Письма из России

ПИСЬМА ИЗ РОССИИ

«... Грустно, грустно и грустно! Не пришлось бы России сказать Александру Николаевичу, как сказала Татьяна Онегину: А счастие было так возможно, так близко!»

Этими поэтическими, но бесконечно печальными строками оканчивается одно из множества писем, полученных нами в последние десять дней.

Письма эти сами по себе замечательны: у испуганных, удивленных людей явилась потребность заявить свое негодование, свой крик боли вслед за неожиданным воскресением николаевского времени.

Твердо перейдем время этого тяжелого испытания, станем добрее и не утратим веры в русское развитие оттого, что слабый государь, спотыкнувшись об Панина, упал в слякоть и грязь лужинских доносов. Его жалчее нас, — «после пятилетнего царствования, наполнившего надеждами сердца римлян, Цазарь изменился!» Речь шла о Нероне; от души желаем, чтоб эти слова римского летописца не повторились будущим Карамзиным.

Нас упрекнуть нельзя. Мы держались до последней крайности, до открытой измены, до преступного назначения Панина, до самоуправства в деле Унковского и Европеуса, до полицейского заговора, вследствие которого нахватали студентов, профессора Каченовского и мы не знаем кого еще.[118] Мы могли подаваться и уступать, когда главный поток шел своим руслом, теперь другое дело!

Прощайте, Александр Николаевич, счастливого пути! Bon voyage!.. Нам сюда.

«Как? — закричат снова рыбокровные мудрецы, наши Меттернихи en herbe,[119] наши Оксенштирны в прозябении. — Давно ли вы говорили..? —Пожалуйста, гг. Сперанские in spe, обратитесь с этим вопросом к Александру Николаевичу. Из нас двух честь шанже через половину манежа принадлежит не нам».

Люди умственной выправки и доктринерной шагистики негодуют на наши увлечения событиями, на то, что, плывя рекой, мы вместо прямой линии следуем ее извилинами. Невские стоики, стоящие на неизменной нравственной снеговой линии, не могут нам простить ни смеха нашего, ни наших слез и гордо издеваются над слабым характером, которому холодно в декабре и жарко летом.

Но ведь это происходит оттого, что наши положения розны. Они ведут народ, внушают ему, для его собственной пользы, как следует идти на английский манер, как на французский. Мы, материально оторванные песчинки проснувшейся толпы, массы в России, — мы только сильны инстинктом, по которому угадываем, как у ней бьется сердце, когда оно обливается кровью, и что она хочет сказать, да не может.

На это мы воротимся. Теперь обращаемся к письмам. Мы передадим только фактическую часть и слухи.

Мифы и легенды, ходящие о назначении Панина, очень замечательны. Один корреспондент пишет, что «Муравьеву и Панину поручено было опечатать кабинет Ростовцева. Государь сам явился туда и застал Панина одного; ждет час, другой, Муравьева нет. «Ну, так я тебя назначаю председателем комиссии». Ben trovato![120] Нелепости должны быть основаны на глупой случайности. Когда люди играют в жмурки, в том-то и забава, что они не знают вперед, кого именно поймают за полу. А ведь если б государь поймал и Муравьева, тоже бы не бобра убил. Досадно, что на эти petit jeux[121] приглашаются только свои дворовые, а то, пожалуй, случай бы пал на парижского Киселева, понявшего общину еще при Николае, или на старейшего бойца за освобождение крестьян с землею Н. И. Тургенева. Они повели бы дело лучше прежнего. А то, как весь embarras du choix[122] — между Адлербергом старым да Адлербергом молодым, Паниным долгим да Долгоруким недальним, тут выбора нет. Тут и Диоген с своим фонарем, кроме Буткова, ничего бы не сыскал.

Не хуже и другая легенда. Назначению Панина (и это пишут двое корреспондентов) содействовала императрица «вследствие экономических и религиозных идей своих, которые не сходятся с мыслию освобождения крестьян с землею!»

бродягами; сверх того, оно поучает, чтоб мы заботились о ближнем больше, чем о самом себе, потому и не мудрено, что, оставаясь еще в мирском довольстве, государыня возжелала прежде освободить крестьян от временной земли, облегчая им тем самым надел вечный — пашни райские — десятинами бесконечными, от века засеянными, и притом семенами не от житницы, не от зерна!

Мы не обвиняем императрицу в том, что она думает разом по учению апостолов Христа и апостолов Мальтуса и что она не знает русского вопроса. Но зачем же ей мешаться в такие иностранные дела, как освобождение наших русских крестьян, как надел их нашей русской землей?

По третьему сказанию, повествуется, что Панина назначил государю Ростовцев, умирая. Этому трудно поверить; неужели он хотел заключить свою карьеру как начал, или разве он умер в бреду?

Что касается до героя романа, т. е. до Виктора Никитича, он тотчас начал действовать, как стрихнина, наводя столбняк и окоченение на все живое мертвящим формализмом и убийственной буквой. Вот чем занялась эта голова на шесте, призванная опошлить великое дело освобождения: она велела «членам комиссий являться в вицмундирах или фраках, велела составить ведомость делам решенным и нерешенным, имеющим быть обсуживаемыми и не имеющим быть обсуживаемыми».

Но и сами комиссии, по какому-то ясновидению, иногда посещающему людей перед смертью или бедой, ошалели, предупреждая стрихнинное действие Ивана Великого юстиции. «В административном отделении князь Черкасский снова возбудил вопрос о розгах и числе ударов (это просто мономания у этого человека!), ему возражали, что он уже отказался от розог печатно, на это он отвечал, что «одно в печати, а другое на деле», прибавляй карамзино-ансильоновским стилем: «Кто хочет популярности, тот может говорить против розог (кто против бога и великого Новгорода!), а кто серьезно мыслит, ». (Непременно спрошу у Стюарта Милля, у Прудона и за неимением Гегеля — у Фейербаха, вот и узнаю, серьезно ли они думают или нет). Говорят, что ему сильно возражал Соловьев, и когда баллотировали черкасское предложение, оказалось, что голоса разделились пополам. Гамлетовский вопрос, переложенный на русские нравы — бить или не бить и, если бить, то сколькими ударами? — перешел в общее собрание; там произошло то же равенство. Голос председателя Булгакова (коего упражнения в риторическом стиле мы имеем) должен был дать перевес. Жаль сделалось велеречивому председателю секолюбивого князя, и он склонился на сторону розог; они-то послужат торжественными ваиями, которыми члены умилостивят у врат града Иакова, когда из Кафернаума юстиции будет въезжать в них Панин, сидя на скромном Топильском.

Говорят, что либеральные защитники розог извиняются тем, что разрешены только двадцать ударов (экие дикие татары, пусть прикинут на счетах 20 + 20 + 20 + 20 = сколько будет?). А впрочем, пусть останутся розги в самом деле во все продолжение нелепого переходного состояния как памятник гнусной, позорной, не аристократической касты, а касты палачей и плантаторов. Честь и слава гражданам, не ищущим популярности и поддерживающим свирепые и кровавые аппетиты сословия, которому, может, без этого народ простил бы прошедшее![124]

Печатается по тексту К, л. 68-69 от 15 апреля 1860 г., Стр. 567— 569, где опубликовано впервые, без подписи. Автограф неизвестен.

Авторство Герцена определяется содержанием статьи, ее тематической близостью со статьей «1860 год» и предшествующими высказываниями о Панине, Топильском, о либеральных защитниках розог, о полицейском прозвоиле в России, о доктринерах и т. д. Для сатирического стиля Герцена характерны такие сравнения, параллели, каламбуры, как: «люди умственной выправки и доктринерной шагистики», как «между Адлербергом старым да Адлербергом молодым, Паниным долгим да Долгоруким недальним», как «Гамлетовский вопрос, переложенный на русские нравы — бить или не бить, и если бить, то сколькими ударами?..,»; определение графа Панина как «головы на шесте»; пародийное употребление возвышенного слога: «... жаль сделалось велеречивому председателю секолюбивого князя, и он склонился на сторону розог; они-то послужат торжественными ваиями, которыми члены умилостивят у врат града Иакова, когда из Кафернаума юстиции будет въезжать в них Панин, сидя на скромном Топильском...» Включено Л. А. Тихомировым (Т, —231) и М. К. Лемке (Л X, 289—293).

В настоящей статье намечены положения, развитые затем во введении к первой части сборника «За пять лет» (см. наст, том, Стр. 274—278 и 555— 556).

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 256, строки 12—13: станем добрее вместо:

Стр. 259, строки 6—7: не имеющим быть обсуживаемыми вместо: не имеющими быть обсуживаемы

«... после пятилетнего царствования ~ не повторились будущим Карамзиным. — Желая подчеркнуть свое разочарование политикой Александра II, Герцен приводит слова Тацита о первых годах царствования Нерона (см. С. Тасit. Annales, XIII, 40).

— См. комментарий к Стр. 247 и заметку «Каченовский» на Стр. 252—253 наст. тома.

... неужели он хотел заключить свою карьеру как начал... — См. комментарий к стр. 71.

[118] «Теймс» от 9 апреля опять говорит об обысках, арестациях и. между прочим, о том, что у профессора Павлова захвачены бумаги.