Западные книги

ЗАПАДНЫЕ КНИГИ

Многие из писавших к нам изъявляли желание, чтоб мы указывали в «Колоколе» на важнейшие литературные произведения на Западе и в особенности на книги о России.

С удовольствием исполним мы их желание и именно будем указывать на книги — но не больше; разборы их отвлекли бы нас от наших занятий, которые все в России, в русских делах и книгах, а не в западных людях и интересах.

Наше время не богато особенно замечательными книгами Мы больше перечитываем, нежели читаем и пишем вновь; и это чрезвычайно важно. Обрыв, к которому пришло человеческое разумение и который обличился после 1848 г., сбил с толку умы слабые и обратил сильные умы на внутреннюю работу.

Мыслию и сознанием было много прожито в последнее десятилетие, горькие опыты, потрясающие сомнения подкосили легкую речь, и старая школа риторов на манер Ламартина умолкла или болтает свой вздор, не возбуждая никакого участия. В самом деле, трудно было после таких потрясений «свистать одно и то же».

Не надобно забывать, что только Англия, одна Англия, тихо продолжала свое нравственное развитие и невозмущаемый труд. Другим было не до продолжения и не до писания. С внешней стороны — своеволие власти, конкордаты, казни[38]. С внутренной — раздумье человека, который, прошедши полдороги начинает догадываться, что он ошибся, и вследствие того перебирает свое прошедшее, близкое и далекое, припоминает былое и сличает его с настоящим.

В литературе действительно все поглощено историей и социальным романом. Жизнь отдельных эпох, государств, лиц — с одной стороны, и с другой, как бы для сличения с былым, — исповедь современного человека под прозрачной маской романа или просто в форме воспоминаний, переписки.

Развенчанный Ричард II говорит своей жене (в трагедии Шекспира), расставаясь с нею перед ссылкой, куда его отправлял Боленбрук: «Скучными, зимними вечерами собирай стариков и заставь их рассказывать о давно минувших скорбях их. Но прежде нежели ты простишься с ними, расскажи, чтоб их утешить, о нашем печальном падении». Слова эти идут к Европе и к тому литературному направлению, о котором мы говорили.

Критическое положение Запада все еще у нас кажется преувеличенным. Нас сильно увлекает наружность и справедливая ненависть к домашнему цинизму власти. Известная гладкость форм, отсутствие наглого насилия, правительственной грубости, отсутствие всякого рода побоев, результаты длинной цивилизации — скрывают, несмотря на все события, от глаз наших соотечественников серьезный характер нравственной болезни Франции и Германии, увлекающих с собою меньшие государства материка.

Сколько мы ни говорили об этом предмете, но по повторяющимся возражениям видим, что мысль наша неясна, по крайней мере не находит сочувствия. Здесь не место ее доказывать, сверх того, нам придется еще раз коснуться ее[39] — мы напомним только нашим противникам, что люди, которые посещали Рим или Галлию[40] в IV или V столетии, так же мало могли видеть смерть за плечами Империи, как русские не видят разрушительную лихрадку в усиленном и неестественном биении парижского пульса. Тем более, что французы с искренной (и обдающей вас холодом) надеждой ждут завтра исправления всех зол и считают настоящую эпоху за временную остановку, за небольшой отдых между двумя рощами лавров.

Государственные формы европейские несовместны с идеалом общественности, который выработался цивилизацией; вот главная причина. То, что можно было сделать взаимными ограничениями, соглашениями, уступками, то сделано; новый быт стремился с XVIII столетия установиться, мешая в разных пропорциях преемственный быт, историческое начало власти — с выводами науки и началами революционными.

Борьба, которая необходимо должна была выйти отсюда продолжалась больше полувека; она-то и привела к той внутренной работе, о которой мы сказали, и к тому новому глубокомысленному пониманию, которое мы находим в передовых мыслителях, как Прудон, в социальных и положительных стремлениях современных умов.

Но практически в последней борьбе погибли все прежние упования. Она открыла ясно, что, как бы идеал ни был верен он принадлежит одному образованному меньшинству, а массе до него дела нет, или она разумеет под ним совсем иное. Отсюда замечательный логический круг в жизни: экономические условия исторического быта должны измениться, для того чтоб массы поняли вопрос, я измениться в явную невыгоду тех, которые понимают его теперь!

В этом тяжелом противуречии, при материальной победе власти, незанятые силы, уже зараженные исключительною страстью стяжания, отклонились совсем от общего развития и ударились в судорожную спекуляцию, в болезненный ажиотаж», в продажу всего.

Доведет ли деспотическое своеволие правительств до государственного банкротства, до экономического переворота, и выйдет ли из этого переворота Европа не только целой, невредимой, но и обновленной — в этом весь вопрос; именно он-то и не решен; а нерешенный вопрос имеет, разумеется, и против себя шансы. Но, во всяком случае, этот-то переход через экономический катаклизм и будет тем разрушением старых форм, который необходим или для нового порядка вещей — или для того, чтобы история приняла окончательно другое русло.

Рассматривая литературные произведения этого времени недоуменья и борьбы, мы видим явный след их в каждой замечательной книге. С одной стороны, потребность отделить чище и прямее науку от случайностей и судеб рушащегося мира политического; с другой — это себяощипывание, это тревожное состояние тяжело больного, который хочет поздним изучением уяснить себе свое положение, раздумье купца, который, видя неминуемое разорение, старается спасти что-нибудь.

Реализм естествознания захватывает больше и больше всю ученую деятельность, отвлекая ее от юридических и гражданских предметов. Школа Конта, Стуарта Милля, немецких натуралистов и медиков приобрела большую смелость откровенного языка, совершеннолетнюю возмужалость мысли и с тем вместе чрезвычайную даль от общепринятых понятий. Восстановляя сбившуюся с дороги традицию ясных и гениальных умов, как Кант, Биша, Кабанис, Лаплас, наука делается прямо и открыто сводя на естественное и историческое все богословское и таинственное. А народы в то же время, словно испуганные бесплодностью переворотов, снова отступают в подогретый католицизм или теряются в холодном изуверстве протестантизма. Общественное мнение снова без всякой терпимости требует решительного лицемерия, и Агасси или Либиг — в Филадельфии или Мюнихе, все равно — принуждены слабодушно отрекаться от истин науки и искажать их для того, чтоб не распугать толпу и иметь полную аудиторию; а так называемые политические революционеры, республиканцы, демократы — проповедуют риторический деизм, идеализм в политике, все предрассудки военно-теократического государства, так что их свобода очень похожа на заспанную фигуру Людвика XVI, которому в Версале нахлобучили на голову — фригийскую шапку.

Рядом с отчуждающейся наукой, входящей в жизнь только приложениями, идет другая внутренняя работа, мы ее можем назвать социальной патологией. К ней равно принадлежат Прудон и Диккенс. Новая вивисекция Прудона кажется нам самым замечательным явлением последних двух лет — дальше скалпель еще не шел. Если вы не читали его «Manuel d’un spéculateur à la bourse», которого четыре издания расхватали в несколько месяцев в Париже, то мы не только рекомендуем, но настоятельно просим изучить это сочинение. Врачом, наблюдателем сидит Прудон у изголовья разлагающегося организма и следит шаг в шаг (копейка в копейку) за успехом болезни, считая пульс по биржевому курсу, по приливу и отливу, hausse и baisse[41], спокойно приписывая на счетах увеличивающийся débit — смерти.

Не имея права говорить словами, он говорит цифрами, сложением и вычитанием; он держит приходо-расходную книгу общества, несущегося к банкротству. Его «Manuel» — арифметическое de profundis и с тем вместе сторожевой крик с высоты биржи.

Несмотря на большой расход книги Прудона, французы мало понимают его, напротив, его обвиняют в безнравственном влиянии, в том, что он приводит в отчаяние, в то время как надобно ободрять — вероятно, велеречиво толкуя о величии de la grrrande nation[42] и о скором водворении братства народов и всемирной Республики...

«Вместо того, — говорит один путешественник о юго-испанских республиках в центральной Америке, — чтоб изучением собственных ошибок подняться, вырваться из своего жалкого положения, испано-американцы стараются высокомерным хвастовством обмануть себя. Опьяняющие средства эти отводят им глаза от предстоящих судеб».

Слова эти, по несчастию, относятся и не к одной Коста-Рике. Оттого-то мне современное состояние европейского материка и кажется так печальным. Несчастие бывает в двух случаях очень опасно: когда сознание сопровождается с совершенной прострацией, т. е. когда ровное отчаяние и преданность судьбе заставляют покойно сложить руки и понурить голову, или когда человек бессмысленно идет, не замечая рва, пропасти и считая их неглубокими. Кто не видал с содроганием самонадеянность больного, спокойно рассуждающего с вами о будущем, не зная, сколько его умерло?

Франция так уверена в своем передовом месте, что, как далай-лама, и не считает нужным доказывать это; но любопытно видеть притязания Германии (именно теперь!) на всемирно-историческое первенство. Их исключительный национализм, окруженный космополитическими фразами, их ревнивая ненависть старой женщины к России и злопамятная зависть к Франции, вместе с высоким мнением о себе, доходит до комизма.

Года три тому назад две книги, изданные Дицелем, обратили сильное внимание публики. Одна трактовала о германской цивилизация, другая о Франции и ее элементах развития Вслед за тем Дицель издал брошюру «Rußland, Deutschland und die östliche Frage». Брошюра эта, написанная с тою же заднею мыслию, дополнила и округлила его воззрение, которое вовсе не принадлежит ему лично, а есть, в сущности, воззрение всех немецких патриотов-философов и людей движения.

Основная мысль Дицеля состоит в том, что романские народы, нося в себе элементы мира древнего, по той мере принадлежат новому миру, по которой взошел в них германский элемент, побеждая и вытесняя элемент романский. Во Франции галльское начало берет верх над франкским — цезаризмом, подавляющей идеей государства, поглощением личности — вследствие чего Дицель осуждает Францию на испанское старчество и вместе с нею считает гулом весь романский мир отжившим, прошедшим.

Отвертываясь от маститого романского старца, классически согбенного над клюкой, Дицель обращается к славянам. Если тому пора умирать, то славяне вряд родились ли еще. Это дикие орды, сформированные в колоссальное военное поселение немецким деспотизмом. Дицель отказывает народу русскому во всех политических способностях, считает их только годными на коммунистическое житье и досадует на немцев, сделавших из этих людских табунов — регулярные полки и усовершивших их благосостояние (вероятно, канцелярским устройством и письменным инквизиториальным процессом?)!

Из этого ясно, что современность и ближайшая будущность принадлежат той стране, которая находится между дряхлым старцем и лентяем-мальчишкой, представительницей всего возмужалого и энергического — Германия. Когда ему пришлось это сказать, он сам испугался великого призвания Германии и скромной роли, которую она играет с своими 36 суставами, «с прусским отечеством, австрийским отечеством и пр.»[43] Дицель не мог не остановиться перед этой горькой иронией — и тотчас прибегнул к средству, не новому с некоторых пор, именно к тому, чтоб находить истинного представителя германизма — в Англии.

Это на том основании, на котором известный добряк, которого хотели пригласить аккомпанировать, отвечал на вопрос: «Играете ли вы на скрипке?» — «Нет, но мой двоюродный брат, который в Париже, играет, и очень хорошо».

Признав Англию за Германию, нечего церемониться и с Северо-Американскими Штатами.

На легкое замечание мое в одном журнале один из патриархов немецкой космополитической, но исключительной национальности отвечал, что не только это справедливо, что Америка немецкая, но что, собственно, и Россия — Германия, что в ней русского . Этим мы обязаны Сарепте, памятной книжке, немецким чинам — и городам, оканчивающимся на несчастное бург.

Но середь этих философских прений, в продолжение которых «Едгар Бауер» построил свою Россию a priori, немцам в острастку, да такую византийскую и православную, что сами славянофилы бы отказались от нее, а Дицель снял ее на основаниях всемирно-исторического развития и причислил к будущим, — явилась книга Вагнера о Коста-Рике («Costa Rica und das Central America»), из которой сейчас мы сделали выписку. Известный путешественник, живший более на Кордильерах и в Пампах, нежели в аудиториях и кабинетах, сам был в России и, вглядываясь в нее, пришел к иному результату. Его поразило сходство роста и духа между Америкой и Россией, и он, совсем напротив, утешает утомленную Европу, указывая ей на Америку и Россию — как на страны будущего, могучего, исторического развития.

Само собой разумеется, что его введение (которое мы рекомендуем прочесть) возбудило большое негодование.

Но чтоб и нам не впасть в израильский грех и не считать себя народом божиим, как это делают наши (двоюродные) братья славянофилы, мы заметим мимоходом, что история не так просто и легко двигается, чтоб ездить в одиночку; она скорей похожа на тяжелый дилижанс, которого тащат в гору разные клячонки — одна посильнее, другая послабее, одна моложе, другая старше, но каждая тащит постромку. В числе лошадей, употребляемых на историческую гоньбу, есть добрые кони, но ни одного, который бы не имел своих пороков, ни одного, который бы в одиночку стащил старый рыдван. Русская лень да сон приобрели ей до сих пор только отрицательную силу; ничего не делая, нельзя ни затянуться, ни истощить сил; надежд у нас немало, притязаний тоже, но надобно посмотреть на деле.

Мы бы немецким космопатриотам стали возражать на другое. Куда им знать славянский мир, который сам себя едва знает и который знать только можно с той точки зрения, с которой естественный коммунизм наш считается не следствием дикого, стадного состояния, а условием будущего социального развития. Но с чего они воображают, что Англия и Америка — органическое продолжение Германии? Неужели Байрон похож на немца? Англия, совсем напротив, доказала, что элементов перешло в британский характер; но на этих основаниях Англия развила свою собственную народность, резко отделенную, как ее остров, от всех других народностей. Отыскивать в англичанах — немцев так же смешно, как в Ефраиме Лессинге — славянина Ефрема Лесника.

Сводя отдельные национальности к соплеменным народам и возводя их далее и далее к источникам и началам, мы все потеряемся в жидовской семье Адама; или по крайней мере должны считать немцев за персиан, по иранскому происхождению.

Ritter[44] Бунцен им это доказал своим «Ипполитом».

Переходя к книгам, собственно вышедшим в 1857 году, я упомяну, во-первых, о IV томе поэтической, художественной «Истории XVI столетия» Мишле. Генрих IV, Габриэль, Ришлье; всё лица знакомые, но так живо, близко, sans gêne[45], с таким свежим колоритом и освещением мы их не видали. Может, есть частности, в которых историк увлекся воображением, но вообще эта книга, как мы имели случай заметить в «Полярной звезде» 1855, говоря о первом томе ее, — произведение мастерское, история тут становится искусством, эпопеей в прозе. Лета не имеют никакой власти над седым Мишле — он юнеет.

Луи Блан напечатал IX том своей «Истории Французской революции», еще начатой до Февральской революции. Он остановился на начале процесса гебертистов — само собой разумеется, что этот кровавый эпизод кровавого террора рассказан у него с точки зрения Комитета общественного спасения т. е. Робеспьера.

«Истории Консулата и Империи» вы знаете. Интересно, бойко, поверхностно-быстро плывет он по плоскодонному устройству во всякой воде.

Из «Записок» особенно замечательны последние томы «Мемуаров маршала Мармон», испортившие много корсиканской крови: в бонапартовской семье. Иначе и быть не могло, пучки лавровых венков развязал герцог Рагузский, чтоб поделать из них простые розги. С каждым годом исчезает больше и больше prestige солдатской империи, и отяжелевший Наполеон, заменяющий упорными капризами тухнущий гений, окруженный своими кондотьерами в герцогских мантиях, готовыми предать его, как предали ему республику, являются совсем иными в записках Мармона, нежели в песнях Беранже и литографиях времен Карла X. Книге полковника Шараса — — «О кампании 1815 года» — суждено, кажется, еще тяжело обрушиться на гробовую крышу в Доме инвалидов.

Записки и письма Чарльса Непира, изданные после его смерти, сделали некоторую сенсацию в Англии. Личность Непира в самом деле ярко и поэтически отделяется на тяжелом и туманном фонде бездарной английской high-life[46]. Человек этот во всем далек от толпы, во всем поэт и мыслитель, много передумал, много и понял, и под конец, управляя целыми армиями и провинциями, печально прямо смотрел на людей и дела. В его гордом, своеобразно резком, самостоятельном уме, в его независимости от положения нам так и бросается в глаза различие английского и французского духа. Главнокомандующим войсками в 1848 году, во время чартистского движения О’Брайна, Мичеля и пр., он, далекий оттого, чтобы восхищаться резней, которая могла бы ему доставить каваньяковские и ламорисьеровские лавры, отмоченные в английской крови, — с грустью пишет в своем журнале о том, что вопросы, волнующие умы и являющиеся в чартизме, — на череду; что, что ни делай, их не обойдешь; и что народы, как будто влекомые провидением, идут к их разрешениям; а потому будущность все же их... К современным политическим деятелям он имел мало сочувствия; к партиям, попеременно стоящим у руля Англии, он тоже не мог принадлежать, думаем мы, по его резкой характеристике их: «Тори, — говорит он, — это грабители на больших дорогах, разбойники; а виги, воришки в маленьких переулках, — pickpockets»[47].

«Колокола». У Толя есть мастерские портреты и чрезвычайно интересные страницы. Писать военную историю так, чтоб она занимала и невоенных, дело нелегкое. Мы читали только первый том (их вышло три, но сочинение не окончено, третий том останавливается на кампании 1813 года), итальянский поход и Суворов выходят очень рельефно и необычайно занимательны. Предоставляя русским журналам поместить его очерк Суворова, мы скромно ограничимся штатским и мирным генералом от розог, графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым. Толь с особенной любовью набросал нам дорогие черты этого злодея.

Записки Сиверса мы еще не получили, что же касается до брошюры Чичагова, напечатанной в Берлине, она мало имеет общего интереса или может только возбудить его тем чувством уважения, которое имеют все к памяти даровитого адмирала.

Из разных компилаций о России мы можем назвать как несколько интересную: «Menschen und Dinge in Rußland» Шницлер продолжает свою: «Empire des tzars». К истории «Русского двора со времен Петра I» Магнуса Крузенштольпе Гофман и Кампе прибавили историю императора Николая; для нас, сведенных на Устрялова и Корфа, и эта книга не без интереса. Мы рекомендуем, впрочем, и остальные томы, в них русский читатель много найдет любопытного, особенно о временах Елизаветы, Екатерины II и о совершенно неизвестном у нас царствовании Павла I.

«Колокола», — «Тридцать лет царствования Николая» — не принадлежит к числу произведений, о которых можно серьезно говорить. Это самая смешная и самая жалкая лесть — она даже жалка и смешна после плюгавой книги г. Зотова, под тем же названием. У Баллейдье Николай представлен одним из величайших людей нашего времени и притом каким-то сентиментальным тираном, сбивающимся на Векфильдского священника и на Домициана или Нерона... Предоставляем самому статс-секретарю Модесту быть Парисом и наградить почетным яблоком достойнейшего из двух состязателей — отечественного Рафаила или вчуже преданного Альфонса.

P. S. Отчего в наших обозрениях не переводят отрывков из чудесных и поэтических брошюр Грегоровиуса о Корсике, Италии, Риме?

Примечания

Печатается по тексту К, л. 6 от 1 декабря 1857 г., стр. 45—48, где одубликовано впервые, без подписи. В К² И—р. Автограф неизвестен.

____

Эта статья Герцена по своему характеру отчасти близка к таким его работам, как рецензия на книгу Мишле «Renaissance» (т. XII наст. изд. и как очерк, посвященный труду Дж. Стюарта Милля «On liberty», вошедший в шестую часть «Былого и дум» (см. т. XI наст. изд.).

Как и в других своих произведениях, Герцен выступает здесь решительным критиком буржуазного порядка и буржуазной культуры и идеологии, в частности бонапартизма, культа Наполеона I.

«Западных книгах» мысль, развитую впоследствии в «Письмах к путешественнику» (1865) и особенно в письмах «К старому товарищу» (1869), Герцен подчеркивает необходимость изменения «экономических условий исторического быта», необходимость «экономического переворота», рассматривая такое изменение как предпосылку духовного роста народных масс.

Существенно то, что в «Западных книгах», в отличие от многих высказываний, относящихся к концу 40-х и самому началу 50-х годов, Герцен не считает исключенным, что Европа выйдет из «экономического переворота» «не только целой, невредимой, но и обновленной», и не отодвигает такую возможность на несколько столетий, как это имело место в книге «С того берега». В этом отношении статья «Западные книги» может быть сближена с фрагментом «О буржуазной Европе» (см. т. XII наст. изд.) и со статьей «Еще вариация на старую тему» (там же).

В связи с работой самого Герцена над «Былым и думами» заслуживает особого внимания место, уделенное в этом обзоре мемуарам и биографиям как проявлениям «исповеди современного человека». Вместе с тем «Западные книги», так же как и неразрывно связанный с этой статьей «Постскриптум к статье о новых книгах», представляет — собою одно из тех произведений, где, подобно «La Russie» («России» — т. VI наст. изд.), существенную роль играет опровержение ошибочных и по сути своей клеветнических выступлений западноевропейской (в данном случае немецкой) буржуазной публицистики против русского народа и славянства вообще. Национализму, сочетающемуся с космополитизмом (поэтому здесь и говорится о немецких «космопатриотах» — это выражение встречалось уже в набросках «Перейдем к панчеловечеству» — т. XII наст. изд.), Герцен противопоставляет идею международного сотрудничества всех наций.

____

…«». — Неточная цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (действие III, явление 6).

В одном император Николай был прав, — это что Ян Собеский и он сделали огромную глупость, спасая Австрию. — См. об этом в статье «Франция или Англия?» (стр. 239).

Стр. 93. Развенчанный Ричард II говорит своей жене «Скучными зимними вечерами ~ о нашем печальном падении». — В «Трагедии о короле Ричарде II» В. Шекспира (акт V, сцена 1).

«Письма из Франции и Италии». — Герцен ссылается на издание: «Письма из Франции и Италии Искандера (1847—1852). Издание второе Н. Трюбнера, London, 1858», имея в виду следующее место из предисловия: «Русские возражения и упреки сводятся на три главные пункта: зачем я смеясь говорю об Европе, зачем я разрушаю веру в нее, зачем проповедую социалиам <...> На два первые замечания я уже отвечал, и не один раз <...>» и сноску к нему: «В конце V „Письма”, в письме к Риберолю, в „Западных арабесках”, в „Новой вариации на старую тему”» (см. т. V наст. изд., стр. 10).

У вас под руками «Аполлинарий Сидоний» Ешевского. — Указание на книгу С. В. Ешевского «К. С. Аполлинарий Сидоний, эпизод из литературной и политической истории Галлии V века. М., 1855».

... четыре издания расхватали в несколько месяцев в Париже... — См. примечание к стр. 10.

Его «Мапиеl» — арифметическое de profundis... — Буквально; из глубины (лат.). Здесь употреблено в значении «исповедь».

«Вместо того, — говорит один путешественник о юго-испанских республиках в центральной Америке ~ отводят им глаза от предстоящих судеб. — ücksichtigung der Naturverhältnisse und der Frage der deutschen Auswanderung und Colonisationen. Reisestudien und Skizzen aus den Jahren 1853 und 1854. Leipzig, 1856.

... две книги, изданные Дицелем ~ Одна трактовала о германской цивилизации, другая — о Франции и ее элементах развития. — Герцен имеет в виду книги Густава Дицеля (Diezel), первая из которых появилась в 1852 г.: «Deutschland und die abendländliche Zivilisation», Stuttgart, вторая — в 1853 г.: «Frankreich, seine Elemente und ihre Entwicklung», Stuttgart.

«Rußland, Deutschland und die östliche Frage». — Названная Герценом брошюра Дицеля появилась в 1853 г., в Штутгарте.

А кажись не подобает
Дундуку такая честь? —

Несколько измененные строки из эпиграммы А. С. Пушкина «В Академии наук», направленной против князя М. А. Дундукова-Корсакова, бывшего в тот период вице-президентом Академии.

На легкое замечание мое в одном журнале ~ Россия — Германия, что в ней русского только народ. — Имеется в виду письмо Арнольда Ругe опубликованное в книге: A. Ruge. Briefwechsel und Tagebuch-blätter Bd. II, 1854, которое посвящено преимущественно разбору немецкого издания работы Герцена «О развитии революционных идей в России».

Этим мы обязаны Сарепте... — Сарепта была основана в 1765 г. выходцами из Богемии в бывшей Сартовской губернии. Екатерина II даровала колонистам около 6 тыс. десятин земли, освобожденных на 30 лет от налогов, самостоятельное управление и суд, свободною торговлю и т. д.

…«Едгар Бауер» построил свою Россию a priori... — «Rußland und das Germanentum, Charlottenburg, 1853, «Deutschland und das Russentum», 1854; «De la dictature occicdеntale», 1854; «Die jetzige Stellung Rußlands», 1854 и др. Б. Бауэр высказывает мысль, что германская культура не имеет будущего, что Россия — страна грядущей цивилизации.

... явилась книга Вагнера о Коста-Рике («Costa Rica und das Central-America»)... — См. примечание к стр. 96.

... сам был в России и,  ~ указывая  ~ на Америку и Россию — как на страны будущего, могучего исторического развития. — bis 1846. Bd. 1—2. Leipzig, 1850.

... Бунцен им это доказал своим Ипполитом. — Герцен ссылается на книгу: Bunsen Christian Carl Josias. Hippolytus und seine Zeit. Anfänge und Aussichten des Christentums und der Menschheit. Bd. l—2, Leipzig, 1852—1853.

...о IV томе поэтической, художественной «Истории XVI столетия» Мишле. — Герцен указывает на работу Ж. Мишле: Histoire de France au XVI^e ѐcle. V. 1—4, Paris, 1855—1856. Упомянутый IV том, изданный в 1856 г., носит название «La Ligue et Henri IV» («Лига и Генрих IV») и составляет X том семнадцатитомной «Истории Франции» Ж. Мишле.

... как мы имели случай заметить в «Полярной звезде» 1855, говоря о первом томе ее ~ эпопеей в прозе. — Первый том «Истории XVI столетия» вышел в 1855 г. (Мiсhеlеt Jules. Renaissance. Paris, 1855), Рецензия Герцена на этот том истории Мишле «„Renaissance” par J. Michelet» была напечатана в ПЗ на 1855, кн. I. Герцен писал, что книга Мишле «... одно из самых поэтических и глубокомысленных исторических сочинений, когда-либо вышедших во Франции. Это поэма, картина, философия эпохи, простой рассказ и вместе огненная полемика и страшный удар католицизму» (см. т. XII наст. изд., стр. 278).

«Истории французской революции», еще начатой до Февральской революции. — évolution française, v. IX, Paris, 1857.

Он остановился на начале процесса гебертистов...—Эбертисты (гебертисты) — представители левого крыла якобинского блока, сторонники Эбера. Выступления эбертистов против Робеспьера с требованием более решительной экономической политики в интересах трудящихся масс привели к их аресту 14 марта 1794 г. и казни на гильотине 10 дней спустя.

«» вы знаете. Герцен отмечает выход 16 тома работы А. Тьера (Thiers A. Histoire du Consulat et de l’empire, faisant suite à l’Histoire de la Revolution françise. Paris, 1857). Все издание вышло в 1845—1862 гг. в 20-ти томах.

... последние томы «Мемуаров маршала Мармон», испортившие много корсиканской крови в бонапартовской семье. — émoires du duc de Raguse, de 1792 à 1841, imprimés sur le manuscrit original de l’auteur. V. 1—9, Paris 1856—1857), вызвавшую большой переполох среди бонапартистов, рассматривавших Мармона как личного врага Наполеона I и всей династии Бонапартов за сдачу им Парижа в 1814 г. союзникам. Разоблачительные материалы, опубликованные в «Мемуарах» Мармона, представили в новом свете ряд фактов, освещавшихся ранее совершенно иначе. Успех «Мемуаров» был настолько велик, что в том же году вышло их второе издание.

Книге полковника Шарас ~ «О кампании 1815 года» — суждено ~ обрушиться на гробовую крышу в Доме инвалидов. — Жан Батист Адольф Шаррас был автором книги: Charras Y. B. A. Histoire de la Campagne de 1815. Waterloo...,v. 1—2, Paris, 1857, в которой он на основе анализа кампании 1815 г. развенчивал военный гений Наполеона I. В Доме инвалидов в Париже был помещен прах Наполеона I, привезенный во Францию с о-ва Св. Елены в 1840 г.

Записки и письма Чарльса Непира ~ сделали некоторую сенсацию в Англии. — —4. London, 1857). В том же году вышло второе издание.

Главнокомандующим войсками в 1848 году, во время чартистского движения ~ каваньяковские и ламорисьеровские лавры... — Чарльз Джемс Непир, командовавший английскими войсками в период подъема чартистского движения в 1848 г., весьма сдержанно относился к политике правительства в рабочем вопросе. Он стремился минимально применять оружие при подавлении движения чартистов, в чем решительно расходился с палачами парижских рабочих в период июньских дней 1848 г. генералами Кавеньяком и Ламорисьером.

— Имеется в виду жизнеописание генерала К. Ф. Толя, составленное Т. Бернгарди: Вeгnhardi Theodor von. Denkwürdigkeiten аus dem Leben des kaiserl. russ. Generals von der infanterie Carl Friedrich Grafen von Toll. Bd. I—IV. Leipzig, 1856—1858. В 1857 г. вышел третий том.

... записках Сиверса... — ürdigkeiten zur Geschichte Rußlands. Bd. 1—4. Leipzig und Heidelberg, 1857—1858. В 1857 г. вышли первые два тома.

Толь набросал нам дорогие черты от этого злодея. — Описание деятельности Аракчеева см. в третьей книге тома указанного выше сочинения Бернгарди.

... брошюры Чичагова, напечатанной в Берлине.émoires inédits de l’amiral Tchitchagoff. Campagne de la Russie en 1812 contre la Turque, l’Autriche et la France. Berlin, 1855).

…несколько интересную: «Menschen und Dinge in Rußland». Упоминание анонимной книги «Menschen und Dinge in Rußland. Anschauungen and Studien. Cotha, 1856».

Шницлер продолжает свою: «Empire des tzars». — Sсhnitzler Jean-Henri. L’Empire des tzars au point actuel de la science. V. 1—4, Paris, 1856—1869. В 1856 г. вышел 1 том.

«Русского двора со времен Петра I» Магнуса Крузенштольпе Гофман и Кампе прибавили историю императора Николая... Герцен имеет в виду издание: Crusenstolpe Magnus Jacob. Der russische Hof von Peter I bis auf Nicolaus I und eine Einleitung: Rußland vor Peter dem Ersten. Bd. 1—6. Hamburg, 1855—1857. Исследование Крузенштольпе вышло в гамбургском издательстве Гофмана и Кампе. Последние томы этой работы посвящены истории России в период царствования Николая I. Отмечая известный интерес работы Крузенштольпе, Герцен далее противопоставляет ее сочинениям официальных историков России Н. Г Устрялова и М. А. Корфа о николаевской эпохе. I

Книга Баллейдье, о которой мы упоминали в предпрошлом листе «Колокола»… — К, л. 4 (см. в наст. томе заметку «Книга Баллейдье»).

... после плюгавой книги г. Зотова, под тем же названием. — Имеется в виду книга Р. В. Зотова «Тридцатилетие Европы в царствование императора Николая I. ч. I—II. СПб., 1857».

У Баллейдье Николай представлен ~ сбивающимся на Векфильского священника и на Домициана или Нерона... — Главное действующее лицо романа Голдсмита «Векфильдский священник» — искренний и добродушный священник доктор Примроз, несмотря на многие превратности судьбы, несправедливости и обиды, которые ему пришлось перенести, сумел сохранить веру в людей и надежду на возможность их морального исправления. Имена римских императоров Домициана и Нерона стали символом жестокости, бессмысленных зверств и разврата.

... Рафаила или вчуже преданного Альфонса. — Имя Зотова — Рафаил, Баллейдье — Альфонс.

... и поэтических брошюр Грегоровиуса о Корсике, Италии, Риме? — Герцен указывает на следующие сочинения Фердинанда Грегоровиуса: Gregororovius F. Corsica. Bd. 1-2. Stuttgart, 1854, Figuren. Geschichte, Leben und Scenerie aus Italien. Stuttgart, 1856; Die Grabmaler der römischen Päspste. Historische Studie. Stuttgart, 1857.

[38] Недавно венский архиерей в силу конкордата запретил давать в анатомический театр трупы умерших католиков — таким образом, Ракитанские, Шкоды и др., если не найдется какого-нибудь несчастного грека или протестанта, должны будут читать по куклам! В одном император Николай был прав, — это что Ян Собеский и он сделали огромную глупость, спасая Австрию.