Герцен Александр: Статьи из "Колокола" (1859-1860 гг.). Корреспонденции, обработанные в редакции "Колокола"

Один богатый еврей, Бродский, воротившись из-за границы, привез с собою множество фальшивых ассигнаций и начал распространять их. Киевский гражданский губернатор Гессе считал неделикатным мешать ему в этом, тем больше что Бродский помогал ему своими советами купить имение в 600 душ. Ассигнации сильно распространились в южных губерниях, и это дошло до новороссийского генерал-губернатора. Строгонов поручил своему чиновнику отыскать их источник. Чиновник был усердный и знающий свое дело человек (фамилия?); по горячим следам добрался он до Киевской губернии. Бродский, видя невозможность убедить его, обратился за содействием к Гессе. Гессе написал к Строгонову, чтобы он переменил следователя, потому что посланный им чиновник позволяет себе противозаконные поступка. Чиновник был отозван, но когда он объяснил Строгонову, в чем дело, его опять послали. Явившись в Киевскую губернию в другой раз, он на третий день скоропостижно умер.

В это время содержался в киевской крепости под арестом помещик Черниговской губернии Ярошевицкий. Ярошевицкий написал в Петербург, что чиновник был отравлен; но, видно, на этот раз отрава была прилипчива, Ярошевицкий выпил, совершенно здоровый, стакан минеральной воды, которую он имел обыкновение пить, почувствовал себя очень дурно и стал требовать своего доктора, говоря, что ему дали яду. Явился доктор, но не его, а другой, и до тех пор принимал деятельные медицинские пособия, пока Ярошевицкий успел умереть. Назначено было медицинское следствие, при котором должны были присутствовать и депутаты от медицинского факультета. Трупоразъятие (сделанное очень поздно, в пущие жары) было произведено госпитальными медиками Юзевичем и Меллиотом; университетские депутаты профессора Гюббенет и Эргард уклонились от следствия. Признаков отравления не нашли (В другом письме сказано, что даже желудок, присланный в университет, принадлежал какому-то солдату).

Это совершенно новая отрасль служебных занятий. Нельзя ли взять на откуп право отравлять, с заведением контор (при губернаторских канцеляриях) для продажи очищенного стрихнина, подслащенной синильной кислоты и пр.?

P. S. В утешение нам пишут, что полицмейстер Плеханов по делу с француженкой оправдан. Мы были уверены, что виновность рано или поздно восторжествует!

А что Плеханов занимается, что ли, химией? Зачем он брал у дворового человека Ярошевицкого минеральную воду?

В 57 и 58 л. «Колокола», Стр. 481, было напечатано: «Правда ли, что ярославский губернатор переместил рыбинского уездного секретаря в Углич (в город бездоходный) за то, что тот осмелился справедливо решить дело абакумовских крестьян с рыбинским купцом Журавлевым, который огородил деревню Абакумово тыном в две сажени вышины и, лишив жителей законного выгодного сообщения с рекою Шексною, превратил деревню острог?»

Мы получили письмо, в котором говорят: «Во-первых, что губернатор не перемещал никакого секретаря в Углич. Во-вторых, что решение магистрата вообще с уездным судом было; несправедливо и отвергнуто палатой потому, что тына в сажени вышины по даче мещан у Журавлева нет, а есть забор вышиною в 4 аршина, потому поставленный на земле Журавлева, что за ним к реке производится постройка судов Журавлева»

Считаем обязанностью поместить этот отрывок. Часто наши статьи — только запрос

В том же письме в защиту Журавлева говорится о каком-то Михалкове, выпустившем крестьян на волю из Петровского без земли. Правда ли? — спрашиваем мы и равно готовы принять отрицание и подтверждение.

ПОМЕЩИЦА — НЕНАВИДЯЩАЯ И ПОМЕЩИК — ЛЮБЯЩИЙ СВОИХ

Нам пишут из Украины, что помещица Сумского уезда, жена штаб-ротмистра, Наталья Васильевна Свирская, далеко превзошла в гнусных злоупотреблениях помещичьей власти Вред, о котором мы писали (в 15 л. «Колокола»), Клопотовскую (лист 22), Гутцейта и пр. ненаказанных преступников. Свирская в продолжение нескольких лет драла, вешала за ноги на морозе и обливала холодной водой, травила волком дворовых людей и женщин. Она заставляла обстриженных девок есть собственную косу, заставляла глотать кал... Семь лет тому назад она замучила одну девочку до смерти. Священник, видя тело, покрытое пятнами, отказался хоронить без следствия, но добрый уездный врач дал свидетельство, что девочка умерла от чахотки и водяной. Перед этим производилось исправником Власовским следствие по обвинению Свирской своих крепостных людей в покушении отравить ее. При производстве следствия исправник так усердствовал, что из 15 прикосновенных к делу лиц умерло четыре!

уезда!), допустившего жену к жестокому обращению. Сенат нашел, что ему за это (за участие в убийствах и ряде злодейств) следует сделать выговор, да и подвел его под манифест 27 марта 1855.

Все это было в продолжение панинского министерства. Нет, государь отводит глаза, он не хочет правды, он боится правды; но история не должна забыть преступления и злодейства извергов-помещиков, покрываемых ворами-чиновниками и амнистиями коронующегося царя!

В 1855 году молодой помещик, казацкий есаул Попов, поселился в своем родовом поместье, Саратовской, губернии, Царицынского уезда, в селе Отраде. 22-летнему юноше сельская жизнь показалась скучна, и для развлечения он собирал по вечерам в барский дом сельских девушек, начиная с 14 лет, петь, играть, а после игр оставлял некоторых из них и ночевать с собою. Такая очередь остаться дошла, наконец, до одной девушки, по имени Анны, которая наотрез отказалась от этой чести. Попов подверг ее заключению, морил голодом. Отец девушки приходил упрашивать барина за дочь и говорил ему: «Оставь это, вспомни своего деда» (дед Попова был убит крестьянами). Действительно, Попов раскаялся, как видно: он променял девушку помещику Данилову на часы — так, по крайней мере, оказалось по следствию. Данилов, перевозя девушку в свою деревню, также подвергал ее истязаниям, чтобы принудить жить с ним: бил ее, запирал в чулан, морил голодом и, наконец, заставил девушку покориться — она стала жить с новым своим господином. У нее родилась дочь, которую отдали на воспитание какой-то старухе. Оправившись от родов, девушка объявила священнику, что не хочет продолжать греха, убежала в свою родную деревню и подала просьбу исправнику Корбутовскому, жалуясь на побой, насилие и отнятие у нее дочери. Корбутовский — родственник Данилову и Попову: просьба девушки осталась без всякого действия. Тогда она подала просьбу уездному предводителю дворянства Скибиневскому, он также оставил просьбу без внимания. Наконец, девушка подала просьбу саратовскому губернатору Игнатьеву; Игнатьев поручил произвести следствие исправнику Корбутовскому.

Во время производства дела Попов ссылает на поселение отца девушки за то, что он показывал согласно с ее жалобою, что она подвергалась истязаниям; а самую девушку, как только подала она просьбу Игнатьеву, посадили в острог как бунтовщицу. Акта, по которому бы она была передана или продана Поповым Данилову, не существовало; но Попов показал, что отпускал ее к Данилову только на заработки, и представил переписку свою с Даниловым об этом. Но переписка эта явно фальшивая, составленная уже после начатия следствия (и притом Попов обязан бы был дать ей паспорт, потому что деревня Данилова от ее законного места жительства отстоит более нежели на 30 верст). Девушка, видя, что Корбутовский ведет следствие пристрастно, бежала из острога, где продолжали держать ее, добралась до Москвы и оттуда написала помещику письмо, содержание которого таково:

«Прошедшего не воротишь; я все тебе прощаю, если ты дашь свободу мне и моим родным (она еще не знала, что отец ее сослан на поселение). В противном случае я отправляюсь в Петербург и подам просьбу государыне императрице».

Попов представил это письмо к делу, объясняя, что девушка клевещет на него с единственною целью получить свободу себе и родным.

императрицы отношение, которым она, именем государыни, поручалась покровительству губернатора. Губернатор отправил девушку в Царицын, а в Царицыне посадили ее в острог. Это было в 1857 году. С той поры до нынешнего времени она все сидит в остроге!

Но кроме того, что посадил девушку в острог, губернатор велел начать новое следствие по ее делу. Следствие было поручено кандидату на полицейские места Андрееву, который обнаружил, что все жалобы девушки только «извет», т. е. клевета, ябедничество. По произведении следствия он представил ее в царицынский уездный суд, который еще не решил дела.

Между тем, по самому следствию, все жалобы девушки подтверждаются несомненными фактами и показаниями.

Обнаруживается также, но самому следствию, что подобные истязания и растления происходили не над одною этою девупь кою; все дворовые люди и крестьяне Попова показали, что помещик растлевал всех своих крепостных девушек. То же подтвердили и молодые крестьянки, вышедшие замуж года два или три тому назад: они, по собственному их признанию, были изнасилованы помещиком; детей, рождавшихся от этих растлений, обыкновенно отвозили, по приказанию помещика, в донские степи и там бросали.

, известная всему околодку варварским обращением с своими крепостными людьми. Местное начальство давно знало о жестоком обращении г-жи Полянской, но по своей снисходительности к. прекрасному полу смотрело на это сквозь пальцы.

Однажды Полянская отлучалась из своего хутора в город; по возвращении узнает она, что во время ее отсутствия ее муж, Петр Никаноров Полянский, ездил в село Рыбинку (что от хутора не более 2 ½ верст) к солдатке Лукерье Сумцовой для любовного свидания. Полянская, желая отмстить несчастной любовнице своего мужа, склоняет своих слуг, подкупом и вином, чтоб они обманом заманили Сумцову на хутор. Когда помещица узнала, что жертва в ее власти, она велела посадить ее в баню и сама туда отправилась вместе с своим мужем. Лишь только, помещица увидала Сумцову, начала царапать ее лицо, рвать ноздри и, повалив ее на пол, растянув и обнажив, велела принести кнутов; люди тотчас явились и по приказанию госпожи, в присутствии ее супруга, начали ее жестоко наказывать; по показанию самих крестьян, дано ей до 300 ударов! Не довольствуясь этим истязанием, помещица приказала Сумцову положить на спину, с распяленными ногами на весу, и, взявши кнут, дала ей 10 ударов по детородным частям; потом, передавши кнут людям, велела продолжать наказание. Сделавши маленькую паузу, она стала требовать у Сумцовой сознания, и когда несчастная созналась, то помещица обратилась к супругу и начала его бить по щекам, а г. Полянский за обнаружение греха сам начал бить Сумцову пиньками. После всего этого госпожа снова хотела приступить к пытке, но тут уже собственный ее дворовый человек, Анфим Медведев, стал перед помещицей на колени, умоляя прекратить пытку, говоря, что солдатка может умереть. Полянская, опомнившись, велела обливать несчастную холодной водой, чтобы привести ее в чувство, и потом обратно ночью приказала отвести ее в ее деревню и бросить на улице.

Сотский села Рыбинки тотчас донес об этом происшествия местному приставу 1 стана Соколовскому, который, прибыв на место, пригласил для медицинского осмотра уездного врача. Медицинское свидетельство сделано было совершенно добросовестно; я вам выписываю из него одно только заключение: «1, что солдатка Лукерия Сумцова действительно претерпела жестокое телесное наказание с разными истязаниями и поруганием над ее телом; 2, что она от сего истязания находится в опасном положении; 3, верность ее выздоровления в настоящее время определить нельзя, а если, при условии крепкого телосложения и молодости лет, по счастию больная выздоровеет, то должна потерпеть ущерб в здоровье и даже сделаться не способною к деторождению.

В чем по сущей правде и согласно с врачебною наукою подписью моей с приложением печати утверждаю. Ноябрь 5 дня, камышинский уездный врач Игнатович».

Становой пристав, приступив к следствию, донес об этом деле в местный земский суд, прося по важности происшествия назначить временное отделение. Камышинский исправник Валерьян Попов (двоюродный брат тому самому казаку Попову, который уже несколько известен вам) отклонил от себя председательствовать в временном отделении и поручил это дело непременному заседателю Николеву, который только что накануне вступил в эту должность. К чести временного отделения надобно сказать, что оно на первых порах действовало довольно энергически и добросовестно, но потом переменялись обстоятельства, начались разные снисхождения, рассчитывая, наверно, что чем тише вести дело, тем лучше. Крестьяне сидят в остроге, а помещица даже и не арестована; говорят, что нет достаточных улик к ее обвинению, ибо обвиняемые в деле не могут быть свидетелями — они крепостные.

По окончании следствия дело должно перейти в местный уездный суд и пойдет, как должно, путем долгого русского суда.

Что за скоты, что за дикие звери живут в захолустьях святой Руси! Впрочем, что мы обижаем зверей? Таких зверей нет — такие есть только русские помещики, которым редакторы-освободители оставили черкасскую розгу в руках.

В конце прошлого года, и именно 27 ноября, Г. Н. Делимарков послал из Ясс прошение к государю на незаконное определение русского сената по исковому делу его с умершей бесарабской помещицей Марией Потлоговой. Прошение это, не достигая до высочайшего воззрения, осталось опять (как и два предыдущие) в комиссии принятия прошений, которая отказала просителю не на основании какого-либо закона, а только по собственному произволу, и именно, что будто бы решение сената по сему делу найдено ею правильным, причем упущено было из виду даже и то, что проситель не русский, а молдавский подданный. Комиссия предписала чрез азиатский департамент русскому в Яссах консулу обязать г. Делимаркова подпискою в том, что он по сему делу больше жаловаться не будет под опасением поступления с ним по силе 323 ст. тома 15, издания 1857 года. Итак, свод распространяет ныне свои милые распоряжения нетолько на русских, но и на людей всего земного шара. А между тем проситель только на основании того же вселенского свода просил государя обратить внимание на то, что решение сорокско-ясского окружного суда от 3-го декабря 1843 года по иску просителя к Потлоговой поступило в законную силу, а что по силе 634 статьи свода законов, тома 10-го, части 2-й, издания 1857 года подобные тяжбы, по коим окончательное решение вступило в законную силу, вновь вчиняемы и перевершаемы быть не могут ни в существе их, ниже в последствиях, на сем решении основанных.

Кто же это в Петербурге положил такое решение, — уж не Панин ли?

У нас набралось несколько писем с разными поправками и возражениями. Мы будем мало-помалу помещать их сущность. Нам нет ни малейшего интереса поддерживать несправедливые обвинения. Возражения столько же служат гласности, как обвинения. Но если мы готовы помещать ответы, то просим дозволения напомнить о некоторых пределах и условиях.

Мы не считаем полезным печатать возражения не фактами, а красноречием. Приятный, но вместе с тем редко воздержный дар витийства ставит прозу дела на второй план и теряет ее за цветами риторики — в том роде, как fond в дамских платьях пропадает за кружевами.

Далее, мы считаем положительно неприличным передавать ругательные выражения оправдывающихся — не против нас (мы обдержались), а против подозреваемых ими корреспондентов. Равным образом мы отказываемся от помещения обвинений и фактов против корреспондентов, не идущих к оправданию и явным образом писанных под влиянием личного негодования.[198] Мы не понимаем пользы этих обратных обвинений. А несправедливо обвиняет В. в том, что он зверски сечет крестьян, что же за оправдание для В., если он докажет, что А. дурно живет с своей женой? Это нисколько не мешает А. не сечь крестьян, а В. сечь их и очень зверски. Получая письмо от неизвестного, мы можем думать, что он пишет, желая обличить какое-нибудь преступление, покойно цветущее под сенью нелепых законов и немой гласности. Но когда человек пишет оправдание и ругает своего противника, — насолить ему; мы не можем ссужать «Колокол» для этого рода солений. Ведь «Колокол» не амфитеатр за Рогожской заставой, где то медведя без ногтей травят старыми собаками, то старых собак беззубыми медведями для потехи купцов средней руки, мещан, занимающихся хмелем, и вольноотпущенных дворовых людей, еще не нашедших места.

Вот содержание некоторых писем и отрывки из других.

1. Г-н Катакази (дело Кандыбы — 45 № «Колокола» ). Корреспондент наш, говоря об ежедневном истязании Кандыбою своих людей, упоминает, что в это время в одном доме с Кандыбой жил г. Катакази, юрисконсульт при графе Строгонове. В Одессе, говорит его противник, юрисконсультов нет, а состоящий при графе чиновником особых поручений Катакази в описываемое время не мог жить в одном доме с Кандыбою по весьма естественной причине, именно потому, что он тогда еще не жил в Одессе; а переехавши на жительство в Одессу, уже после происшествия с Кандыбою и даже произведенного о том следствия, поселился в доме г. Илькевича и только во время выезда Кандыбы, в октябре 1855 г., в Москву занял в доме его квартиру.

Также совершенно ложно показание, — продолжает антикорреспондент, — что дворовая прислуга гг. Ипсиланти и Катакази была заменяема прислугою г. Кандыбы, у княгини Ипсиланти вольная прислуга, как мы лично знаем, живет без перемены многие годы, а г. Катакази, как мы выше сказали, вовое не жил в это время в Одессе и в имении Кандыбы никогда до покупки не был.

производилось не г. Катакази, который, повторяем, еще и не жил тогда в Одессе, а губернским предводителем совместно с жандармским полковником, следовательно, трудно и понять, в чем мог быть полезен Кандыбе г. Катакази, приехавший в Одессу уже по окончании следствия, бывшего потом в рассмотрении министерства внутренних дел.

Кандыба, имея право на продажу, два раза запродавал свое имение еще до покупки его г. Катакази, который купил его не за бесценок, а за 100000 р. с.

Помнится, многие находили, что цена эта превышала настоящую стоимость имения, в особенности по тогдашним ценам, но г. Катакази нужно было купить имение, так как по формальному договору он обязан был купить на приданое жены имение; и, наконец, 3-е, последнее обвинение. Г-н Катакази, уже и по смерти Кандыбы, не ослабевает в своем преследовании виновников происшествия, под его влиянием уездный суд приискивает для них высшую меру наказания. Дело перенесется в окончательную для него инстанцию — уголовную палату, и тогда что... каторга, плети! Дело о нанесении побоев крестьянами г. Кандыбе, своему владельцу, еще задолго до получения здесь № 45 «Колокола» решено палатою, и виновные крестьяне приговорены без лишения прав, за самовольную расправу и нанесенные побои, к наказанию розгами и потом должны быть водворены на прежнем месте жительства.

И «Колокол» спешит передавать во всеуслышание клевету, переданную ему, по собственному его выражению, неизвестным корреспондентом?

Спешит, как видите, передать и ответ антикорреспондента.

его окружающие. Этого мы не можем принять — довольно того, что Александру II до сих пор все спускали, говоря, что он-то хорош, но шайка людоедов, воров и невежд, его окружающих, никуда не годится. Такие высочайшие привилегии нельзя распространять на всякого городничего.

3. Губернатор Казакевич. Письмо, пришедшее к нам через Панаму, доказывает, и, нам кажется, довольно убедительно, что г. Казакевич дельный и благородный человек, очень полезны йкраю, вверенному ему (Приморская область Восточной Сибири). Мы не имеем причины не верить корреспонденту, нам кажется, что он даже слишком защищает г. Казакевича. В письме из Иркутска было только воззвание к нему, вроде «проснись, Брут!». В самом этом воззвании видно, что писавший только жалеет, что г. Казакевич не настолько деятелен, насколько может быть. Как счастливы были бы девять десятых всех губернаторов, если б их только в этом обвиняли!

4. Г-н Машевский. Помещик Адам Солтан пишет нам, что обвинение его соседа Машевского в 64 листе «Колокола» в злоупотреблении власти над крестьянами князя Льва Радзивилла, находящимися у него в аренде, несправедливо и что дело! в Гресну, описанное в Познанской газете, увеличено. Солтана за то, что первое письмо не имеет подписи, мы просим его вспомнить, что ответственность за всякого рода сношение с нами, кроме оправдания (и то до некоторой степени), подвергло бы писавшего таким диким преследованиям варшавской и петербургской полиции, которые вовсе не послужили бы к оправданию обвиненного. Наша готовность помещать ответы — единственное средство, которое мы имеем.

5. Г-н Старицкий (лист 56). Защитник г. Старицкого, после изложения разных выгод и невыгод гласности и печати за границей, приступает к делу так:

... Я столь же хорошо знаю этого человека, как и его дело, в вашей газете напечатанное, и считаю долгом разъяснить вам истину для изобличения клеветника, который сообщил вам, что «Старицкий, неизвестно как разбогатевший, купил сначала значительное имение в Полтавской губернии, потом другое в Херсонском уезде и в пять лет разорил богатое херсонское имение вконец; злоупотребления его власти доходили до сведения начальства; но начальство, как разумеется, ничего не делало, и Старицкий неистовствовал больше и больше; наконец, вследствие доноса какого-то филантропа, губернатор Панкратьев поручил предводителю дворянства Вертельяку с жандармским полковником Рындиным произвесть следствие», по которому открылись поименованные в 10-ти пунктах корреспондентом вашим чудовищные злоупотребления помещичьей власти Старицкого. Далее корреспондент говорит, что «по окончании следствия, обнаружившего преступления Старицкого и его приказчиков, действовавших, как они объявили следователям, по его секретным словесным приказаниям, Старицкий, задобривший губернские власти, приобрел благорасположение правителя канцелярии Гирса и начальника отделения Котовича, вследствие чего граф Строганов взял его сторону и таким образом довел чрез херсонского гражданского губернатора Канатова дело до III отделения; из донесения же Канатова в это отделение, между прочим, значится, что к обвинению Старицкого в жестоком обращении с крестьянами и вообще в злоупотреблении помещичьей власти не имеется никаких доказательств, — напротив, из собственных писем его к приказчику, имеющихся при деле, видна его заботливость, чтобы с крестьянами его экономия обходилась коротко и действовать бы более увещанием, чем строгостию».

Прописав от слова до слова вышеозначенное донесение, корреспондент ваш поместил два примечания, из которых в 1-м сказано, что «письменные приказания противуречили словесным и хранились, как говорил Старицкий крестьянину своему приказчику Григорию Шклярову на случай, если привяжется беззаконник предводитель, который и своих крестьян избаловал до такой степени, что они похожи более на мещан». В другом примечании значится, что «главный приказчик Дудчинской экономии Григорий Шкляров, исполнявший все приказания Старицкого, был собственный крестьянин его. Кто же поверит, чтобы Шкляров без настоятельных приказаний барина истязал крестьян, между которыми очень многие были с ним в родстве» (!).

В дополнение корреспондент ваш пишет, что «Старицкий нанял себе управляющего некоего Легензевича, изгнанного Вертельяком за жестокое обращение с крестьянами другого помещика. Легензевич же, чтобы оправдать доверие своего патрона, возводит на крестьян небывалые воровства, неповиновения, буйства, приготовление к бунту, некоторых сажал в острог при помощи заседателя Затурского, других же наказывал розгами, даже в первый день Светлого праздника».

«Что-то сделает новый губернатор Башмаков, о котором мы слышали как о честном и благородном человеке. Дело в уездном суде».

Чтобы в самом начале этого ответа обнажить недобросовестность сочинителя сказанной статьи, достаточно указать на то, что он отзывается о Старицком как о человеке, неизвестно как разбогатевшем; значит, очевидно набрасывает тень подозрения, что приобретение его подлежит осуждению, между тем как в Полтавской губернии всем и каждому известно, что Старицкий принадлежит к древней дворянской фамилии, что в 1819 году, вступив в управление доставшимся ему родовым имением, в котором считались до ста ревизских мужеского пола душ, он постоянным трудом достиг того, что на имение его указывали как на одно из благоустроенных, и этим-то путем он получил возможность, по прошествии однако же 23-х лет, и именно в 1842 году, приобрести имение, находящееся вблизи Полтавы, купленное с публичного торга с. -петербургском опекунском совете, 415 мужеского пола душ и более 3000 десятин земли, за 38 000 рублей; а спустя 11 лет, т. е. в 1853 году, Старицкий приобрел и деревню Дудчино, то богатое имение, по словам вашего корреспондента, в котором 173 души и которое он в пять лет разорил вконец. Таким образом, очевидно, что для сочинителя присланной вам статьи о Старицком и подобного рода приобретение может казаться предосудительным. После этого перейду к возражению и на все-прочие обвинения, которое для большей ясности изложу по пунктам:

1) Старицкий с покупкою д. Дудчины приобрел и соседа Вертельяка, того самого, о котором упоминается в статье вашей газеты и которого Старицкий именовал беззаконным предводителем как бы в предвидении, что на него будет сделан от неизвестного лица донос о злоупотреблениях помещичьей власти, что Вертельяку поручат производство следствия и что он раскроет эти злоупотребления.

2. Мне предлежит отдать на суд общий, можно ли допустить хотя тень сомнения в том, чтобы Старицкий был способен пеистовствовать и разорять, по словам вашего корреспондента, своих крестьян в Херсонском имении, если он, владея населенными имениями в Полтавской губернии 40 лет, не подав никогда и никакого повода к принесению на него от кого-либо из крестьян не только письменных, но даже и словесных жалоб (!), напротив того, по общему отзыву в Полтавской губернии, имения Старицкого признаются благоустроенными во всех отношениях. Следовательно, нельзя отвергать, да и самые факты, ниже сего приведенные, ясно подтвердят, что если Старицкий всегда был владельцем добросовестным в полтавском имении, то не мог быть иным в херсонском. Старицкого можно упрекнуть разве за одну непредусмотрительность, состоящую в том, что он отправил из своего полтавского имения в Дудчино такого приказчика, который не сообразил, что в Херсоне существует предводитель Вертельяк. Вертельяк, присвоив себе власть распоряжаться назначением в владельческих имениях воинских постоев и взиманием подвод во время бывшей Крымской войны, до такой степени обременял этими повинностями имение Старицкого, находящееся на почтовой дороге и вблизи г. Береслава, где сосредоточивались все передвижения, что ни экономия, ни даже крестьяне не имели времени сделать ни малейшего посева хлеба, а все избы их были заняты солдатами по 30 человек и более в каждой; кроме того, по его же назначению, были назначены ночлеги и дневки для транспортов с больными и ранеными, вследствие чего обнаружилась между крестьянами тифозная горячка, от которой в продолжение пяти месяцев умерло 114 душ. После чего Старицкий был вынужден на эти злоупотребления Вертельяка обратиться с жалобами сперва к начальнику губернии Панкратьеву, а затем к министру и главнокомандующему; но война кончилась и по жалобам Старицкого ограничились одним истребованным от Вертельяка объяснением, в котором он, само собою разумеется, оправдывался тем, что и все прочие имения одинаково пострадали. Легко однако же понять, сколь были огромны потери Старицкого, причиненные Вертельяком; но этого было бы для него мало, и он решился во что бы ни стало взвести на Старицкого злоупотребление помещичьей власти и взять именье в опоку. Он воспользовался для сего донесением приходского священника о том, что в имении Старицкого крестьяне подвергаются стеснению и работают барщину в воскресные и праздничные дни. Старицкий, живши за 400 верст, конечно, не мог знать об этом доносе, который Вертельяк лично вручил покойному Панкратьеву, и настаивал о немедленном поручении ему произвести следствие; но у Панкратьева еще в свежей памяти были жалобы Старицкого, и потому все настояния Вертельяка остались тщетными. Панкратьев поручил это дело одесскому предводителю Свечину, который внезапно прибыл в именье Старицкого, собрал крестьян, взял от них показания, осмотрел домашнее их хозяйство и донес губернатору, что нашел всех без исключения крестьян Старицкого весьма зажиточными, которые отозвались притом, что во время войны владелец их выдавал им безвозвратно хлеб и заплатил за весь год казенные подати. В марте 1858 г. представил Панкратьеву донос, полученный будто бы от неизвестного, подписавшегося филантропом и содержащий в себе те злоупотребления Старицкого помещичьей власти, которые вами названы «чудовищными». Панкратьев первоначально не согласился даже принять доноса, как доноса безымянного, притом же Панкратьев знал лично Старицкого и не считал его способным на подобные поступки; но, по самостоятельному характеру, Панкратьев имел неосторожность согласиться на повторенные убеждения Вертельяка и поручить ему произвести одно лишь дознание и в таком только случае приступить к формальному следствию совместно с жандармским штаб-офицером, когда злоупотребления Старицкого окажутся несомненными. Этого распоряжения Вертельяк только и добивался. Кончив дознание в Херсоне, он, пригласив с собою полковника Рындина, отправился в имение Старицкого, где пробыл две недели.

что «обвиняемый во все время производства следствия имеет неотъемлемое право представлять все, что может служить к его оправданию». Но Старицкий от начала следствия до окончания его не был даже извещен об этом следствии; когда же он, находясь тогда в Петербурге, узнал из Письма своего поверенного, что дудчинский приказчик Шкляров посажен в острог и что в имении водворился хаос, происшедший от распоряжений Вертельяка, расстроивших совершенно все части хозяйства, тогда Старицкий прямо из Петербурга приехал в Херсон и, не зная ровно ничего — ни о том, с какого повода возникло следствие, ни того, что понем обнаружено, — просил официально губернатора Панкратьева уведомить его, не подлежит ли и он, Старицкий, в чем-либо обвинению, вызвавшему вмешательство предводителя Вертеяьяка в управление его имением. По этой просьбе Панкратьев потребовал от следственной комиссии сведений и по доставлении их полковником Рындиным, в руках которого находилось дело, Старицкому дано знать от 3-го мая 1858 года за № 4739-м, что «по рассмотрении обстоятельств произведенного следственною комиссией) (т. е. Вертельяком при бытности Рындина) дела о беспорядках в имении его д. Дудчине он лично не обвиняется в злоупотреблениях по управлению этим имением». После этого:

4) Если сама комиссия более чем за год до того, как дело рассмотрено было графом Строгановым, уведомила начальника губернии, что Старицкий по следствию не обвиняется, и если корреспондент ваш написал вам, что Старицкий оправдан графом Строгановым потому только, что задобрил губернские начальства и приобрел благорасположение правителя канцелярии Гирса и начальника отделения Котовича, в таком случае кому же, как не вам, следует выставить корреспондента вашего упозорного столба. Все же имеет свой предел, неужели же клевета не должна иметь границ и неужели можно по произволу безнаказанно позорить всякого, даже и таких людей, как Гире, которого и прежняя, и еще более настоящая служба вполне указывает, что для него чуждо лицеприятие, и который достойно пользуется общим уважением

5) Для вящего доказательства нельзя не упомянуть и о том, что, по его словам, преступления Старицкого совершались чрез приказчиков, действовавших, как они сами объявили следователям, по его словесным секретным приказаниям, — между тем, что же на самом деле оказывается? Приказчик Шкляров, на которого как на главного исполнителя приказаний Старицкого указывает корреспондент ваш и который, по словам его, имеет родственников в д. Дудчине, — этот Шкляров не только не объявлял следователям о мнимых секретных, словесных приказаниях Старицкого, противуречивших письменным, но в досланной графу Строгонову жалобе, объясняя все пристрастные действия Вертельяка, поименовал даже тех людей, которые были свидетелями разного рода истязаний, употребленных Вертельяком для того, чтобы вынудить у должностных лиц экономии обвинительные против Старицкого показания; Шкляров, кроме того, просил спросить окольных жителей и вольных мастеровых, постоянно находящихся в Дудчине, которые весьма хорошо знают, что крестьяне со стороны экономии не подвергались никаким притеснениям, а и того более жестоким наказаниям; к этому необходимо добавить, что Шкляров уроженец Полтавской губернии и что у него столько же родственников в Дудчине, как и у самого корреспондента вашего.

6) Прошу вас в особенности обратить внимание на те именно слова корреспондента вашего, что Старицкий в пять лет разорил имение вконец, что злоупотребления его доходили до сведения начальства, которое ничего не делало, и что Старицкий неистовствовал больше и больше: но имение Старицкого находится, так сказать, пред глазами предводителяВертельяка, а вам известно содержание высочайшего рескрипта, в июне 1826 года на имя министра внутренних дел последовавшего, по точным словам которого возложено на непосредственную обязанность предводителей блюсти за обращением владельцев с их крестьянами. Следовательно, если бы сотая доля действительно совершилась тех злодеяний, которые помещены в статье вашего корреспондента, то первый должен идти на казнь Вертельяк и за ним уже Старицкий. (Да и все остальныепредводители с ним!!).

7) У нас вообще принято подразделять ложь на невинную и злую; но корреспондент ваш дозволил себе ложь преступную, сообщив вам, что Старицкий нанял себе управляющим некоего Легензевича, изгнанного Вертельяком за жестокое обращение с крестьянами другого помещикаи что тот же Легензевич, желая оправдать доверие своего патрона, возводит небывалые преступления на крестьян, сажает их в острог и пр., тогда как, во-первых: из дел полтавской гражданской палаты можно удостовериться, что Старицкий дал доверенность Легензевичу на ходатайство по делам его, но не на управление имением, и что со дня приобретения Старицким д. Дудчины всего только один крестьянин, а именно Александр Торчанский отправлен был в острог, как изобличенный произведенным становым приставом следствием в воровстве сена и других преступлениях, и то по объявлению не Легензовича, а управляющего имением майора Вирского; но. чрез несколько дней Вертельяк приказал исправнику освободить Торчанского, и приказание исполнено. И, во-вторых: в херсонском губернском правлении всякий желающий может прочесть дело, возбужденное Вертельяком, о том, что Легензевич тиранил крестьян Дорожинского, наказывая их по 1500 розог; по этому представлению Вертельяка поручено было следствие чиновнику особых поручений Головченке при бытности однако же самого Вертельяка; но когда следователи прибыли в имение и когда собранные крестьяне узнали в чем дело, то все без изъятия стали на колени и просили Вертельяка оставить Легензевича при управлении ими, называя его своим отцом и благодетелем. , сперва разразился бранью и приказывал им идти вон, однако же, видевши, что крестьяне продолжают твердить одно и то же, Вертельяк своею предводительскою рукою начал колотить их по зубам; эта мера возымела свое действие, и крестьяне разошлись по домам, но все-таки ни один из них не подтвердил доноса Вертельяка. Дело это рассмотрено в губернском правлении и по определению его Легензевич оправдан совершенно.

SOUVENIRS MODESTES[199] О МЕРТВОРОЖДЕННОЙ ЦЕНСУРЕ КОРФА

этой мысли государ избрал Корфа. В несколько дней был изготовлен устав, на основании которого учреждалось новое отдельное ведомство, не зависящее от министерства народного просвещения[200], с своим главноначальствующим, для помещения которого приобретался немедленно великолепный дом, Hôtel de la Censure.[201] Неизвестно, как именно был сделан об этом доклад и в какой мере государь изъявил согласие свое, но достоверно то, что Корф приискал себе по вкусу щегольский дом М. В. Шишмарева возле Аничкова моста и написал Шишмареву следующее письмо:

по всеподданнейшему моему докладу государю императору о вчерашнем нашем соглашении е. и. в. повелеть соизволил: 1) Дом ваш, состоящий на Фонтанке у Аничкова моста под № 48/2, купить в казну с находящеюся в нем движимостию за выпрошенную вами цену 200 000 р. 2) Сумму эту выдать вам ныне же золотою, монетою по установленному курсу. 3) Издержки по совершению купчей принять на счет казны. 4) Затем, по неотложном совершении купчей, предоставить мне распорядиться о принятии этого дома в казенное ведомство, согласно вашему на то вызову, не позже 15-го числа настоящего декабря. О такой выс. воле, уже переданной мною к исполнению г. министру финансов, имею честь сообщить, вам, м. г., в полной уверенности, что при известных патриотических и отличающих вас благородных чувствах, вы не оставите дом ваш со всем к нему принадлежащим очистить и сдать к определенному сроку в полной исправности и в соответствующем высочайшему ожиданию виде.

Примите свидетельство совершенного моего уважения и преданности.

В следующий понедельник в Государственном совете, по окончании заседания, князь Горчаков подошел к нашему ценсору, но не Катону, и сказал ему: «Vous faites à ce qu'on dit payer chèrement l’nterdiction de la parole, deux cent mille roubles?».[202] Завязался разговор, в который вступили Княжевич и Ковалевский, изъявивший удивление, что Корф не испросил согласия государя на его, Ковалевского, предложение поместить ценсуру в той части университетского здания, где находился упраздненный педагогический институт. Из Совета Горчаков отправился с докладом к государю и, извиняясь в том, что замешкал несколько минут, сказал, что причиною этого был удивительный спор. Государь пожелал знать его, и Горчаков передал все, как было. Государь потребовал к себе Корфа, приказал ему немедленно осмотреть бывший педагогический институт, а покупку дома Шишмарева отменил. Само собою разумеется, что Корф нашел институтское здание для себя негодным. Доклад об этом он заключил просьбою об увольнении его от новой должности, к которой признает себя неспособным, потому что на первых порах имел несчастие навлечь на себя гнев монарха.

Государь согласился. Ценсура осталась по-прежнему при министерстве народного просвещения. Корф — в положении кн. Долгорукой, лишившейся Петра II накануне свадьбы, не мог вынести своего девичьего вдовства и слег в постель. Государь узнал о несчастном его положении и 29-го декабря поехал с императрицею осматривать публичную библиотеку, которой директором Корф, расцеловал его, а императрица благосклонно приняла поднесенный ей альбом. Французские короли лечили прежде прикосновением золотуху, русские цари поцелуями все прочие болезни. Корф расцвел. Пострадал в этом деле, и то временно, Шишмарев. В течение тех дней, в которые он думал, что дом его куплен по высочайшему повелению, он успел по указанию будущей ценсуры сделать разные траты. Когда вслед за сим барон сообщил ему, что покупка более не состоится, тогда Шишмарев обратился к министру финансов, требуя исполнения высочайшего повеления или по крайней мере вознаграждения понесенных им убытков. Княжевич отвечал, что это дело Корфа; Корф не разделял этого мнения и отнесся к министру народного просвещения с просьбою заплатить из сумм министерства произведенные в доме Шишмарева работы. Деньги были пыданы из остаточных денег департамента, раздающихся в пособие бедным чиновникам!

Читатели не забыли, вероятно, достославной истории ее. По предложению Д. П. Бутурлина была учреждена ценсура над ценсурою; уставы, правила, законы — всё сколько-нибудь ограждавшее сочинителя, издателя и самого ценсора — были уничтожены. Комитету было предоставлено придираться ко всему, преследовать и карать всякого, в ком комитет признавал вредное направление. Давно забытые книги и журналы были перечитаны. Инквизиторами были: А. Ф. Голицын,[203] Модест Корф, генерал-адъютант Анненков, известный только своей безграмотностию[204], ныне государственный контролер, и В. А. Шереметьев. Правителем был Гвоздев, могущественный директор департамента м. в. д. Помощники, или так называемые чтецы, были выбраны из разных ведомств. Трое из них: Феофил Толстой (Ростислав), камергер Михайлов и камер-юнкер Ростовский — ничего не делали, но даже нередко выражали свое омерзение к действиям своих товарищей (а зачем оставались?

Ред.), которые взапуски старались отличиться. Более усердные все осыпаны впоследствии царскими милостями. Камергер и патриот Горяинов, изъявлявший недавно печатно сожаление, что с Шамилем обходятся слишком великодушно, получил станиславовскую звезду. Федоров (Борис) — Анну с короной. Камергер Лярский, — Владимира на шею, потом на грудь. Коллежский совет<ник> Ленц — чин и орден, а юный Дегай, удаленный ныне из министерства внут. дел за излишний ценсурный яр, доведен за отличие до статских советников и назначен кандидатом в губернаторы. Он был некоторое время правителем дел комитета. Анненков в особенности любил его за нежное чувство, с каким он открывал сокровенные мысли. Нет, служба не пропадает за царем!

В ДОПОЛНЕНИЕ К БИОГРАФИИ г. ШЕВЧЕНКО, НАПЕЧАТАННОЙ ВО 2 КН. «НАРОДНОГО ЧТЕНИЯ»

В прошлом году известный поэт Шевченко после многолетней ссылки на берегах Каспийского моря получил наконец позволение съездить на родину, о чем тогда дано было знать губернаторам малороссийских губерний для сведения.

Минуя города и села, Шевченко спешил в свою родную, давно не виденную Кириловку. В м. Межиричи Черкасского уезда он натолкнулся на тамошнего исправника Кабашникова, который, как и другие его собратья, имел от Гессе предписание неукоснительно наблюдать за таким-то и за таким-то Шевченком. Встретившись с последним, Кабашникову прежде всего пришло на ум содрать с . Тот отказался. Кабашников сейчас же арестовал его, донеся Гессе, что им задержан отставной рядовой Тарас Григорьев сын Шевченко, уличенный в кощунстве и богоотступничестве. Гессе приказал не медля препроводить Шевченка за конвоем в Киев. И если бы не добрые люди, меж которыми нельзя не назвать жандармского генерала Куцинского, то Шевченко долго бы прогостил в киевской полиции

Статья представляет собою обзор фактов, сообщенных корреспондентом «Колокола», что видно из редакторских замечаний в скобках и редакторского постскриптума. О редакторской обработке этих материалов свидетельствуют и строки: «Нельзя ли взять на откуп право отравлять, с заведением контор (при губернаторских канцеляриях) для продажи очищенного стрихнина, подслащенной синильной кислоты и пр.?».

…полицмейстер Плеханов по делу с француженкой оправдан. — Об ограблении французской подданной г. Масс киевским старшим полицмейстером К. И. Плехановым рассказывается в корреспонденции «Из Киева», напечатанной в К,

Печатается по тексту К, л. 62 от 1 февраля 1860 г., Стр. 517, где опубликовано впервые, без подписи, в отделе «Смесь». В ОК озаглавлено: «По делу Журавлева». Автограф неизвестен.

Заметка представляет собой обработку корреспонденции в форме обычных для раздела «Смесь» статей — «Правда ли?».

ПОМЕЩИЦА — НЕНАВИДЯЩАЯ И ПОМЕЩИК —ЛЮБЯЩИЙ СВОИХ РАБОВ

—529, где опубликовано впервые, без подписи. Автограф неизвестен.

Заметка представляет собою обработанную корреспонденцию. О злоупотреблениях помещика Гутцейта см. в наст, томе статьи Герцена «Постельная барщина продолжается», «Еще о Гутцейте» и др.

... Вреде, о котором мы писали (в л. «Колокола») — В К, л. 5 от 1 ноября 1857 г., в статье «Под спудом» рассказывается о зверском обращении князя Вреде со своими крепостными крестьянами (см. т. XIII васт. изд.).

— О помещице Херсонской губернии Тираспольского уезда (деревня Курпино) Аделии Клопотовской рассказывалось в К, л. 22 от 1 сентября 1858 г., в открытом письме К. О. к графу Строганову, генерал-губернатору Новороссийского края. К публикации этого письма есть примечание Герцена: «Искренно благодарим К. О. за присылку письма и за те прекрасные строки, при которых он его прислал».

... манифест 27 марта 1855. — Имеется в виду манифест, изданный Александром II через 10 дней после восшествия его на престол. VI пункт этого манифеста говорит об освобождении, всех находящихся под судом и следствием.

«Смесь», без подписи. В ОК озаглавлено: «Мадам Полянская». Автограф неизвестен.

Статья представляет собой изложение материалов, присланных в «Колокол» неизвестным его корреспондентом. Судя по содержанию и стилю, последний абзац был написан в редакции «Колокола».

Печатается по тексту К, л. 68-69 от 15 апреля 1860 г., Стр. 582, где олубликовано впервые, в отделе «Смесь», без подписи. В ОК озаглавлено: «Русский свод в Яссах». Автограф неизвестен.

О редакторской обработке материала, присланного в «Колокол», свидетельствуют концовка статьи и ее заголовок.

Печатается по тексту К, л. 70 от 1 мая 1860 г., Стр. 586—588, и л. 71 от 15 мая 1860 г., Стр. 596—597, где опубликовано впервые, без подписи. Автограф неизвестен.

Редакционный характер статьи определяется самим ее содержанием, а некоторые характерные особенности ее языка и стиля (напр., строки о «прозе дела», теряющейся за «цветами риторики», «в том роде, как loud в дамских платьях пропадает за кружевами» или «Колокол» не амфитеатр за Рогожской заставой», или «Такие высочайшие привилегии нельзя распространять на всякого городничего») свидетельствуют о ближайшем участии Герцена в ее написании.

... дело Кандыбы — 45 № «Колокола»... — «Дело о высеченном генерале Кандыбе и его жене» было напечатано в К, л. 45 от 15 июня 1859 г. (см. также Стр. 265 наст. тома).

. — В прошении, поданном в суд Иваном Ивановичем Перерепенко, назывался в качестве ответчика «известный всему свету своими богопротивными, в омерзение приводящими и всякую меру превышающими законопреступными поступками, дворянин Иван Никифорович, сын Довгочхун» (Н. В. Гоголь, Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, гл. IV).

Письмо, написанное против жизнеописания Местмахера, которого часть мы поместили... — Имеется в виду заметка «Черты из жизнеописания одесского градоначальника барона Местмахера», напечатанная в К, Л. 56 от 15 ноября 1859 г.

В письме из Иркутска было только воззвание к чему, вроде «проснись, Брут!» — Об этом сообщалось в заметке «Мы получили письмо...», помещенной в К, л. 40-41 от 15 апреля 1859 г.

... обвинение его соседа Машевского в 64 листе «Колокола... — Об управляющем имениями кн. Л. Радзивилла Машевском и его «подвигах обогащения за счет мужиков» сообщалось в заметке «Управляющий Машевский», напечатанной в К, л. 64 от 1 марта 1860 г.

Г-н Старицкий (лист 56). — О злодеяниях В. П. Старицкого в его имении говорилось в статье «Граф Строгонов и Старицкий», напечатанной в К, л. 56 от 15 ноября 1859 г.

—603 где опубликовано впервые, без подписи. В ОК озаглавлено: «Souvenirs modestes». Автограф неизвестен.

Статья представляет собой обработанную корреспонденцию (что видно, например, по редакторским замечаниям в скобках). По содержанию (вопросы цензуры, разоблачение Корфа, ссылка на «Тюрьму и ссылку», носящая авторский характер, близость к заметке «По части ценсуры творческой» — см. наст, том) и по стилю (заголовок, эпиграф, своеобразный юмор и т. п.) можно предположить, что корреспонденцию обработал Герцен.

Она жила, как живут розы — одно утро!»— Строки из стансов Малерба «Consolation à M-me du Perrier»:

Нам это напоминает, как А. Гумбольдт раз, обедая у прусского короля ~ Из переписки с Варнгагеном. — Эта история рассказана в комментарии К. А. Варнгагена фон Энзе к письму А. Гумбольдта (см. в книге «Briefe von Alexander von Humboldt an Varnhagen von Ense aus den Jahren 1827 bis 1858», Leipzig, Brockhaus, 1860, Стр. 170).

... в положении кн. Долгорукой, лишившейся Петра II накануне свадьбы... — 19 ноября 1729 г. княжна Е. А. Долгорукова была объявлена невестой Петра II, а 30 ноября состоялось ее торжественное обручение, причем ей был дан титул «ее высочества государыни-невесты». После смерти Петра II в январе 1730 г. княжна Екатерина была сослана в Березов.

... 29-го декабря поехал ~ осматривать публичную библиотеку, которой директором Корф... — В «Северпой пчеле» от 1 января 1860 г была помещена корреспонденция «Посещение публичной библиотеки государем императором и государынею императрицею», в которой говорилось, что «государь император... оставляя библиотеку, в милостивых выражениях благодарил директора за все виденное, а государыня императрица удостоила принять поднесенный ее величеству альбом, составленный из снимков с разных особенно примечательных редкостей, хранящихся в библиотеке».

Французские короли лечили прежде прикосновением золотуху... — Французским и английским королям в средние века приписывалась чудесная сила исцеления больных прикосновением рук. Обряд возложения рук короля на больных входил в ритуал коронации; во Франции в последний раз он имел место при коронации Карла X, в 1824 году.

В ДОПОЛНЕНИЕ К БИОГРАФИИ г. ШЕВЧЕНКО, НАПЕЧАТАННОЙ ВО ,2 кн. «НАРОДНОГО ЧТЕНИЯ»

Печатается по тексту К, л. 80 от 1 сентября 1860 г., Стр. 672, где опубликовано впервые, без подписи, в отделе «Смесь». В ОК озаглавлено: «Дополнение биографии г. Шевченко». Автограф неизвестен.

«Колокола» 15 января 1860 г. в анонимной статье Н. И. Костомарова «Украина» (К, л. 61, Стр. 499—503). Характеризуя Шевченко как «народного поэта, которого превосходные стихотворения знают наизусть не только почти все читающие малоруссы, но и многие великороссияне и славяне», Костомаров передавал попутно и основные факты его биографии. В апреле 1860 г. Шевченко, восторженно следивший еще с 1857 г., как свидетельствуют его дневники, за всеми изданиями Вольной русской типографии, в письме к Н. Я. Макарову, уезжавшему за границу, писал: «Посылаю вам экземпляр «Кобзаря», на всякий случай без подписи. Передайте его А(лександру) И(вановичу) с моим благоговейным поклоном». Об отклике Герцена на смерть Шевченко, а также о его позднейших высказываниях о великом украинском поэте см. заметку «Т. Шевченко» и комментарий к ней (т. XV наст. изд)

[198] В длинной защите г. Старицкого, например, горячий адвокат его напомнил нам личностями просьбу Ивана Ивановича на злокачественного дворянина Ивана Никифоровича Довгочхуна.

[199] Скромные сувениры (франц.).

[200] А, действительно, ценсура, учреждение по превосходству невежественное, и министерство просвещения совершенно несовместны. Нам это напоминает, как А. Гумбольт раз, обедая у прусского короля, сказал, что министр просвещения сделал то-то, король громко и без всякой нужды поправил его: «Вы ошибаетесь, это не министр просвещения, а министр духовных дел». «Что это со мной — не министр (просвещения), а министр совершенно противуположного, хотел я сказать».

(Из переписки с Варнгагеном).

[201] дворец цензуры (франц.).

[202] «Говорят, вы за опеку над словом заставляете дорого платить — двести тысяч рублей?» (франц.).

«Тюрьма и ссылка».

[204] Нет, еще своим поступком с родственником, сосланным по 14 декабря, которому он забыл возвратить имение.