Лишние люди и желчевики

ЛИШНИЕ ЛЮДИ И ЖЕЛЧЕВИКИ

... Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный тип лишнего потерянного человека — только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах...

... Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к нашим огромным запашкам недостает рук. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй...

«Колокол», 1859, Л. 14

Эти два разряда лишних людей, между которыми сама природа воздвигла обломовский хребет, а генеральное межевание истории вырыло пограничную яму, именно ту, в которой схоронен Николай, постоянно смешиваются. А потому мы хотим, с катоновским пристрастием к делу побежденных, вступиться за стариков. Лишние люди были тогда столько же необходимы, как необходимо теперь, чтоб их не было.

Ничего нет плачевнее, как середь возникающей деятельности, неустроенной еще и угловатой, но полной стремлений и начинаний, встречать этих оторопелых, нервнорасслабленных юношей, теряющихся перед упругостью практической работы и чающих дарового разрешения трудностей и ответов на вопросы, которые они никогда ясно не могли поставить.

Мы этих вольноопределяющихся в лишние люди отводим и так, как французы признают истинными гренадерами только les vieux de la vieille, так мы признаем почетными и действительно лишними людьми только николаевских. Мы сами принадлежали к этому несчастному поколению и, догадавшись очень давно, что мы лишние на берегах Невы, препрактически пошли вон, как только отвязали веревку.

Себя нам стало нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их от следующего за ними выпуска больных из николаевского лазарета.

Нельзя не разделять здоровый, реалистический взгляд, который в последнее время в одном из лучших русских обозрений стал выбивать тощую, моральную точку зрения на французский манер, ищущую личной ответственности в общих явлениях. Исторические слои, так же худо, как геологические, обсуживаются уголовной палатой. И люди, говорящие, что не на взяточников и казнокрадов следует обрушивать громы и стрелы, а на среду, делающую взятки зоологическим признаком целого племени, например, безбородых русских, совершенно правы!

Мы только и желаем, чтоб николаевские лишние люди состояли на правах взяточников и пользовались бы привилегиями, дарованными казнокрадам. Они это тем больше заслужили, что они не только лишние люди, но почти все люди умершие; a взяточники и казнокрады живут, и не только в довольстве, но и в историческом оправдании.

С кем тут сражаться, над кем смеяться? С одной стороны упавшие от утомления, с другой — помятые машиной; винить их за это так же не великодушно, как винить золотушных и лимфатических детей за худосочие их родителей.

Серьезный вопрос может быть один: точно ли эти болезненные явления были обусловлены средой, обстоятельствами?..

Кажется, в этом сомневаться трудно.

Нечего повторять о том, как туго, тяжело развивалась Русь. Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом. Петр I таким клином вбил нам просвещение, что Русь не выдержала и треснула на два слоя. Едва теперь, через полтораста лет, мы начинаем понимать, как раздвинулась эта трещина. Ничего общего между ними: с одной стороны —грабеж и презрение, с другой — страдание и недоверие. С одной стороны ливрейный лакей, гордый своим общественным положением и надменно показывающий это; с другой — обобранный мужик, ненавидящий его и скрывающий это. Никогда турок, резавший, уводивший женщин в гаремы, не теснил так систематически и не презирал так нагло франка и грека, как шляхетская Русь — Русь крестьянскую. Нет примера в истории, чтобы единоплеменная каста, взявшая верх, сделалась бы до такой степени чужестранной, как наше служилое дворянство. Ренегат всегда доходит до крайности, до нелепого и отвратительного, до того, наконец, чтоб сажать человека в тюрьму, потому что он, будучи литератором, одевается по-русски, не пускать его в трактир, потому что он в кафтане и подпоясан кушаком. Это колоссально и напоминает индейскую Азию!

На закраинах этих дико противупоставленных друг другу миров развились странные явления, указывавшие в самой сломанности своей на потаенные силы, которым неловко, которые ищут другого. Сюда принадлежат на первом плане раскольники и декабристы, а потом все западники и восточники, Онегины и Ленские, лишние и желчевые люди, — все они, как ветхозаветные пророки, были вместе протестом и надеждой; ими Россия усиливалась отделаться от петровского периода или переработать его в свое настоящее тело и в свою здоровую плоть. Эти патологические образования (формации), вызванные условиями им современной жизни, непременно пройдут с переменой условий так, как теперь уже прошли лишние люди; но из этого не следует, чтоб они заслуживали суд и осуждение — разве только от своих младших товарищей по службе? И это на том основании, на котором один из жителей Бедлама с негодованием показывал на больного, называвшего себя апостолом Павлом, в то время как он, сам Христос, наверное знал, что это не Павел апостол, а просто лавочник из Флит-стрита.

Вспомним, как развились лишние люди.

Казнь на Кронверкской куртине 13 июля 1826 года не могла разом остановить или изменить поток тогдашних идей, и действительно, в первую половину николаевского тридцатилетия продолжалась, исчезая и входя внутрь, традиция александровского времени и декабристов. Дети, захваченные в школах осмеливались держать прямо свою голову — они не знали еще что они арестанты воспитания.

Это уже далеко не те светлые, самонадеянные, восторженые, раскрытые всему юноши, какими нам являются при выхода из лицея Пушкин и Пущин. В них уже нет ни гордой, непреклонной, подавляющей отваги Лунина, ни распущенного разгула Полежаева, ни даже светлой грусти Веневитинова. Но еще в них хранилась вера, унаследованная от отцов и старших братьев, вера в то, что «она взойдет — заря пленительного счастья», вера в западный либерализм, которому верили тогда все — Лафайет и Годефруа Каваньяк, Берне и Гейне. Испуганные и унылые, они чаяли выйти из ложного и несчастного положения. Это та последняя надежда, которую каждый из нас ощущал перед кончиной близкого человека. Одни доктринеры, красные и пестрые всё равно, легко принимают самые страшные выводы, потому что они их, собственно, принимают in effigie[153], на бумаге.

Между тем каждое событие, каждый год подтверждал им страшную истину, что не только правительство против них, с виселицей и шпионами, с обручем, которым палач сжимал голову Пестелю, и с Николаем, надевавшим этот обруч на всю Россию, но что и народ не с ними, или, по крайней мере, что он совершенно чужой; если он и недоволен, то совсем не тем, чем они недовольны. Рядом с этим подавляющим сознанием, с другой стороны, развивалось больше и больше сомнение в самых основных, незыблемых основаниях западного воззрения. Почва пропадала под ногами; поневоле в таком недоумении приходилось в самом деле идти на службу или сложить руки и сделаться лишним, праздным. в них камнем.

Пока умы оставались в тоске и тяжелом раздумье, не зная, как выйти, куда идти, Николай шел себе с тупым, стихийныц упорством, затапливая все нивы и все всходы. Знаток своего дела, он с 1831 г. начал воевать с детьми; он понял, что в ребяческом возрасте надобно вытравлять все человеческое, чтоб сделать верноподданных по образу и по подобию своему.

Воспитание, о котором он мечтал, сложилось. Простая речь, простое движение считалось такою же дерзостью, преступлением, как раскрытая шея, как расстегнутый воротник. И это избиение душ младенческих продолжалось тридцать лет!

Отраженный в каждом инспекторе, директоре, ректоре, дядьке, стоял Николай перед мальчиком в школе, на улице, в церкве, даже до некоторой степени в родительском доме, стоял и смотрел на него оловянными глазами без любви, и душа ребенка ныла, сохла и боялась, не заметят ли глаза какой-нибудь росток свободной мысли, какое-нибудь человеческое чувство.

А кто знает, что за химическое изменение в составе ребячьей крови и. нервной пульпы делает застращенное чувство, остановленное слово, — слово скрывшееся, чувство подавленное?

— кроме карьеры. Канцелярия и казарма мало-помалу победили гостиную и общество, аристократы шли в жандармы, Клейнмихели — в аристократы; ограниченная личность Николая мало-помалу отпечатлелась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид — все опошляя.

Разумеется, середь этого несчастия не все погибло. Ни одна чума, ни даже тридцатилетняя война не избила всего. Человек живущ. Потребность человеческого развития, стремление к независимой самобытности уцелело, и притом всего больше в двухмакедонских фалангах нашего образования, в московском университете и царскосельском лицее; они пронесли через все царство мертвых душ, на молодых плечах своих, кивот, в котором лежала будущая Россия, ее живую мысль, ее живую веру в грядущее.

История не забудет их.

Но в этой борьбе и они по большей части утратили молодость своей юности, они затянулись и преждевременно перезрели. Старость их коснулась прежде гражданского совершеннолетия.

Это не лишние, не праздные люди, это люди озлобленные, шаг вперед, но все же болезненный шаг; это уже не тяжелая хроническая летаргия, а острое страдание, за которым следует выздоровление или похороны.

Лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики наиболее сердящиеся на лишних людей. Они даже сойдут очень скоро, они слишком угрюмы, слишком действуют на нервы, чтобы долго держаться. Жизнь, несмотря на XVIII веков христианских сокрушений, очень языческим образом предана эпикуреизму и a la longue[154] не может выносить наводящие уныние лица невских Даниилов, мрачно упрекающих людей, зачем они обедают без скрежета зубов и, восхищаясь картиной или музыкой, забывают о всех несчастиях мира сего.

Смена им идет; мы уже видим, как из дальних университетов, из здоровой Украины, с здорового северо-востока являются совсем иные люди , с непочатыми силами и крепкими мышцами и, может, нам, старикам, еще придется через болезненное поколение протянуть руку кряжу свежему, который кротко простится с нами и пойдет своей широкой дорогой.

Тип желчных людей мы изучили не на месте и не по книгам, мы его изучили по экземплярам, выезжавшим за Немань а иногда и за Рейн с 1850 г.

Первое, что нас поразило в них, — это легость, с которой они отчаивались во всем, злая радость их отрицания и страшная беспощадность. После событий 1848 г. они были разом поставлены на высоту, с которой видели поражение республики и революции, вспять идущую цивилизацию, поруганные знамена, — не могли жалеть незнакомых бойцов. Там, где наш брат останавливался, оттирал, смотрел, нет ли искры жизни, они шли дальше пустырем логической дедукции и легко доходили до тех резких, последних выводов, которые пугают своей радикальной бойкостию, но которые, как духи умерших, представляют сущность уже вышедшую из жизни, а не жизнь. В этих выводах русский вообще пользуется перед европейцем страшным преимуществом, у него тут нет ни традиции, ни родного, ни привычки. Всего безопаснее по опасным дорогам проходит человек, не имеющий ни чужого добра, ни своего.

до геркулесовых столбов нелепости, до инструкции преподавателям военно-учебных заведений, до бутурлинского проекта закрыть университеты, до подписи ценсора Елагина на трафаретах. Чему же дивиться, что юноши, вырвавшиеся из этой пещеры, были юродивые и больные?

Потом они завяли без лета, не зная ни свободного размаха, ни вольно сказанного слова. Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик, и, сверх этого личного тика, у всех один общий — какое-то снедающее их, раздражительное и свернувшееся самолюбие. От обид, от унижений, от отрицания всех прав личности у них развилось затаенное притязание на удивление; эти неразвившиеся таланты, неудавшиеся гении скрывались под личиною унижения и скромности. Все они были ипохондрики и физически больные, не пили вина и боялись открытых окон, все с изученным отчаянием смотрели на настоящее и напоминали монахов, которые из любви к ближним доходили до ненависти ко всему человеческому и проклинали все на свете из желания что-нибудь благословить.

— постоянно карала.

Да, у них остались глубокие рубцы на душе. Петербургский мир, в котором они жили, отразился в них самих; вот откуда их беспокойный тон, язык saccade[155]и вдруг расплывающийся в бюрократическое празднословие, уклончивое смирение и надменные выговоры, намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех обвинений и беспокойная нетерпимость директора департамента.

Этот fion[156] директорского распекательного слога, презрительный и с прищуренными глазами, для нас противнее генеральского сиплого крика, напоминающего густой лай остепенившейся собаки, ворчащей больше по общественному положению. Тон не безделица.

— das ist draußen!

Добрейшие по сердцу и благороднейшие по направлению они, т. е. желчные люди наши, тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия. К тому же, они с таким a plomb преувеличивают все на свете — и не для шутки, а огорчения, — что просто терпения нет. На всякое «бутылками, и пребольшими» у них готово мрачное «нет-с, бочка» сороковыми!»

— Что вы заступаетесь за этих лентяев, — говорил нам недавно один желчевик (sehr ausgezeichnet in seinem Fache), — дармоедов, трутней, белоручек, тунеядцев a la Oneghine? И, извольте видеть, они образовались иначе, им мир, их окружающий, слишком грязен, не довольно натерт воском, замарают руки, замарают ноги. То ли дело стонать о несчастном положении, и притом спокойно есть да пить.

Мы было ввернули слово в пользу нашего разделения лишних людей на ветхозаветных и новозаветных. Но Даниил и слушать не хотел о разделе, ему не было дела ни до обломовского хребта, ни до того, что в меди отлитой Николай покоится в и именно потому и отлит в меди. Напротив, он напал на нас вашу защиту и, пожимая плечами, говорил, что он смотрит; нас, как на хороший остов мамонта, как на интересную ис наемую кость, принадлежащую миру иного солнца и деревьев.

— Позвольте же мне хоть на этом основании и в качестве homo Benkendorfii testes[157] защитить наших сопластников. ужели вы в самом деле думаете, что эти люди по доброй воле ничего не делали или делали вздор?

— Без всякого сомнения, они были романтики и аристократы, они ненавидели работу, они себя считали бы униженными взявшись за топор или за шило, да и того, правда, они не умели.

— В таком случае я буду называть имена. Например, Чаадаев — он не умел взяться за топор, но умел написать статью, которая потрясла всю Россию и провела черту в нашем разумении о себе. Статья эта была началом его литературного поприща. Что вышло, вы знаете. Немец Вигель обиделся за Россию, протестант и будущий католик Бенкендорф обиделся заправославие, и Чаадаева высочайшей ложью объявили сумасшедшим и взяли с него подписку не писать. Надеждина, напечатавшего статью в «Телескопе», сослали в Усть-Сысольск, ректора старика Болдырева отставили, Чаадаев сделался праздным человеком. Иван Киреевский, положим, не умел сапог шить, но умел издавать журнал; издал две книжки — запретили журнал; он поместил статью в «Деннице», ценсора Глинку посадили на гауптвахту, — Киреевский сделался лишним человеком. Н. Полевого, конечно, нельзя обвинить в лени; человек он был изворотливый, а все-таки крылья «Телеграфа» подвязали, и, признаюсь в моей слабости, когда я читал, как Полевой говорил Панаеву о том. что он, женатый человек, обремененный семьей, боится квартального, я не смеялся, а чуть не плакал.

— А Белинский умел писать, и Грановский умел читать лекции, они не сложили рук.

— Если являлись люди с такой энергией, что могли писать или читать лекции в виду тройки и каземат, то не ясно ли, что множество людей с меньшими силами были парализованы и глубоко страдали этим?

— Зачем же они в самом деле не пошли в сапожники, в дровосеки, все лучше бы?

— Затем, вероятно, что у них было настолько денег, чтоб не нуждаться в такой скучной работе; я не слыхал, чтоб кто-нибудь из удовольствия принялся шить сапоги. Один Людовик XVI был королем по ремеслу и слесарем по страсти. Впрочем, не вы первые заметили этот недостаток в практическом труде у лишних людей; бдительное правительство наше для пополненияэтого недостатка посылало их в каторжную работу.

— Ископаемый друг мой, я вижу, что и вы еще на работу смотрите как-то сверху вниз.

— Как на вовсе не веселую необходимость.

— Почему же им не делить общей необходимости?

— Без сомнения. Да, во-первых, родились они не в СевернойАмерике, а в России и, по несчастию, не так были воспитаны!

— Зачем не так воспитаны?

— Затем, что родились не в податной России, а в шляхетской; может, это и в самом деле предосудительно, но, находясь, тогда в неопытном положении церкариев, они по малолетству за свои поступки отвечать не могут. А уже раз сделав эту ошибку в выборе родителей, они должны были подвергнуться и тогдашнему воспитанию. Да, кстати, на каком это праве вы требуете от людей, чтоб они делали то или другое? Это какая-то новая принудительная организация работ, что-то вроде социализма, переложенного на нравы министерства государственных имуществ.

— Я не заставляю никого работать, я констатирую факт: это были праздные, пустые аристократы, жившие покойно и хорошо, и не вижу причины, почему мне сочувствовать им.

— Заслуживают ли они симпатии или нет, это пусть себе решает каждый как хочет. Всякое человеческое страдание, особенно фаталистическое, возбуждает наше сочувствие, и нет; ни одного страдания, которому бы нельзя было не отказать в нем. Мученики первых веков верили в искупление, верили в будущую жизнь. Римские Мухановы, Тимашевы, Лужины, заставляли христиан склоняться в прах пред августейшим изображением цезаря, христиане не хотели сделать этой пустой уступки, их травили зверями. Они были сумасшедшие, римляне^; полоумные, тут нет места ни сочувствию, ни удивлению... но тогда прощай не только Термопилы с Голгофой , но и Софокл с Шекспиром, да, кстати, и вся длинная, бесконечная эпопея, которая беспрестанно оканчивается сумасбродными трагедиямии беспрестанно идет далее под названием истории.

«Воля ваша, а ведь это пустое дело гнать людей или умерших или приготовляющихся к смерти, и гнать в таком обществе, где почти все живые хуже их — военные и штатские, помещики и попы; знаете ли что — если вас особенно прельщает censura morum[158] и суровая должность моралиста вам так нравится, возьмите что-нибудь оригинальное. Я вам, пожалуй, укажу типы вреднее не только мертвых, но и живых лишних людей».

— Какие же типы?

— Ну, да хоть бы литературного ruffiano.

— Не понимаю.

— В бледной и обиженной ценсурой литературе нашей до последнего времени было множество всяких чудаков, но большей частию это были люди чистые, люди честные. Аферисты, плуты, делатели фальшивых векселей и истинных доносов еслии попадались, то они или были со стороны правительства, или шныряли где-то по подвалам и никогда не лезли на видные места, точно лондонские тараканы, держащиеся в кухне и неявляющиеся в салоне. Таким образом сохранилась у нас наивная вера в поэта и писателя. Мы не привыкли к тому, что можно лгать духом и торговать талантом так, как продажные женщины лгут телом и продают красоту, мы не привыкли к барышникам, отдающим в рост свои слезы о народном страданье, ни к промышленникам, делающим из сочувствия к пролетарию оброчную статью. И в этом доверии, давно не существующем на Западе, бездна хорошего, и нам всем следует поддерживать его. Поверьте, что гонитель неправды, сзывающий позор и проклятие на современный срам и запустение и в то же время запирающийв свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих, при теперешнем брожении всех понятий, при нашей распущенностии удобовпечатлительности вреднее и заразительнее всех праздных и лишних людей, желчевых и слезливых!

Примечания

Печатается по тексту К, л. 83 от 15 октября 1860 г., Стр. 689—692, где опубликовано впервые, за подписью: И —р. Этой статьей открывается лист «Колокола».. Перепечатано без иаменений в сборнике статей Искандера «Еще раз», Женева, 1866, Стр. 198—214 (об истории подготовки и выхода в свет этого сборника см. в комментарии к «Концам и началам» — т. XVI наст изд.). Автограф неизвестен.

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

: наводящие уныние вместо: наводящие уныния

В статье «Лишние люди и желчевики» Герцен продолжает полемику с редакцией «Современника», начатую в «Very dangerous!!!» и посвященную вопросу о «лишних людях».

Определение «лишний человек» впервые ввел в литературу Тургенев, автор «Дневника лишнего человека» («Отечественные записки», 1850, № 4). После опубликования повести Тургенева термин «лишний человек» стал широко употребляться в критике пятидесятых-шестидесятых годов для обозначения особого социально-психологического типа, возникшего в среде русской передовой дворянской интеллигенции после ухода с исторической сцены декабристов. Характеризуя людей, не находящих для себя места в жизни в условиях николаевской реакции, трагически сознающих бесплодность своего существования, но и не способных на настоящую борьбу, этот же термин закрепляет и Герцен в 1851 г. в своей работе «О развитии революционных идей в России» (т. VII наст. изд.). Различными вариантами типа «лишнего человека» явились образы Онегина, Печорина, Бельтова, Рудина и примыкающих к ним героев тургеневских произведений.

«желчевики», использованная Герценом в борьбе с критиками-демократами, сложилась в середине пятидесятых годов в кругу Тургенева, Григоровича, Боткина, Дружинина, иронически-близоруко объяснявших линию литературно-политического поведения Чернышевского «расстройством печени» или «разлитием желчи» (см. об этом в письме И. С. Тургенева к А. В. Дружинину от 11 ноября 1856 г. — «Письма к А. В. Дружинину», Гослитмузей, Летописи, 1948, кн. 9, Стр. 321; Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч.,т. 60, М., 1949, Стр. 75; Тургенев и круг «Современника», Academia, M.—Л., Стр. 422).

В 1859—60-х гг. пропаганда «идеи крестьянской революции, идеи борьбы масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин. Соч., т. 17, стр; 97) являлась для Чернышевского и Добролюбова уже основной и непосредственной практической задачей. Оценивая сложившиеся силы русского общества с точки зрения предстоящей революции, вожди «Современника» энергично боролись с либерально-дворянской интеллигенцией, которая претендовала на руководящую роль в политической и культурной жизни страны. «Кровно связанный с тем, на что должен восставать», подчеркивал Добролюбов, русский либеральный «герой» выступаете роли «смешного Дон Кихота», непонимающего «ни того, за что он борется, ни того, что выйдет из его усилий» (Н. А. Добролюбов. Полн. Собр. соч., т. II, 1937, Стр. 229).

Борьба с либералами, объявлявшими себя наследниками деятелей тридцатых-сороковых годов, обусловила переоценку Чернышевским и Добролюбовым значения идей предшествующего периода для данного этапа общественной жизни. Разделяя убеждения Белинского, революционеры-демократы выдвигают на первый план тезис о недостаточности идейных достижений и требований прогрессивной интеллигенции 40-х годов, представителями которых в 50-е годы были Анненков, Боткин, Кетчер, Корш и др.

К Чернышевскому и Добролюбову, выступившим с критикой «лишних людей», примкнул Щедрин своими очерками «Талантливые натуры» («Губернские очерки», 1856—1857) и Отрывком из «Неизданной переписки» из «Книги об умирающих» («Русский вестник», 1858, № 3), в котором вынес суровый приговор дворянской интеллигенции прошлого за ее идеалистическую отвлеченность, пассивность, вызванную желанием устраниться от «черной работы», к которой она «всегда имела инстинктивное отвращение» (Н. Щедрин. Полн. Собр. соч., т. IV, 1935, Стр. 179).

«Современником» и Некрасовым в марте 1860 г. из-за статьи Добролюбова о романе «Накануне».

«Накануне», приобрела еще более резкий характер. В июньском номере «Современника» за 1860 г., в рецензии на книгу Готторна «Собрания чудес, повести, заимствованные из мифологии» Чернышевский осудил Тургенева за колебания и нерешительность, обнаруженные им в работе над образом Рудина. В следующем томе журнала, в статье «Благонамеренность и деятельность» Добролюбов выступил с протестом против тургеневского фатализма и неизбежно вытекающего из него вывода о невозможности появления в условиях России «твердого, деятельного характера». Комментируя эти и другие выступления Чернышевского и Добролюбова, Тургенев сообщил Герцену в начале 1861 г.: «С «Современником» и Некрасовым я прекратил всякие сношения, что между прочим явствует из ругательства à mon adresse почти в каждой книжке» («Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену», Женева, 1892, Стр. 134).

Во время пребывания Анненкова и Тургенева в Лондоне в августе-сентябре 1860 г. при встречах их с Герценом разговор, естественно, не мог обойти и отношений Тургенева с журналом Некрасова, тем более что имя последнего в эту пору особенно привлекало внимание в связи с процессом о деньгах Огарева, расстраченных А. Я. Панаевой. В этом процессе живо-заинтересован был Герцен, а Анненков принимал непосредственное участие по поручению своих друзей.

Вспоминая об этих летних беседах, Герцен 8(20) ноября 1860 г. писал Анненкову: «Читал ли ты «Лишних людей» в «Колоколе»? Я после-разговоров с тобой и небольшой статьи этих господ — вдруг вздумал анонимный портрет демократа-поэта поместить под «Колокол». Что это произвело за эффект?». Под «небольшой статьей этих господ» Герцен подразумевал упомянутую выше статью Добролюбова «Благонамеренность и деятельность» в седьмой книжке «Современника» за 1860 г. Именно эта статья Добролюбова и явилась ближайшим поводом к написанию «Лишних людей и желчевиков». Направленная против ряда выступлений «Современника» о лишних людях, статья Герцена была, в частности, развернутым ответом на аргументацию Добролюбова в «Благонамеренности и деятельности». Е. Н. Дрыжакова в статье «Полемика «Колокола» и «Современника» в 1859—1860 гг.» историю этой полемики осложняет соображениями о том, что спор Герцена с разночинцами-демократами был вызван лишь его ошибочным пониманием литературно-политических позиций Добролюбова. Между тем в этом споре сказались либеральные колебания Герцена, а не его якобы плохая информация об установках Добролюбова (см. «Ученые записки Ленинградского Гос. пединститута, факультет языка и литературы», вып. V, том XVIII, 1956, Стр. 66). Подробнее см. об этом в статье Н. А. Золиной «О статье Герцена «Лишние люди и желчевики» («Ученые записки Ленинградского Гос. университета», № 229, 1957, Стр. 260—262).

Герцен решительно настаивает на необходимости строгого исторического разграничения тех, кто стал лишним в условиях николаевского режима, и современных бездеятельных героев, «вольноопределяющихся в лишние люди». Соглашаясь с отрицательной оценкой последних, Герцен сосредоточивает внимание на защите «почетных», «николаевских» лишних людей.

В отличие от Чернышевского и Добролюбова, подчеркивавших, что «лишние люди» возникли на почве крепостничества, обеспечивающего возможность праздной жизни, Герцен объяснял появление этих «героев» реакцией 30—40-х гг., парализовавшей все попытки полезной деятельности. Эта точка зрения, неоднократно высказывавшаяся Герценом ранее (см., например, «О развитии революционных идей в России», «О романе из народной жизни в России», «Very dangerous!!!» и другие статьи), получила отражение и в его художественной практике — в романе «Кто виноват?» (см. т. IVнаст. изд., Стр. 322—325). Характерно, что именно в период острой полемики вокруг «лишних людей» в русской печати конца пятидесятых годов Герцен переиздает в июне 1859 г. в Лондоне «Кто виноват?» как важный аргумент для подтверждения своих теоретических деклараций. Учитывая в известной степени влияние крепостного права на формирование личности Бельтова, Герцен все же не считал этот фактор решающим. В недооценке этого обстоятельства упрекнул Герцена еще Белинский, писавший в 1847 г. о романе: «Мы думаем, что автор... мог бы еще указать слегка и на натуру своего героя, нисколько не практическую и, кроме воспитания, порядочно испорченную еще и богатством» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»).

«лишних людей» от нападок «Современника», Герцен отстаивал историческую прогрессивность и общественную значимость всего передового идейного движения 40-х гг. Отождествляя с «лишними людьми» не только своих «бывших товарищей», но и самого себя, Герцен упрекал разночинцев-демократов в недооценке ими своих непосредственных предшественников. В том же листе «Колокола», где была напечатана статья «Лишние люди и желчевики», Герцен поместил сочувственную заметку о декабристе Н. И. Тургеневе, заключительные слова которой звучали явно полемически: «Нам не трудно уважать наших предшественников. Нам — легко это высказывать».

В 1860 г., убежденный всем ходом подготовки реформы, что «от правительства ждать нечего», Герцен возлагает надежды на так называемое «меньшинство совершеннолетних», которое, независимо от царя, должно взять на себя дело крестьянского освобождения. Эта мысль, заявленная в статье «Письма из России», получила наиболее отчетливое выражение в предисловии Герцена к сборнику «За пять лет» (см. наст. том). В дальнейшем тезис Герцена был конкретизирован Н. П. Огаревым в «Письмах к соотечественнику» (К, л. 77-78 от 1 августа 1860 г.).

Под «образованным меньшинством» Герцен и Огарев подразумевали прежде всего передовое дворянство и отчасти новую, демократическую интеллигенцию, формирующуюся из разночинской среды. Эту антикрепостническую общественность Герцен и называл тем «кряжем свежим», который, унаследовав передовые традиции 40-х гг., явился и в 60 - х гг. носителем «мысли, науки, человеческих убеждений».

Позиция Герцена, формулированная им в ряде названных статей, поддерживалась и Тургеневым, который, горячо одобрив введение к сборнику «За пять лет», писал Герцену: «Приобрел покупкой 72 номер «Колокола». Очень хорошо предисловие» («Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену», Женева, 1892, Стр. 122).

«Современнику», сурово критиковавшему либерально-дворянские элементы в творчестве Тургенева, Герцен видел в нем, как и в Белинском, как и в Лермонтове, одного из лучших представителей литературно-общественного движения сороковых годов.

Характерно, что Тургенев первым откликнулся на статью «Лишние люди и желчевики», полностью одобрив ее основные положения и резкие строки Герцена о Н. А. Некрасове: «Я понял конец «Желчевиков» и сугубо тебе благодарен <...> И за нас, лишних, заступился. Спасибо» («Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену», Стр. 97).

Лагерь разночинцев-демократов, последователей Чернышевского и Добролюбова, принял статью Герцена как несправедливый, враждебный выпад, продолжающий, хотя и в более смягченных тонах, линию статьи «Very dangerous!!!»

А. Серно-Соловьевич в брошюре «Наши домашние дела» (1867) будет приводить статью «Лишние люди и желчевики» как один из наиболее ярких примеров недоброжелательного отношения Герцена к Чернышевскому и Добролюбову: «А ваша статья о желчевиках в кого метила?» — возмущенно спрашивал Серно-Соловьевич Герцена, имея в виду нападки последнего на «Современник».

Революционные эмигранты во главе с М. К. Элпидиным в предисловии к издаваемым ими за границей экономическим трудам Чернышевского вспомнив о прежних разногласиях Герцена с «Современником», упрекнут в 1870 г. издателей «Колокола» за их выступление против «так называемых ими желчевиков или свистунов» (Н. Г. Чернышевекий. Очерки из политической экономии (по Миллю), изд. М. Элпидина и К⁰

Сотрудник «Современника» М. А. Антонович в воспоминаниях «Поездка Н. Г. Чернышевского в Лондон к А. И. Герцену» писал по поводу комментируемой статьи: «Герцен не только не отказался от порицаний и несправедливых обвинений, которыми наполнена его статья «Very dangerous!!!, но и подтвердил их в другой статье, напечатанной им через год после первой под заголовком «Лишние люди и желчевики». Это те же свистуны и паяцы, о которых в первой статье было сказано, что они точат желчь на все отрадное в русской литературе. Но наученный уроком, данным ему результатом первой его статьи, он сбавил и смягчил тон по отношению к желчевикам, но зато разразился страшными обвинениями против Некрасова» («Шестидесятые годы». М. А. Антонович. Воспоминания. Г. 3. Елисеев. Воспоминания, М. — Л., 1933, Стр. 89).

На полемику Герцена с «Современником» впоследствии откликнулся К. Маркс. В споре редактора «Колокола» с «революционными Даниилами», Маркс решительно встал на сторону «Чернышевского и его друзей», резко осудив направленные против них статьи Герцена (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIII, ч. 2, 1940, Стр. 643). ^: В 60-х гг. Герцен неоднократно возвращается к вопросу о «лишних людях» (см. «Новая фаза в русской литературе», страницы о Н. И. Сазонове в «Былом и думах», «Письма к будущему другу», «Еще раз Базаров» и др. статьи).

«Колокол», 1859, л. 44— Герцен приводит автоцитату из статьи «Very dangerous!!!».

…с катоновским пристрастием к делу побежденных... — Катон Младший, горячий приверженец идеалов республиканского Рима, узнав об окончательной победе Цезаря в 46 г. до н. э. и поняв бесполезность дальнейшей борьбы и неизбежность установления диктаторской власти, покончил самоубийством. Ср. в «Письмах об изучении природы» Герцена: «... сознать себя прошедшим — самоотвержение, почти невозможное живому; это — самоубийство Катона» (т. III наст. изд., Стр. 207).

, — Эти строки явно перекликаются с высказыванием Добролюбова о современных бездеятельных «благородных юношах» в статье «Благонамеренность и деятельность: «... дают ли они <эти герои> себе ясное понятие о том, что нужно для осуществления их желаний? Нет, они постоянно отличаются самым ребяческим, самым полным отсутствием сознания того, к чему идут и как следует идти. Все, что в них есть хорошего — это желание, чтобы кто-нибудь пришел, вытащил их из болота, в котором они вязнут, взвалил себе на плечи и потащил в место чистое и светлое» (Н. А. Добролюбов. Полн. Собр. соч., т. II 1937, Стр. 244).

... les vieux de la vieille —

... в одном из лучших русских обозрений... — Герцен имеет в виду журнал «Современник», который статьями Чернышевского и Добролюбова последовательно пропагандировал мысль о необходимости обличения основ самодержавно-крепостнического строя, а не тех или иных частных злоупотреблений.

... сажать человека в тюрьму, потому что он, будучи литератором, одевается по-русски... — Герцен намекает на инцидент с литератором П. И. Якушкиным, который осенью 1859 г. был арестован в Пскове, возбудив подозрение полиции своим крестьянским костюмом. Упоминание об этом эпизоде содержалось в рецензии на «Путевые письма из Новгородской и Псковской губерний» Якушкина, помещенной в той же книжке «Современника», где была напечатана статья Добролюбова «Благонамеренность и деятельность» (1860, № 7). Герцен откликнулся на арест Якушкина еще в 1859 г. в статье «Русские немцы и немецкие русские» (см. Стр. 187 наст. тома).

— В ночь с 12 на 13 июля 1826 г. на валу кронверка Петропавловской крепости были повешены П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г. Каховский.

«она взойдет — заря пленительного счастья»... — Цитата из стихотворения Пушкина «К Чаадаеву».

.... наводящие уныние лица невских Даниилов ~ о всех несчастиях мира сего. — Герцен иронически сравнивает резкие выступления Чернышевского и Добролюбова против «лишних людей» с грозными обличениями язычников библейским пророком Даниилом. Герцен имеет в виду, очевидно, упрек Добролюбова, брошенный им в адрес «лишних людей» в статье «Что такое обломовщина?»: «... можно было заняться кутежом, интрижками, каламбурами, театральством — и уверять, что это мы пустились, мол, оттого, что нет простора для более широкой деятельности» (ср. отношение Герцена к эпикуреизму московского кружка 40-х гг. в «Былом и думах», гл. XXIX — т. IX наст. изд.).

М. Лемке (Л X, 418) и В. Евгеньев-Максимов («Современник» при Чернышевском и Добролюбове», 1936, Стр. 415) ошибочно связывали образ Даниила в статье Герцена с Даниилом Заточником, автором «Моления», памятника древнерусской литературы XIII века. В произведениях Герцена образ Даниила всегда имеет значение библейского пророка, гневного обличителя всякого зла (см., например, в «Былом и думах» — глава «Venezia la bella», a также произведения «Легенда», «Пророк-издатель», «Mortuos plango», «Клоповник...» и др.).

... мы уже видим, как из дальних университетов, из здоровой Украины, с здорового северо-востока являются совсем иные люди— «Провинциальные университеты» (см. т.. XV наст. изд.).

Тип желчных людей мы изучили ~ иногда и за Рейн с 1850 г. — О новом поколении, пришедшем на смену «лишним людям», Герцен, находясь в эмиграции с 1847 г., мог судить по приезжавшим в 50—60-х годах за границу таким его представителям, как В. А. Энгельсон, Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, М. И. Михайлов, Н. В. Шелгунов, А. А. Слепцов, Н. Г. Чернышевский и др. Характеристика «типа желчных людей», не соответствующая действительному облику лучших представителей разночинцев-демократов, во многом близка портрету В. А. Энгельсона в «Былом и думах», в гл. «Энгельсоны», написанной в 1859 г. (т. X наст. изд.), незадолго до появления «Лишних людей и желчевиков» (см. также главу «В. И. Кельсиев» (т. XI наст. изд.).

... — Имеется в виду «Наставление для образования воспитанников военно-учебных заведений» Я. И. Ростовцева (1849).

... до бутурлинского проекта закрыть университеты... — «Комитета 2 апреля», предложил закрыть университеты (см. Мих. Лемке, Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия, СПб., 1904, Стр. 225—234; А. В. Hикитенко, Дневник, т. I, M., 1955, Стр. 320, 331).

«Das was innen — das ist draußen!»... — Немецкая поговорка: «Что на уме — то и на языке!»

... «бутылками, и пребольшими» ~ «нет-с, бочками сороковыми?»— Неточная цитата из «Горя от ума» А. С. Грибоедова (действие III, явл. 21).

âche... — В специальной литературе выдвигались предположения, что под «желчевиком», «весьма сведущим в своей области», Герцен имел в виду или Чернышевского, или Благосветлова, или Слепцова, или Добролюбова. Достоверно лишь, что в разговоре с «желчевиком» или «Даниилом» Герцен полемизирует с основными положениями Чернышевского и Добролюбова в их печатных выступлениях против «лишних людей». В частности, Герцен явно учитывает в своей полемике ряд высказываний Добролюбова в статье «Благонамеренность и деятельность».

.... Чаадаев ~ умел написать статью... — «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева было напечатано в «Телескопе», 1836, № 15. Оценку Герценом П. Я. Чаадаева и его «Философического письма» см. в «О развитии революционных идей в России» (т. VII наст. изд., Стр. 221— 223) и в «Былом и думах» (т. IX, Стр. 138—140).

Немец Вигель обиделся за Россию— Имеется в виду послание Ф. Ф Вигеля, занимавшего в 1829 —1840 гг. должность управляющего департаментом духовных дел иностранных исповеданий, митрополиту Серафиму, написанное по поводу публикации «Философического письма» Чаадаева. Это послание носило характер политического доноса.

Иван Киреевский ~ издал две книжки — запретили журнал— В 1832 г. И. В. Киреевский издавал ежемесячный журнал «Европеец». После выхода двух номеров журнал был запрещен в феврале 1832 г. по распоряжению Николая I за напечатание в первой книге статей Киреевского «Девятнадцатый век» и «Горе от ума» — на Московском театре». Отданный под надзор полиции, Киреевский до 1845 г. почти не печатался (см. А. В. Hикитенко, Дневник, т. I, 1955, Стр. 89; Мих. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826—1855 годов, изд. 2, СПб., 1909, Стр. 50, 270—272).

... крылья «Телеграфа подвязали... — 3 апреля 1834 года «Московский телеграф» был запрещен «по высочайшему повелению» за помещенный в третьей книжке журнала отрицательный отзыв Н. И. Полевого о верноподданнической драме Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла». Общую оценку деятельности Н. И. Полевого Герценом см. в «О развитии революционных идей в России» (т. VII наст. изд., Стр. 215—219).

... — Герцен имеет в виду рассказ И. И. Панаева о Полевом в «Воспоминании о Белинском», напечатанном в «Современнике», 1860, № 1, Стр. 353 (ср. И. И. Панаев, Литературные воспоминания, 1950, Стр. 294).

... Зачем же они в самом деле не пошли в сапожники, в дровосеки, все лучше бы?— Эти суждения «Даниила» являются перефразировкой слов Добролюбова, который говорит о «лишних людях» в «Благонамеренности и деятельности»: «Хоть бы веслами работать умели — на Неву или Волгу перевозчиками бы нанялись или, если бы расторопность была, — поступили бы в дворники, а то мостовую мостить, с шарманкой ходить, раек показывать пошли бы, когда уж больно тошно приходится им в своей-то среде... Так ведь ничего не умеют, никуда сунуть носа не могут. Мечтатели они все, а не деятели и даже не прожектеры» (Н. А. Добролюбов, Полн. Собр. соч., т. II, 1937, Стр. 245).

... в неопытном положении церкариев— Церкария — организм на личиночной стадии развития.

Заслуживают ли они симпатии ~ возбуждает наше сочувствие... — Эти слова Герцена являются прямым ответом на высказывание Добролюбова в «Благонамеренности и деятельности»: «За что же будем мы им («лишним людям») сочувствовать? Зачем же писать симпатические рассказы об их мечтах и внутренних страданиях, не приводящих ни к чему путному?» (Н. А. Добролюбов, Полн. Собр. соч., т. II, 1937, Стр. 245).

... Термопилы с Голгофой... — — горный проход, открывающий путь в Среднюю Грецию. На Голгофе (холм в окрестностях Иерусалима) был распят Христос.

... хоть бы литературного ruffiano... — доверенных А. Я. Панаевой), но главным образом обострением идейных разногласий «Колокола» с «Современником» в 1859 г. До полемики с Чернышевским и Добролюбовым Герцен, несмотря на враждебное отношение к личности Некрасова, неизменно одобрительно подчеркивал и талант поэта, и антикрепостническую направленность всего его творчества.

[153] В воображении (лат.).