудны; реакционная Европа у нас отдернула мало-помалу все мостики, обобрала все пузыри для плавания; с берега нам прямо приходится бросаться в море.

Что нам помогут немецкие юристы, сделавшие из сухого прусского деспотизма философию права, и французские политики, сделавшие из трёх революций третьего Наполеона? У англичан можно было бы что-нибудь занять, но их законодательство похоже на народные песни, которые прекрасны на своем языке и нелепы в переводе.

И что же может, в самом деле, сказать политическая экономия и религия случайной собственности о нарезке земель крестьянам, об обязательном выкупе, об общинном владении.[114] Мы решительно оставлены на наши силы и на нашу неопытность.

владении решен всеми в русском смысле, а другой полухор уверяет, что он должен быть решен в английском смысле, и не сомневается в том, что он доказал несостоятельность общинного вопроса.

С полемикой в основном вопросе нельзя идти на площадь; 1789 год увлек всех, вот от чего его непреодолимая сила. Тогда были минуты, в которые сердца Мирабо и Робеспьера, Сиэса и Лафайета бились одинаким образом; потом пришло с развитием разветвление, раскаяние и отчаянный бой.

В печальный переворот 1848 г. вы видите совсем иное: той веры, одной и нераздельной, нет, даже знамени нет одного — социалисты были уверены, что они водворяют социальную республику, а политические демократы думали, что они доказали несостоятельность социализма и детскость его вопросов.

Следствия вы знаете, а я их видел своими собственными глазами, и, может быть, этот физиологический факт делает между нами большую разницу. Июньская кровь взошла у меня в мозг и нервы, я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без решительной крайности.

Но и тогда, в случае крайности, мне кажется, что призыв к топорам — последнее, а не первое. Восстания зарождаются и возрастают, как все зародыши, в тиши и тайне материнского чрева, им надобно много сил и крепости, чтоб выйти на свет и громко кликнуть клич.

искании и брожении?

Сделано это или нет?

И это не все.

расходится? Есть ли все это у вас?

Одно вы мне можете возразить: а что будем делать, если народ, увидя, что его надувают освобождением, сам бросится к топору? Это будет великое несчастие, но оно возможно благодаря бесхарактерности правительства и характерности помещиков, — тогда рассуждать нельзя, тут каждый должен поступать, как его совесть велит, как его любовь велит... но, наверное, и тогда не из Лондона звать к топорам. Будемте стараться всеми силами, чтоб этого не было!

В заключение одно слово насчет того, что вы называете моим «гимном» Александру II.

Одной награды, кажется мне, я мог бы требовать за целую жизнь, посвященную одному и тому же делу, за целую жизнь, проведенную, как под стеклянным колпаком, — чтоб, наконец, не сомневались в чистоте моих убеждений и действий.

Я могу ошибаться в пути, много раз ошибался даже, но наверное не сворочу ни из страха перед фельдъегерской тройкой, ни из благоговения перед императрицыной каретой!

Сказавши это, я вас спрашиваю: да полно, ошибся ли я? Кто же в последнее время сделал что-нибудь путного для России, кроме государя? Отдадимте и тут кесарю кесарево!..

25 февраля 1860.

И-р.

Примечания

Печатается по тексту К, л. 64 от 1 марта 1860 г., Стр. 531, где опубликовано впервые, за подписью: И—р. Автограф неизвестен.

«От редакции» в К. публикуется следующее письмо:

«Милостивый государь,

на чужой стороне, в далекой Англии вы, по собственным словам вашим, возвысили голос за русский народ, угнетаемый царской властяю, вы показали России, что такое свободное слово... и за то, вы это уже знаете, все, что есть живого и честного в России, с радостию, с восторгом встретило начало вашего предприятия, и все ждали, что вы станете обличителем царского гнета, что вы раскроете перед Россией источник ее вековых бедствий — это несчастное идолопоклонство перед царским ликом, обнаружите всю гнусность верноподданнического раболепия; и что же? Вместо грозных обличений неправды с берегов Темзы несутся к нам гимны Александру II, его супруге (столь пекущейся о любезном вам православии с отцом Баженовым). Вы взяли на себя великую роль, и потому каждое ваше слово должно быть глубоко взвешено и рассчитано, каждая строка в вашей газете должна быть делом расчета, а не увлечения. Увлечение в деле политики бывает иногда хуже преступления... Помните ли, когда-то вы сказали, что России при ее пробуждении может предстоять опасность если либералы и народ не поймут друг друга, разойдутся, и что из этого может выйти страшное бедствие — новое торжество царской власти. Может быть, это пробуждение недалеко, царские шпицрутены, щедро раздаваемые верноподданным за разбитие царских кабаков, разбудят Россию скорее, чем шепот нашей литературы о народных бедствиях, скорее мерных ударов вашего Колокола... Но чем ближе пробуждение, тем сильнее грозит опасность, о которой вы говорили... и об отвращении которой вы не думаете... По всему видно, что о России настоящей вы имеете ложное понятие, помещики-либералы, либералы-профессора, литераторы-либералы убаюкивают вас надеждами на прогрессивные стремления нашего правительства. Но не все же в России обманываются призраками... Дело вот в чем: к концу царствования Николая все люди, искренно и глубоко любящие Россию, пришли к убеждению, что только силою можно вырвать у царской власти человеческие права для народа, что только те права прочны, которые завоеваны, и что то, что дается, то легко и отнимается. Николай умер, все обрадовались, и энергические мысли заменились сладостными надеждами, и поэтому теперь становится жаль Николая. Да, я всегда думал, что он скорее довел бы дело до конца, машина давно бы лопнула. Но Николай сам это понимал и при помощи Мандта предупредил неизбежную и грозную катастрофу. Война шла дурно, удар за ударом, поражение за поражением — глухой ропот поднимался из-под земли! Вы писали в первой «Полярной звезде», что народ в эту войну шел вместе с царем и потому царь будет зависеть от народа. Из этих слов видно только, что вы в вашем прекрасном далеко забыли, что такое русские газеты, и на слово поверили их возгласам о народном одушевлении за отечество. Правда, иногда случалось, что крепостные охотно шли в ополчение, но только потому, что они надеялись за это получить свободу. Но чтоб русский народ в эту войну заодно шел с царем, — нет. Я жил во время войны в глухой провинции, жил и таскался среди народа и смело скажу вам вот что: когда англо-французы высадились в Крым, то народ ждал от них освобождения — крепостные от помещичьей неволи, раскольники ждали от них свободы вероисповедания. Подумайте об этом расположении умов народа в конце царствования Николая, а вместе с тем о раздражении людей образованных, нагло на каждом шагу оскорбляемых николаевским деспотизмом, и мысль, что незабвенный мог бы не так спокойно кончить жизнь, не покажется вам мечтою. Да, как говорит какой-то поэт, «счастие было так близко, так возможно». Тогда люди прогресса из так называемых образованных сословий не разошлись бы с народом; а теперь это возможно и вот почему: с начала царствования Александра II немного распустили ошейник, туго натянутый Николаем, и мы чуть-чуть не подумали, что мы уже свободны, а после издания рескриптов все очутились в чаду — как будто дело было кончено, крестьяне свободны и с землей; все заговорили об умеренности, обширном прогрессе, забывши, что дело крестьян вручено помещикам, которые охулки не положат на руку свою. Поднялся такой чад от либеральных курений Александру II, что ничего нельзя было разглядеть, но, опустившись к земле (что делают крестьяне во время топки в курных избах), можно еще было не отчаиваться. Вслушиваясь в крестьянские толки, можно было с радостию видеть, что народ не увлечет 12 лет рабства под гнетом переходного состояния и что мысль, наделят ли крестьян землею, у народа была на первом плане. А либералы? Профессора, литераторы пустили тотчас же в ход эстляндские, прусские и всякие положения, которые отнимали у крестьян землю. Догадливы наши либералы! Да и теперь большая часть из них еще не разрешила себе вопроса насчет крестьянской земли. А в правительстве в каком положении в настоящее время крестьянский вопрос? В большой части губернских комитетов положили страшные цены за земли, центральный комитет делает черт знает что, сегодня решает отпускать с землею, завтра без земли, даже, кажется, не совсем брошена мысль о переходном состоянии. Среди этих бесполезных толков желания крестьян растут, — при появлении рескриптов можно было еще спокойно взять за землю дорогую-, цену, крестьяне охотно бы заплатили, лишь бы избавиться от переходного состояния, теперь они спохватились уже, что нечего платить за вещь 50 целковых, которая стоит 7. Вместе с этим растут и заблуждения либералов, они все еще надеются мирного и безобидного для крестьян решения вопроса, одним словом, крестьяне и либералы идут в разные стороны. Крестьяне, которых помещики тиранят, теперь с каким-то особенным ожесточением готовы с отчаяния взяться за топоры, а либералы проповедуют в эту пору умеренность, исторический постепенный прогресс и кто их знает что еще. Что из этого выйдет? Выйдет ли из этого, в случае если народ без руководителей возьмется за топор, путаница, в которой царь, как в мутной воде, половит рыбки, или выйдет что-нибудь и хорошее, но вместе с Собакевичами, Ноздревыми погибнет и наше всякое либеральное поколение, не сумевши пристать к народному движению и руководить им? Если выйдет первое, то ужасно, если второе, то, разумеется, жалеть нечего. Что жалеть об этих франтах в желтых перчатках, толкующих о демокраси в Америке и не знаюющх, что делать дома, — об этих франтах, проникнутых презрением к народу, уверенных, что из русского народа ничего не выйдет, хотя, в сущности, не выйдет из них-то ничего... Но об этих господах толковать нечего, есть другого сорта люди, которые желают действительно народу добра, но не видят перед собою пропасти и с пылкими надеждами, увлеченные в общий водоворот умеренности, ждут всего от правительства и дождутся, когда их Александр засадит в крепость за пылкие надежды, если они будут жаловаться, что последние не исполнились, или народ подведет под один уровень с своими притеснителями. Что же сделано вами для отвращения этой грядущей беды? Вы, смущенные голосами либералов - бар, вы после первых нумеров «Колокола» переменили тон. Вы заговорили благосклонно об августейшей фамилии; об августейших путешественниках говорили уже иначе, чем об августейшей путешественнице. Зато с особенною яростию напали на Орловых, Паниных, Закревских. В них беда, они мешают Александру II! Бедный Александр II! Мне жаль его, видите, его принуждают так окружать себя — бедное дитя, мне жаль его! Он желает России добра, но злодеи окружающие мешают ему! И вот вы, — вы, автор «С того берега» и «Писем из Италии», поете ту же песню, которая сотни лет губит Россию. Вы не должны ни минуты забывать, что он самодержавный царь, что от его воли зависит прогнать всех этих господ, как он прогнал Клейнмихеля. Но Клейнмихеля нужно было ему прогнать — по известному правилу Макиавелли, в новое царствование жертвовать народной ненависти любимым министром прежнего царствования, и вот Клейнмихель очутился козлом очищения за царствование Николая. Согласитесь, ведь жертва ничтожна? Но как бы то ни было, либералы восторгались и этим фактом, забыв, что Николай так же прогнал Аракчеева; что же из-этого? Неужели на эту удочку всегда будут поддаваться? Или, может быть, вы серьезно убеждены, что Александр слушается вашего «Колокола»? Полноте... Сколько раз вы кричали «долой Закревского, долой старого холопа, а старый холоп все правил Москвой, пока собственная дочь не уходила его. Да развеМосква за свою глупую любовь к царям стоит лучшего губернатора? Будет с ней и такого... Говорят даже, Александр II нарочно его держал губернатором, чтобы не показать, что он слушает «Колокола». Это может быть. И это нисколько не противоречит слуху, что вы переписываетесь с императрицей[208] Что же, она может вас уверять, что муж ее желает России счастия и даже свободы, но что теперь рано. Так обольстил, по рассказу Мицкевича, Николай I Пушкина. Помните ли этот рассказ, когда Николай призвал к себе Пушкина и сказал ему: Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но, верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться. И 30 лет укреплял он русский народ. Может быть, этот анекдот и выдумка, но он в царском духе, т. е. брать обольщением, обманом там, где неловко употребить силу. Но как бы то ни было, сближение с двором погубило Пушкина... Как ни чисты ваши побуждения, но я уверен — придет время, вы пожалеете о своем снисхождении к августейшему дому. Посмотрите, Александр II скоро покажет николаевские зубы. Не увлекайтесь толками о нашем прогрессе, мы всё еще стоим на одном месте; во время великого крестьянского вопроса нам дали на потеху, для развлечения нашего внимания безымянную гласность; но чуть дело коснется дела, тут и прихлопнут. Так и теперь господин Галилеянин запретил писать о духовенстве и об откупах. Нет, не обманывайтесь и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим пригодилась бы. Надежда в деле политики — золотая цепь, которую легко обратит в кандалы подающий ее. В то время, как вы так снисходительны стали к августейшему дому, само православие в лице умнейших своих представителей желало бы отделаться от союза с ним. Да, в духовенстве являются люди, которые прямо говорят, что правительство своею опекою убьет православие, но, к счастию, ни Григорий, ни Филарет не понимают этого! Так пусть они вместе гибнут, но вам какое дело до этих догнивающих трупов? Притом Галилеянин продолжает так ревновать о вере, что раскольники толпами бегут в Австрию и Турцию, даже вешают у себя на стенах портреты Франца-Иосифа вместо Александра II. Вот подарок славянофилам! Что, если Франц-Иосиф вздумает дать австрийским славянам свободную конституцию — ведь роли между Голштинцами и Габсбургами переменятся? Вот была бы потеха! Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет! Эту мысль уже вам, кажется, высказывали, и оно удивительно верно, другого спасения нет. Вы всё сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей, не вам ее поддерживать.

Русский человек.

Я просил бы напечатать вас это письмо, и если вы печатаете письма врагов ваших, то отчего же бы не напечатать письмо одного из друзейваших?»

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 243, строка 2: : разсветвление

: а что будет делать

Предисловие Герцена к публикации «Письма из провинции» является в то же время его ответом анонимному автору. До сих пор не удалось установить, чье имя скрывалось за подписью «Русский человек». Гипотеза М. К. Лемке о том, что за этим псевдонимом укрылся Чернышевский, впервые сформулирована им в «Полн. собр. соч. Н. А. Добролюбова», т. IV, 1912, Стр. 35—36, а затем в течение многих лет оставалась господствующей. Однако Б. П. Козьмин в результате тщательного анализа документальных и мемуарных материалов пришел к заключению, что автором «Письма» не мог быть Чернышевский, хотя автор и разделял политические взгляды Чернышевского и Добролюбова (см. Б. П. Козьмин. Был ли Н. Г. Чернышевский автором письма «Русского человека» Герцену — ЛН, т. 25-26, Стр. 576—585). М. В. Нечкина высказала мнение, что «Письмо из провинции» принадлежало Добролюбову и явилось ответом на «Very dangerous!!!» — см. M. В. Hечкина. Н. Г. Чернышевский, в годы революционной ситуации (К анализу источников темы) — «Исторические записки», 1941, № 10, Стр. 28 и след. Гипотезу М. В. Нечкиной поддержал Е. А. Бушканец (см. Е. А. Бушканец. Н. А. Добролюбов и письмо «Русского человека» в «Колоколе» — «Доклады и сообщения филологического факультета Ленинградского госуд. университета», 1951, № 3; К вопросу об авторстве письма «Русского человека» в «Колоколе» А. И. Герцену — «Известия Академии наук СССР», серия истории и философии, 1951, № 2). С критикой точки зрениям. В. Нечкиной и Е. А. Бушканца выступил С. А. Рейсер (см. С. А. Рейсер. Был ли Добролюбов автором письма «Русского человека» к Герцену — «Вопросы истории», 1955, № 7). Одновременно высказаны были некоторые соображения в пользу возвращения к гипотезе М. К. Лемке (см. В. А. Алексеев. К вопросу об авторе письма «Русского человека» к Герцену — «Ученые записки Ленинградского госуд. университета», серия филологическая, вып. 25, № 200,1955). Без сколько-нибудь убедительных оснований автором «Письма» назывался и Т. Шевченко (см. Г. Хинкулов. Т. Г. Шевченко в годы революционной ситуации — «Советская Украина», 1956, № 3). Кто бы ни был автор «Письма из провинции», ясно одно, что он являлся единомышленником Чернышевского и Добролюбова и что он, полемизируя с платформой «Колокола» и прежде всего с программной статьей Герцена «1860 год», пытался добиться изменения политического направления «Колокола». Подобное намерение не было новым: уже давно различные политические группировки пытались воздействовать на русский вольный орган, превратить его в рупор своих идей (см. «Опоздавшие письма из Петербурга», «Нас упрекают», «Обвинительный акт»,«Very dangerous!!!», «1860 год» и комментарии к этим произведениям — в т. XIII наст. изд. и наст. томе).

«Русский человек» советовал Герцену порвать с либералами, отбросить монархические иллюзии, пропагандировать идею крестьянской революции. Ни по одному из этих пунктов Герцен не согласился со своим оппонентом. Прежде всего он отверг идею разрыва с либералами, показывая необходимость на данном этапе единства антикрепостнического лагеря. Выдвигая лозунг единства, Герцен подчеркивал свое желание сохранить союз не только с К. Д. Кавелиным и И. С. Тургеневым, но и с такими людьми, как «Русский человек», которого он относил к «нашим друзьям», к своему лагерю, несмотря на все тактические разногласия. Герцен сомневался в целесообразности опубликования письма именно потому, что не хотел вызвать «междуусобного спора». Герцен отмечал, что расходится с «Русским человеком» не в программе, а лишь в «образе действования», в отношении к способу освобождения крестьян, или, точнее, к крестьянскому восстанию. Немедленный призыв к нему Герцен отвергал; он, как и в свое время декабристы, опасался возможного размаха крестьянского восстания и допускал его лишь как крайнее средство, когда все другие возможности будут исчерпаны и уже будет создана организация, способная направить выступления масс в нужное русло. К марту же 1860 г., по мнению Герцена, еще оставалась возможность мирным путем добиться освобождения крестьян. Неверно истолковав уроки революции 1848 г., Герцен весьма скептически относился к восстаниям и насильственным действиям вообще. Трем французским революциям он противопоставлял «мирные» социально-политические сдвиги в Англии и Пьемонте. Герцен полагал, что в России возможность мирного переворота особенно велика. Этот вывод вытекал из положения Герцена о своеобразии русского исторического процесса, высказанного в статьях «Россия» (см. т. VI наст. изд.), «Революция в России» (см. т. XIII наст. изд.) и многих других.

Таким образом, Герцен отверг предложение коренным образом изменить политическую направленность «Колокола». В ответе Герцена «Русскому человеку» особенно ярко проявились отмеченные В. И. Лениным колебания Герцена «между демократизмом и либерализмом» (В. И. Ленин. Соч., т. 18, Стр. 12).

Мне раз случилось поместить враждебную статью... — Речь идет о письме Б. Н. Чичерина к Герцену, опубликованном в К, л. 29 от 1 декабря 1858 г. (см. «Обвинительный акт»— т. XIII наст. изд.).

«Колокола» было помещено подобное письмо и наш ответ на него. — В К, л.57-58 от 1 декабря 1859г., были напечатаны«Пись-мо и ответ». Последний принадлежал перу Н. П. Огарева (перепечатан под названием «Ответ на письмо малороссийского помещика» во второй части сборника «За пять лет»). Оппонент «Колокола» подверг критике тезисы Герцена и Огарева об общине, подчеркивая ее выгодность помещикам и разрушение общины под влиянием строительства фабрик, железных дорог и т. д. Там же доказывалась невыгодность выкупа земли для крестьян. Огарев охарактеризовал это «Письмо» как выражение интересов помещиков.

...осуждения Вашро за его книгу о демократии. — В 1859 г. Этьен Вашро (Vacherot) опубликовал книгу «La démocratie», за которую был приговорен к году тюремного заключения; лишь с большим трудом ему удалось добиться замены этого приговора трехмесячным арестом.

.... — Ироническое название сторонников коммунизма (от франц. Partager — делить).

... сенатора в гоголевском «Разъезде», который говорит: «Во всякой образованной стране автора отдали бы в солдаты!»— Герцен очень неточно передает реплику «третьего господина» в сценах Гоголя «Театральный разъезд после представления новой комедии».

[112] Мы недавно отложили до времени два письма об общинном и личном владении. Тем больше мы сочли себя вправе так поступит!.. что в 57 листе «Колокола» было помещено подобное письмо и наш ответ на него.

[208] Неужели речь идет о моем письме к императрице Марии Александровне о воспитании наследника? (Примечание Герцена).