• Приглашаем посетить наш сайт
    Чарушин (charushin.lit-info.ru)
  • La conspiration russe de 1825 (Русский заговор 1825 года)

    LA CONSPIRATION RUSSE DE 1825

    (EXTRAIT DU BULLETIN DE L’ASSOCIATION INTERNATIONALE)

    La rédaction de ’Etoile Polaire vient de publier chez MM. Trübner & Cie un ouvrage en langue russe intitulé: le 26 décembre 1825 et l’empereur Nicolas. C’est une réfutation assez étendue d’un récit officiel des circonstances dans lesquelles eut lieu l’avènement de Nicolas au trône, récit fait par un secrétaire d’Etat et é par Nicolas lui-même: œuvre ignoble d’un eunuque, et digne d’un rhéteur de Byzance ou d’un préfet bonapartiste.

    C’est pour nous rendre au désir du Comité International, qui s’est si fraternellement rappelé de nos martyrs à l’anniversaire du 26 décembre, que nous avons écrit cet opuscule, résumé serré des principaux faits relatés dans notre ouvrage.

    I

    ériale qui, pendant longtemps, absorba toute l’activité nationale de la Russie, toutes les libertés et franchises, tous les pouvoirs, même ceux de l’église et de la civilisation, approche de sa fin. L’impérialisme, tel qu’il a été organisé par la main vigoureuse de Pierre I et développé par Catherine II, a fait son temps. Sa clôture a été solennelle. — Ce fut lorsque Alexandre I entra à Paris, suivi de ses alliés couronnês (les mêmes qui se pressaient dans l’antichambre de Bonaparte à Dresde) et qu’il disposa de la couronne de France en faveur des Bourbons, tandis que ses amis disposaient en sa faveur de la couronne de Pologne.

    Le rêve de Pierre I, l’idée fixe de Catherine II étaient accomplis. Qu’avait voulu en effet Pierre I? — un moule, une forme vaste pour un Etat fort et agressif. Il avait voulu avoir à la fois une main dans les affaires de l’Occident et une main dans les affaires de l’Orient. Cette création fondée sur un despotisme révolutionnaire qui niait la tradition et conservait le pouvoir — avait pourtant réussi. Il ne lui manquait qu’une grande épreuve; elle vint en 1812. L’empire allait-il s’écrouler, s’affaisser avec les murs du Kremlin? — Il résista, et deux ans après Alexandre rentrait en «pacificateur de l’Europe» dans sa capitale incendiée.

    Mais il portait sur son visage plutôt la tristesse du triomphe, que l’allégresse de la victoire. Il sentait très bien que la Russie entrait dans une nouvelle phase, et il sentait aussi les forces lui manquer, à lui, pour le grand travail qui se présentait.

    Alexandre n’était pas un homme vulgaire et borné comme Nicolas. C’est une figure profondément mélancolique. Plein de grandes pensées, il n’arrivait jamais à les réaliser. Méfiant, irrésolu, sans foi en lui-même, entouré d’hommes médiocres ou rétrogrades, il était par dessus tout cela continuellement tourmenté par sa participation demi-involontaire à l’assassinat de son père. Hamlet couronné, il était réellement malheureux.

    Pendant la lutte avec Bonaparte il avait encore des élans d’énergie; mais après la guerre nous le voyons apathique, brisé. Fatigué des obstacles qu’il rencontre dans le mauvais vouloir de son oligarchie bureaucratique, il abandonne de plus en plus les rênes du gouvernement aux mains d’un homme dur, borné, mais à la probité érielle duquel il croyait, Araktchéïeff. — C’était un choix de fatigue, de mépris pour les autres, de désespoir.

    Ce soldat dur, bilieux, vil et implacable gouvernait la Russie juste au moment — après la guerre — où toute la société, respirant à larges poumons, tendait à des réformes.

    Jusqu’à la guerre de 1812 le gouvernement — sauf un accès d’aliénation mentale et de rage du temps de Paul I, — avait été en tête du mouvement. Au moment dont nous parlons, le parti progressif se mit au pas avec lui, le dépassa. La noblesse formait pour ainsi dire le peuple actif, entre le peuple immobile en bas et le gouvernement qui, en haut, s’arrêtait pour tout de bon.

    Il était impossible de passer immédiatement de l’agitation d’une guerre nationale au plat mutisme du régime de Pétersbourg, et cela lorsqu’il perdait ce qui lui était resté de force intellectuelle. Cette activité ardente, noyée dans la boue des prévarications et des abus de l’administration, n’avait pour contrepoids que l’autorité d’un ignoble caporal — le comte Araktchéïeff — armé de verges pour les soldats et de pour les autres.

    Telles étaient les circonstances au milieu desquelles se forma peu à peu cette formidable association secrète qui, ainsi que nous le montrerons dans la suite, entrevit la possibilité de renverser le trône de Pétersbourg, et le mit en effet à deux doigts de sa perte.

    II

    En Lithuanie, dans le quartier général de la seconde armée, commandée par le maréchal prince Wittgenstein, deux officiers, deux frères, les Mouravioff, jetèrent, en 1815, les fondements d’une société politique. S’étant liés avec quelques officiers et voyant que l’affaire prenait, ils se rendirent à Pétersbourg pour sonder l’esprit de la Garde impériale. Ils y trouvèrent plus que de la sympathie, ils reconnurent dans les régiments des germes de société, des groupes d’officiers tout prêts à se réunir à eux: preuve incontestable que le temps était venu pour une grande réforme politique.

    Toutes ces associations vinrent se confondre dans la société Mouravioff, et il est facile d’expliquer pourquoi la société provinciale eut le dessus, et pourquoi les officiers de la Garde se réunirent aux officiers de la ligne, au lieu de les attirer à eux. Bientôt après la fondation de la société Mouravioff, les conjurés firent connaissance d’un aide de camp du maréchal, colonel d’un régiment de la ligne, P. Pestel. Il entra immédiatement dans la société, et, de ce jour, il en devint le centre, l’âme. Grâce à lui, les aspirations vagues, les tendances libérales eurent un but, une détermination pratique: sa grande figure domine toute la conspiration; elle est grande même dans les venimeux récits de la commission d’enquête.

    épublicain ardent et révolutionnaire déterminé, il n’impose, ne précipite rien. Il agit avec une prudence, une retenue admirables. Il ne cherche qu’à mieux organiser l’association. Il lui donne un règlement, la centralise. Connaissant bien la conscience encore timorée de ces jeunes gens nobles, dévoués — mais à peine éveillés aux idées politiques, il leur accorde que la grande affaire serait de limiter l’arbitraire du tzar.

    Dans les fragments — cités par l’enquête — de ses entretiens avec les autres, il est impossible de ne pas admirer et son tact et la richesse de ses moyens. Concédant aux uns qu’une constitution à l’anglaise serait très bonne, dès qu’un interlocuteur émet des doutes, il ajoute que, quant à lui, il préférerait la constitution américaine qui, dit-il, convient à tout le monde et non pas seulement «aux lords et aux marchands»; du reste il pense que si on pouvait imposer une Charte à l’empereur, ce serait, déjà un grand progrès; puis, en quelques mots, il fait entrevoir, parmi les éventualités possibles, la mort de l’empereur. Il doute de la possibilité de forcer, par la seule pression de l’opinion publique, un maître absolu à céder une partie de son pouvoir. Il fait voir que ce n’est que par la force qu’on y parvient, et que — pour limiter le pouvoir, il ne faut pas moins de force que pour l’abolir.

    Quoiqu’il fût si prudent (la commission d’enquête prend tout cela pour des tergiversations) — on le comprit: il fit peur. Alexandre Mouravioff s’éloigna de la société. Les membres de l’Alliance du Bien-Etre été du Nord commençait à craindre l’ambition de Pestel. Il semble que Nikita Mouravioff, qui en était le chef, et, après lui, Ryléïeff partageaient cette opinion. Pestel résolut alors de faire une convocation générale des sociétés du Nord et du Sud à Moscou. On se réunit. — On ne tomba d’accord sur rien. Certains membres se récrièrent contre la dictature de Pestel dans la société du Sud, disant que le but de l’association était dépassé; plusieurs envoyèrent leur démission par écrit. Alors les amis de Pestel, d’accord avec les membres les plus énergiques, proposèrent la dissolution complète de l’Alliance du Bien-Etre. La proposition fut adoptée, et la dissolution prononcée par N. Tourguéneff, qui présidait ce jour-là. C’était à Moscou, au mois de février 1821.

    Le colonel Avramoff, indigné, protesta seul contre la dissolution de l’Alliance, énergiquement «que quand même tout le monde abandonnerait la société, elle ne serait pas dissoute pour cela, car elle existerait encore en lui, fût-il seul». — Mais il se trompait fort. Jamais des hommes comme Pestel, Youchnefski, Von Viezen, N. Mouravioff, Bestoujeff-Rumine n’eurent l’idée d’en finir avec l’association. Pour Pestel, ce n’était qu’un moyen de se débarrasser des faibles et d’organiser une société, non seulement sans la participation des anciens membres, mais sans qu’ils en sussent rien. Réformée immédiatement, la nouvelle société nomma pour directeurs Pestel, Youchnefski et N. Mouravioff. Dès son origine elle prit un caractère décidé et révolutionnaire. En deux ans elle acquit une force et une étendue si grandes, que, en 1823, nous voyons déjà quatre sociétés nouvelles organisées sous la direction de la société-mère qui était à Toultchine, chef-lieu de l’Etat-major de la seconde armée. Pestel, affermi et puissant, ne «tergiverse» plus. Il va directement à son but, à la réorganisation complète et radicale du gouvernement sur des bases non seulement républicaines, mais socialistes[50].

    Il ne s’agit plus maintenant de critiquer la constitution anglaise. Pestel pose purement et simplement aux membres de la société cette question: «En cas de succès qu’y a-t-il à faire de la famille impériale?» Le bannissement, la prison, l’exil sont proposés. Après avoir écouté tout cela, «Il faut l’exterminer!» dit Pestel. — «Comment, — s’écrient-ils tous, — c’est horrible!» — «Je le sais bien». — Les amis de Pestel étaient ébranlés. — On alla aux voix. — La majorité fut pour Pestel, majorité bien faible, six voix seulement.

    Quelques mois après Pestel réunit tous les chefs et leur proposa encore une fois la même question. — Tout le monde fut pour lui. C’est en conséquence de cette résolution que Bestoujeff demandait, en 1824, aux sociétés polonaises, de mettre à mort, en cas d’éventualité, le césarévitch Constantin.

    Avant de parler des rapports de la société Pestel avec les sociétés révolutionnaires de Varsovie, nous devons dire quelques mots de l’association du Nord.

    L’association dissoute s’était reconstruite aussi à Pétersbourg et avec beaucoup plus d’énergie. A la tête de cette société nous voyons d’abord le prince Troubetzkoï, puis N. Mouravioff et le prince Obolénski. Un peu plus tard enfin elle est dirigée par l’homme le plus remarquable parmi ceux de Pétersbourg, le poète Ryléïeff. On s’était beaucoup rapproché des idées de la societé du Sud: mais cette malheureuse pensée que «Pestel était plutôt un Bonaparte qu’un Washington» poursuivait les hommes du Nord et empêchait constamment l’entente et l’unité d’action. Les jeunes enthousiastes ne comprenaient pas l’homme mûr. Causant un jour, avec Pestel, de la nécessité d’une dictature provisoire qu’on lui conférerait, Poggio ajouta: «Certainement cet état de choses ne durera que quelques mois». — «Comment, — s’écria Pestel, — vous pensez à changer toute cette machine gouvernementale, à lui donner une autre base, à habituer les hommes à la nouvelle organisation, et cela en quelques mois! — Il faut une dizaine d’années pour cela». — Pestel avait profondément raison. Que son ambition entrât ou non pour quelque chose dans ses opinions, cela est assez indifférent. Le fait grave est que Pestel comprenait la révolution bien autrement que ses amis de Pétersbourg. «Vous aurez beau proclamer la république, — disait-il dans une séance, — ce ne sera qu’un changement de nom. Il faut toucher à la propriété territoriale. Il faut, de toute nécessité, donner la terre aux paysans: ce n’est qu’alors que la révolution sera accomplie».

    ès sa constitution, la société du Sud entra en rapport avec les sociétés politiques de Varsovie. Bestoujeff-Rumine, qui fut le premier à les découvrir, en fit part au directoire et reçut immédiatement mission et pleins pouvoirs pour entrer avec elles en relations. Les Polonais, de leur côté, envoyèrent Krijanowski. L’alliance eut pour bases: la reconnaissance par la société russe de l’indépendance de la Pologne et des provinces qui n’étaient pas encore complètement russifiées, y compris la province de Bélostok et une partie des gouvernements de Grodno, Vilna, Minsk et Podolsk; l’engagement, de la part de la société Polonaise, de commencer l’insurrection en même temps que la seconde armée, et de s’emparer de la personne du Grand-Duc. Une autre condition était exigée par la société russe, — et faut-il dire que c’est Pestel qui l’avait dictée — c’était la proclamation de la République en Pologne.

    Les Polonais ne voulaient pas se prononcer d’avance sur la forme du gouvernement; ils ne voulaient non plus s’engager à tuer le Grand-Duc. Bestoujeff-Rumine et S. Mouravioff, après de longues discussions, convinrent enfin avec les deux commissaires envoyés de Varsovie, Grodetzki et Carcoski, que les Polonais agiraient envers les membres de la famille impériale qui se trouveraient en Pologne de la même manière que la société russe agirait envers ceux qui se trouveraient en Russie. Pestel alla lui-même, accompagné du prince Volkonski à une seconde entrevue avec les commissaires Grodetzki et Yankofski.

    Vers le même temps la section de la société du Sud qui portait le nom de Vassilkoff (de l’endroit où elle siégeait) découvrit une autre association fondée par un officier d’artillerie, Borissoff. L’idée dominante de cette société, qui, formée de Russes et de Polonais, portait le nom de Slaves-unis, était de travailler à la réunion du monde slave en une «République fédérale» dans laquelle chaque peuple devait conserver sa souveraineté entière et ne s’unir aux autres que par un lien fédératif. Bestoujeff proposa à cette société de se réunir à la grande association, ce qu’elle fit. Les cela est remarquable et montre que, sous la direction de Pestel, on s’accordait sur tous les points, s’arrêtèrent aussi à l’idée de tuer l’empereur Alexandre, et ce n’est que quelque temps après que S. Mouravioff les réunit définitivement.

    III

    Le moment d’agir approchait. La société du Sud se ramifiant dans toute la seconde armée, et la société de Pétersbourg entourant le trône et gagnant du terrain dans l’aristocratie, les circonstances étaient propices. Pestel, qui sentait parfaitement la nécessité pressante de l’action, n’était pas content du doctrinarisme de Pétersbourg et du manque d’unité qui existait entre les sociétés du Sud et celles du Nord. En 1824, il alla lui-même à Pétersbourg. Il exigeait la fusion des sociétés sous une même direction, et, après de longs débats, on y consentit. Mais d’un autre côté, on s’opposait beaucoup aux mesures violentes et décisives qu’il proposait. — Il y avait encore un parti qui tenait au régime constitutionnel, et ne voulait proclamer la République, qu’en cas de refus de l’empereur d’accepter la Charte. Dans ce cas on aurait exilé la famille impériale.

    Pestel ne changeait pas d’avis. — «Nous voulons faire maison nette», disait-il; et son plan était de se saisir, par un coup de main, de l’empereur et de sa famille et d’en finir avec eux; de s’emparer aussitôt du Sénat et du Synode, de les forcer à proclamer le nouveau gouvernement, et, dès que cela serait fait, de déclarer tous les fonctionnaires supérieurs, civils et militaires, démissionnaires, et de les remplacer par les membres de la société.

    Cependant Pestel dut quitter Pétersbourg sans avoir complètement réussi. Il proposa alors une réunion générale définitive pour le commencement de 1826. Mais il exigeait que, si alors on tombait d’accord, on procédât immédiatement à l’action.

    était difficile. Les jeunes gens turbulents et exaltés des sections du Sud, nommément de celle de Vassilkoff, étaient à grand’peine contenus par l’autorité de Pestel, et lorsque, tout à coup, le gouvernement ôta, sans en dire la raison, le régiment de Saratoff à son colonel Schweikoffski — conspirateur ardent — l’insurrection fut près d’éclater.

    D’un autre côté la société devenait trop grande, trop nombreuse pour rester longtemps secrète. Pestel avait donc raison: l’urgence était évidente, et nous avons la pleine conviction que si depuis la fin de 1824, on n’eût pas perdu un temps précieux, l’insurrection aurait eu de grandes chances de réussir. Mais les deux dénonciations envoyées à Taganrog (suites naturelles de cette perte de temps) et la mort inattendue d’Alexandre confondirent entièrement le plan de Pestel.

    Il faut, du reste, se rappeler que du temps de l’empereur Alexandre, cette formidable police — création de Nicolas — n’existait pas. On ne pensait à aucune attaque. Les palais, les forteresses étaient plutôt gardés par convenance militaire que sérieusement. Et d’un autre côté il ne faut pas oublier la position sociale des chefs de la conspiration. Pestel demeurait au quartier général de l’armée de Wittgenstein, avec qui il avait des rapports journaliers, étant son ancien aide de camp. En même temps il était colonel d’un régiment qui lui était dévoué, et parmi ses amis, partageant complètement ses vues, étaient le général-intendant de la seconde armée, Youchnefski, et deux généraux actifs, Von Viezen et le prince Serge Volkonski.

    Dans la même société du Sud nous trouvons, parmi les membres les plus énergiques, six colonels:

    Artamon Mouravioff, du régiment des hussards d’Achtyrsk.

    égiment de Taroutino.

    Schweikoffski, du régiment de Saratoff.

    Avramoff, du régiment de Kazan.

    Tiesenhausen, du régiment de Poltava.

    Vranitzkoï, colonel quartier-maître,

    étaient lieutenants-colonels.

    Avec ces éléments, et ayant à leur disposition un grand nombre d’officiers, l’argent des régiments et tous les secrets de l’Etat-major, de l’Intendance et de la Chancellerie du maréchal, il ne leur était point impossible d’arrêter le prince Wittgenstein, le jour où le régiment de Viatka serait de service, d’attendre l’empereur Alexandre aux manœuvres et de se saisir de lui, d’arrêter les généraux supérieurs, d’occuper immédiatement la forteresse de Bobrouisk, pour avoir un point d’appui, et de s’entendre, de là, avec Varsovie et Pétersbourg. — C’est ce que voulait Pestel.

    La société du Nord, de son côté, devait tenter un mouvement insurrectionnel de la garde. Elle comptait parmi ses membres des officiers très influents, notamment le prince Troubetzkoï, colonel du régiment Préobrajenski et attaché à l’Etat-major, Mitkoff, colonel du régiment de Finlande, Nicolas Mouravioff, capitaine de l’Etat-major, le prince Obolénski, Bestoujeff, et des hommes remarquables par leur courage, comme Lounine, Yakoubovitch, Boulatoff etc.

    Mais la force de la societé du Nord ne consistait pas exclusivement dans l’élément militaire. Partagée entre Moscou et Pétersbourg, cette société avait des membres dévoués ou des amis dans les diverses branches de l’administration centrale, dans la plus haute aristocratie et dans l’entourage de l’empereur. Chaque pas du gouvernement était immédiatement connu par les conspirateurs. C’est ainsi que, dans le rapport de la commission d’enquête, nous voyons le procureur du Sénat, Krasnokoutski, accourir, le 26 décembre 1825, chez Ryléïeff pour le prévenir que les sénateurs ont décidé de se réunir le 14, à 7 heures du matin, pour prêter serment à Nicolas. Le chef de la chancellerie du prince Golizine à Moscou, Semenoff, était membre de la société, et un autre membre Yakoubowitch était ami du comte Miloradovitch, gouverneur-général de Pétersbourg.

    A la veille du 26 décembre, les conspirateurs furent chaque jour avertis des démarches de la famille impériale. Le jeune prince Odoïefski, officier de la garde-à-cheval, les tenait au courant de tout ce qui se faisait et même se disait au Palais.

    ’opinion publique était considérable. Hommes civilisés, énergiques et purs — ce qui n’est pas trop commun en Russie — ils dominaient une partie de l’aristocratie, et, par la littérature qui leur appartenait, toute la jeune génération. Les poèmes énergiques de Ryléïeff, les nouvelles de Bestoujeff, l’Etoile Polaire[51]annuaire qu’ils rédigeaient ensemble, la Mnémosine revue faite par Küchelbecker et le prince W. Odoïefski circulaient dans les universités, les lycées, et même dans les écoles militaires. Ryléïeff est peut-être le plus remarquable des membres de la société du Nord. C’est le Schiller de la conspiration, l’élément exalté, adolescent, poétique, l’élément Girondin dans la meilleure acception du mot. Son poème de Voïnarowski (du temps de Mazeppa), ses légendes populaires, ont de grandes beautés. Sa poésie est pleine d’une résignation mélancolique. Pas de grandes espérances, mais un grand dévouement. Il va aux travaux forcés ou à la mort; il le sait, mais il demande: «Où donc avez-vous vu qu’on ait conquis la liberté sans victimes?» — «Je sais, — dit le cosaque Naliwaïko au prêtre qui le confesse, — je sais ce qui m’attend, mais je bénis mon sort avec joie!» — Voilà Ryléïeff tout entier. Quoique le dictateur élu fût le prince Troubetzkoï, c’était Ryléïeff qui, vers la fin de 1825, était le véritable chef de la société.

    Pestel réussit à convaincre la société du Nord qu’il n’y avait pas de temps à perdre, et celle-ci se préparait à suivre la société du Sud, lorsque, coup sur coup, arrivèrent, comme autant de coups de tonnerre, ces nouvelles: Alexandre est mort. — La société du Sud est dénoncée. — Constantin refuse la couronne. — Nicolas ne l’accepte pas.

    ée de ce temps d’anarchie au palais, d’aliénation mentale du gouvernement durant les premiers jours qui suivirent la mort de l’empereur Alexandre I, nous traduisons quelques lignes de la lettre que nous avons adressée à Alexandre II à propos de la publication du livre de M. Korff.

    «C’était un accès de folie, un moment de délire, qui s’était emparé du pouvoir. Korff en parle avec détail, et en donnant un cachet caractéristique à cet événement. En l’examinant avec des yeux ordinaires, en l’étudiant avec le plus grand soin, on n’y comprend absolument rien...

    Que signifie ce mystère profond de la part de l’empereur Alexandre I qui, en rédigeant un acte d’une aussi haute importance pour le public, que le remplacement du frère aîné par son cadet dans la succession au trône, n’en parle à personne, à l’exception de deux ou trois amis, ne le fait connaître ni au Conseil d’Etat, ni aux ministres, ni aux hommes qui entouraient son lit de mort à Taganrog? — Que signifie cette longue suite de politesses de famille entre Constantin et Nicolas: „Je vous prie de passer le premier”. — „Oh, non, de grâce, je vous suis”.

    ’impératrice Marie verse des larmes de désespoir; le grandduc Michel va ventre à terre de Pétersbourg à Varsovie; retourne ventre à terre de Varsovie à Pétersbourg; Nicolas prête serment de fidélité à Constantin; Constantin jure fidélité à Nicolas; tout le monde appelle à grands cris le césarévitch à Pétersbourg,. et le césarévitch ne bouge pas de son palais de Lazenki. Le premier qui revînt à la raison fut encore Michel, qui, s’étant arrêté à un relais entre Pétersbourg et Varsovie, y resta tranquille jusqu’à ce que les deux aînés eussent fini leur comédie.

    Cette manière despotique de faire ses dispositions, et de les tenir cachées, quand il s’agit d’une couronne, ne prouve-t-elle pas le plus profond mépris pour la nation? Les destins de tout un peuple sont considérés comme de simples affaires de famille, et l’habitude de traiter ses sujets comme des choses est tellement enracinée, qu’Alexandre I lui-même, tout libéral qu’il fût, s’imaginait naïvement que la Russie était sa propriété: „Après ma mort on ouvrira mon testament et on verra à qui je lègue mon bien”.

    Les conjurés, déjà trahis dans le Midi et à Pétersbourg, n’avaient pas de meilleur parti à prendre que de profiter de cette confusion d’abdication, de cette alarme dans laquelle étaient ceux qui avaient prêté serment et ceux qui ne l’avaient pas prêté, de cet interrègne avec deux empereurs. — Les troupes ne furent pas seules à perdre la tête dans cette occasion: le général-gouverneur de Moscou, sur un ordre de Miloradovitch, va, à la tête des sénateurs, prêter serment à Constantin. Le métropolitain de Moscou, de son côté, ne veut pas assister au serment, disant que ce sont des cornets, et qu’il a son secret à lui, — dans la grande cathédrale de l’Assomption.

    Du reste, l’essai insurrectionnel du 14 décembre n’était pas aussi insensé qu’on veut bien le représenter. Le livre de Korff le prouve mieux que toute autre explication. Les conjurés n’ont pas réussi, c’est tout ce qu’on peut dire; mais le succès n’était pas impossible. Que serait-il arrivé si les conjurés avaient rassemblé les soldats non pas au matin du 14/<26> mais à minuit, et si avec les forces dont ils disposaient ils avaient entouré le Palais d’Hiver, où l’on ne se doutait de rien? Que serait-il arrivé, si, au lieu de se ranger en carré, les insurgés avaient attaqué les corps de garde du palais encore indécis et irrésolus? Fallut-il beaucoup de force à l’impératrice Elizabeth I lors de son avènement au trône — à l’impératrice Catherine II pour détrôner Pierre III?

    Il n’y a pas de gouvernement où l’on puisse changer plus facilement la personne du chef que dans un gouvernement de despotisme militaire, qui défend au peuple de se mêler des affaires du pays, qui interdit toute publicité. Cette machine sans voix, que l’on appelle obéit avec le même zèle et le même dévouement servile à quiconque parvient à s’emparer du pouvoir».

    IV

    Les détails de la journée du 26 sont assez connus. Nous n’en dirons que quelques mots.

    Le 24, le prince Troubetzkoï était encore indécis. Mais Ryléïeff tira de sa poche une lettre adressée à Nicolas par un jeune officier (aujourd’hui général Rostovzoff, aide de camp de l’empereur et chef des écoles militaires), et, montrant cette lettre aux membres de la sosiété qui étaient presents, il s’écria: «Nous sommes perdus, vous le voyez; mais il vaut mieux périr les armes à la main».

    Il avait parfaitement raison. L’effet moral produit par la journée du 26 décembre a été prodigieux. Les canons de la place d’Isaac réveillèrent toute une génération. Jusqu’alors on ne croyait pas à la possibilité d’une insurrection politique allant, à main armée, attaquer, au milieu même de Pétersbourg, le géant du tzarisme impérial. On savait bien que, de temps en temps, on assassinait au Palais un Pierre ou un Paul, pour les remplacer par d’autres. Mais entre ces arcanes d’abattoir et une protestation solennelle contre le despotisme, protestation faite sur la place publique et scellée du sang et des souffrances de ces hommes héroïques, il n’y avait rien de commun. Du reste, ils ne comptaient pas beaucoup sur le succès; mais ils comprenaient la grande signification de leur acte. Le 25, un tout jeune homme, poète aussi, le prince Odoïefski disait avec enthousiasme, en embrassant ses amis: «Nous allons à la mort... mais à quelle mort glorieuse!»

    éïeff avait bien le droit de se glorifier de cette journée; aussi dit-il, quand il fut devant le tribunal: «Je pouvais tout arrêter, j’ai au contraire poussé à l’action. Je suis le principal fauteur des événements du 26. Si quelqu’un a mérité la mort pour cette journée, c’est moi». Cette réponse sublime est traitée dans le rapport de la commission d’enquête d’aveu de culpabilité.

    De grand matin, le 26, l’ordre fut donné de faire prêter aux troupes le serment de fidélité à Nicolas. Une partie du régiment de la garde, dit de Moscou, refusa d’obéir et suivit le prince Rostovski et M. Bestoujeff sur la place d’Isaac. Plusieurs compagnies d’autres régiments (grenadiers de la Garde, marine de la Garde, etc.) se réunirent à eux et refusèrent aussi de prêter serment. Les troupes insurgées se formèrent en carré.

    Après quelques pourparlers et quelques tentatives infructueuses de la part du vieux métropolitain Séraphin, à qui les soldats dirent de s’éloigner en paix, et du pauvre général Miloradovitch, — brave soldat et le meilleur homme certainement de l’entourage de Nicolas — qui tomba, blessé mortellement par une balle pendant qu’il haranguait les soldats, l’empereur ordonna une charge de cavalerie. Orloff fit trois charges successivement repoussées avec une fermeté inébranlable. Nicolas alors, cédant aux conseils du duc de Wurtemberg et des généraux Toll et Soukhosanet, fit avancer l’artillerie.

    Deux traits racontés par le baron Korff doivent être mentionnés ici. Lorsque Nicolas donna l’ordre de faire feu, et que Soukhosanet le transmit à l’officier, l’officier le répéta, mais le coup ne partit pas. Tout ébahi l’officier se jeta sur le canonnier en criant:

    — N’as-tu donc pas entendu?

    — J’ai entendu... mais... ce sont nos frères!

    — Eh! quand-même je t’ordonnerais de tirer sur moi-même, oserais-tu ne pas obéir?

    Le coup partit portant la mort dans les rangs du carré. Il est dommage seulement que Korff n’ajoute rien sur le sort du canonnier. Voici le second fait. Lorsque les soldats insurgés virent les canons pointés sur eux, ils forcèrent la masse du peuple à s’éloigner, en disant: «Allez vous-en, allez vous-en, cela devient dangereux: nous ne voulons pas qu’on vous tue pour nous!»

    La mitraille, force majeure, rendit toute résistance impossible. A dix heures du soir Nicolas fut vainqueur, et de cette heure commença pour la Russie la sombre époque de son règne, règne inauguré par des gibets, et qui s’avance, nageant dans le sang et les larmes de la Pologne et du Caucase, accompagné, pendant les trente années de son existence, de l’unique allié fidèle de Nicolas, le choléra.

    éïeff descendit avec ses amis sur la place publique, Pestel était déjà arrêté. Alexandre I, lorsqu’il avait reçu les premières dénonciations à Taganrog, n’avait rien fait. Il était déjà malade, lorsque d’autres détails et informations arrivèrent par le général de Witt. Mais les généraux Diebitch, Allemand-Prussien, et Tchernychoff, connu pour avoir volé un plan stratégique à Napoléon, prirent sur eux de faire arrêter Pestel et quelques autres chefs de la conspiration.

    Les officiers appartenant à la société des Slaves-unis, ayant appris cette terrible nouvelle, soulevèrent quelques compagnies de soldats et allèrent, à main armée, ouvrir la prison. Ils la forcèrent en effet et mirent en liberté les deux Mouravioff et quelques autres. Mais malheureusement Pestel n’y était plus. Serge Mouravioff et Bestoujeff-Rumine se mirent alors à la tête de ces soldats et tentèrent un coup désespéré. Ils s’emparèrent, avec l’aide d’une partie du régiment de Tchernigoff de la ville de Vassilkoff, et allaient soulever les soldats des régiments amis, lorsque près de Belaïa Tzerkoff, ils rencontrèrent la division du général Geismar. Une bataille s’engagea. Serge Mouravioff, qui était en avant, tomba un des premiers grièvement blessé par la mitraille, et sans connaissance. Quand il revint à lui, il était, ainsi que ses amis, au pouvoir du gouvernement.

    Ici finit l’histoire de la conspiration et commence le triste récit, le de l’enquête. Il y a quelque chose de hideux, de repoussant dans le spectacle lugubre d’une réunion de vieillards blanchis dans le servilisme et l’intrigue, s’acharnant, pour plaire à un jeune homme qui était plus froidement cruel qu’eux tous, contre ces hommes purs et dévoués.

    Pour ne pas se tromper, la haute Cour improvisée condamna à mort tout le monde, et cela illégalement, — la peine de mort ayant été abolie en Russie du temps de l’impératrice Elisabeth et n’ayant jamais été rétablie.

    Ayant une marge si entière pour sa clémence, Nicolas en fit périr cinq: Pestel, Ryléïeff, Bestoujeff-Rumine, Serge Mouravioff et Kakhovski[52]. Pour ajouter à la mort l’infamie, il remplaça la hâche par la corde. Ce tyran stupide ne comprit pas que c ‘est ainsi qu’on fait d’un gibet une croix devant laquelle s’agenouilleni des générations.

    — l’élite de tout ce qu’il y avait de civilisé, de véritablement noble en Russie — allèrent enchaînés aux travaux forcés, dans un coin presqu’inhabité de la Sibérie.

    La température intellectuelle de la Russie baissa... et pour longtemps.

    V

    Avant de terminer notre esquisse, nous voudrions encore une fois résumer la philosophie historique de cet événement.

    Pierre I, détachant une partie de la nation et l’entraînant dans les voies de la civilisation européenne, forma, avec son aide, un Etat aux formes occidentales. Cette partie de la nation — le status in statu — était alors en Russie le seul peuple actif, gouvernant avec le gouvernement et profitant des avantages de la nouvelle organisation.

    La civilisation européenne — nécessaire pour la réforme de la vieille Russie — réveilla dans la classe noble un mouvement intellectuel qui devait bientôt se trouver en hostilité avec l’absolutisme. Soudés pour un temps par la guerre, les deux éléments, après 1815, se virent face à face. Nous avons vu avec quelle vitesse les deux grandes sociétés politiques se répandirent au Sud et au Nord. La Russie active é politique. Sortant de l’école occidentale, elle en portait l’empreinte, et on peut retrouver dans la littérature, et, mieux encore, dans les débats de la société de Pestel avec la société du Nord, toutes les nuances du libéralisme du temps de la Restauration, telles qu’elles se formulaient par les Riégo et les Mina, par les Carbonari et le Tugendbund, par Benjamin Constant et la tradition révolutionnaire de 92. Mais deux éléments étaient bien faiblement représentés dans la conspiration: c’était l’élément russe et l’élément social. L’un paraissait oublié; l’autre n’était pas encore connu.

    Tous les conspirateurs voulaient ardemment l’affranchissement des paysans; mais nous ne voyons que Pestel qui cherchât à baser la révolution ’élément économique, et — voici la conséquence.

    Au jour de l’insurrection, sur la place d’Isaac et au centre de la seconde armée, ce qui manqua aux conjurés, ce fut le peuple. Leur libéralisme était trop exotique pour être populaire.

    ée de reproche. C’était la conséquence logique d’une civilisation importée dans une classe seulement, et de l’éloignement dans lequel la Russie civilisée se tenait de la Russie du peuple.

    Le 26 décembre 1825 est le dernier résultat de la réforme de Pierre I, résultat plein d’espérance et qui montre par Pestel, — la vedette la plus avancée — quel chemin il faudra prendre.

    Depuis ce jour, nous avons immensément soufferts, dans ce sombre tunnel de règne de Nicolas; mais nous avons beaucoup appris.

    Détenus dans notre empire de correction, és par les bottes fortes d’un caporal implacable et borné, le carcan au cou, le bâton sur le dos, nous avons eu tout le temps de voir et de penser. De grands événements passaient et repassaient devant le soupirail de notre prison. — La révolution de 1830 et son escamotage par le duc d’Orléans — l’insurrection de Pologne, étouffée, trahie par tous. — Et quoi encore? — la Sibérie — le knout; le knout — la Sibérie. — Dix-huit ans du règne de l’ordre. On était sans espérance. Les forces s’en allaient et les cheveux blancs venaient. On se résignait au repos. Tout-à-coup... on est réveillé en sursaut; on entend battre la générale; une commotion galvanique traverse l’Europe. C’étaient des moments de lucidité dans le délire... les croyances se réveillent; les paralysés marchent; et nous regardons avec une sympathie frénétique sur l’Occident. Mais l’action galvanique passe; les muscles se détendent: Cavaignac — Bonaparte. — «La Hongrie est aux pieds de Votre Majesté». — L’Immaculée Conception est prouvée. — Censure. — Concordat. — L’ordre de Varsovie devient l’ordre œcuménique en Europe. Toutes nos espérances sont écrasées encore une fois!

    Les derniers, les meilleurs de ceux qui restaient, tombent d’exhaustion dans cette lutte inégale. Bélinski d’abord... puis Granofski.

    Ce qui frappe aujourd’hui les yeux — et cela est vraiment très remarquable — c’est le changement de direction qui s’est fait tacitement dans les esprits, pendant la seconde partie du règne de Nicolas. A notre réveil, nous nous trouvons grandis. Ce n’est pas pour rien que nous avons passé par tous les malheurs chez nous,et que nous avons assisté à touslesmalheurs de l’Europe.

    ées commencent à se faire jour et gagnent du terrain. La première, c’est le désir de s’émanciper de la tutelle morale de l’Europe, de s’assimiler sa science sans imiter son histoire. La seconde, c’est de prendre pour base de ce développement nouveau la vie populaire, d’abattre le mur qui divise les deux Russies, et tout cela par une révolution économique.

    C’est le testament de Pestel que la jeune Russie exécute maintenant!

    ПЕРЕВОД

    РУССКИЙ ЗАГОВОР 1825 ГОДА

    «БЮЛЛЕТЕНЯ МЕЖДУНАРОДНОЙ АССОЦИАЦИИ»)

    Редакция «Полярной звезды» недавно издала у гг. Трюбнера и К сочинение на русском языке, озаглавленное: «26 декабря 1825 года и император Николай». Это довольно пространное опровержение официального рассказа об обстоятельствах, при которых совершилось восшествие на престол Николая, — рассказа, написанного некиим статс-секретарем и исправленного самим Николаем: подлое сочинение евнуха, достойное византийского ритора или бонапартистского префекта.

    Идя навстречу пожеланию который так братски помянул наших мучеников в годовщину 26 декабря, мы написали это небольшое сочинение, сжатый пересказ основных фактов, приведенных в нашем труде.

    I

    Историческая миссия императорской диктатуры, которая в течение долгого времени поглощала всю национальную деятельность России, все свободы и вольности, все влияния, даже влияние церкви и цивилизации, приближается к концу. Императорская власть, в том виде, в каком она образована мощной рукой Петра I и развита Екатериной II, отжила свое время. Завершение ее было торжественно. Это произошло, когда Александр I вступил в Париж, в сопровождении своих коронованных союзников (тех самых, что толпились в передней у Бонапарта в Дрездене), и предоставил французскую корону Бурбонам, в то время как друзья его предоставили ему самому корону польскую.

    Мечта Петра I, навязчивая идея Екатерины II воплотились в жизнь. Чего же, в самом деле, хотел Петр I? — готового образца, обширной формы для сильного и агрессивного государства. Он хотел вмешиваться одновременно в западные дела и в дела восточные. Это создание, основанное на революционном деспотизме, отрицавшем традицию и сохранявшем власть, тем не менее удалось. Ему недоставало лишь великого испытания; оно явилось в 1812 году. Рухнет ли, обрушится ли империя вместе с кремлевскими стенами? — Она устояла, и два года спустя Александр возвратился в свою сожженную столицу как «миротворец Европы».

    Но на лице его скорей была печаль торжества, чем ликование победы. Он очень хорошо сознавал, что Россия вступает в новую фазу, но он сознавал также, что у него не хватает сил для предстоящего великого труда.

    лишенный веры в себя, окруженный посредственностями или ретроградами, он, вдобавок, постоянно терзался своим полудобровольвым участием в убийстве собственного отца. Коронованный Гамлет, он был поистине несчастен.

    Во время борьбы с Бонапартом у него бывали еще вспышки энергии, но после войны мы видим его вялым, подавленным. Устав от сопротивления, оказываемого ему недоброжелательной бюрократической олигархией, он все более и более охотно препоручает бразды правления человеку жестокому, ограниченному, но в материальную честность которого он верит, — Аракчееву. — То был выбор, вызванный усталостью, презрением к людям, отчаянием.

    Этот черствый, желчный, гадкий и неумолимый солдат управлял Россией как раз в то время, когда — после войны — все общество, дыша полной грудью, чаяло реформ.

    — если не считать приступа умопомешательства и бешенства при Павле I, — стояло во главе движения. Но в тот момент, о котором мы говорим, прогрессивная партия зашагала рядом с правительством, обогнала его. Дворянство составляло, так сказать, деятельную часть народа — между неподвижной массой внизу и правительством, которое там, наверху, совсем остановилось.

    Немыслимо было сразу же перейти от возбуждения народной войны к томительной немоте петербургского режима, и притом еще в то время, когда он терял последние остатки своих умственных сил. Эта пламенная деятельность, потопленная в грязи вероломства и злоупотреблений администрации, не имела иного противовеса, кроме власти гнусного капрала — графа Аракчеева, вооруженного розгами для солдат и ордерами на арест для всех остальных.

    Вот при каких обстоятельствах мало-помалу образовалось это грозное тайное общество, которое предвидело, как мы это покажем ниже, возможность ниспровержения петербургского трона и действительно поставило его на волосок от гибели.

    II

    офицерами и видя, что дело идет на лад, они отправились в Петербург, чтоб узнать о настроениях в императорской гвардии. Они нашли там больше чем сочувствие, они обнаружили в полках зародыши общества группы офицеров, вполне готовых присоединиться к ним — неопровержимое доказательство, что наступило время для обширных политических преобразований.

    Все эти кружки влились затем в муравьевское общество, и легко объяснить, почему провинциальное общество взяло верх и почему гвардейские офицеры присоединились к армейским, а не привлекли их к себе. Вскоре после основания муравьевского общества, заговорщики познакомились с адъютантантом фельдмаршала, армейским полковником П. Пестелем. Он тотчас же вступил в общество и, с того же дня, сделался его центром, его душой. Благодаря ему смутные стремления, свободолюбивые порывы получили цель, практическое применение: его крупная фигура главенствует над всей заговором; она сохраняет величие даже в пропитанных ядом донесениях следственной комиссии.

    Пылкий республиканец и решительный революционер, он ничего не навязывает, ничего не торопит. Он действует с осторожностыо, с поразительной выдержкой. Он печется лишь о лучшей организации объединения. Он дает ему устав, централизует его. Хорошо понимая, насколько робко еще сознание молодых людей, благородных, преданных, но совсем лишь не давно пробудившихся для политического мышления, он соглашается сними в том, что главная задача — ограничить произвол царя.

    Читая отрывки из этих бесед, приводимых в следственном деле, нельзя не восхищаться как его тактом, так и разнообразием его приемов. Он соглашается с одними, что конституция на английский манер весьма хороша, но, едва лишь его собеседник выражает сомнение, он тут же добавляет, что, со своей стороны, предпочел бы американскую конституцию, которая, говорит он, годна всем, а не только «лордам и купцам»; он думает, впрочем, что, если б можно было заставить императора принять Хартию, это явилось бы большим прогрессом; затем, в нескольких словах, он намекает — как на одну из возможных случайностей — на смерть императора. Он сомневается в том, что одно лишь давление общественного мнения может заставить самодержца уступить часть своей власти. Он доказывает, что этого можно добиться лишь силой и что для ограничения самодержанной власти потребуется не меньше усилий, чем для ее уничтожения.

    — его разгадали: он внушал страх. Александр Муравьев отдалился от общества. Члены «Союза благоденствия» роптали, Северное общество начинало побаиваться честолюбия Пестеля. По-видимому, Никита Муравьев, являвшийся главой этого общества, и, вслед за ним, Рылеев разделяли это чувство. Тогда Пестель решил созвать в Москве съезд Северного и Южного обществ. Собрались. — Ни к какому соглашению не пришли. Некоторые члены громко сетовали на диктатуру Пестеля в Южном обществе, утверждая, что цель объединения перешла ранее намеченные границы; многие сообщили письменно о выходе из общества. Тогда друзья Пестеля, сговорившись с наиболее энергичными членами, предложили полностью распустить «Союз благоденствия». Предложение было принято, и Н. Тургенев, председательствовавший в тот день, объявил общество распущенным. Это произошло в Москве, в феврале 1821 года.

    Полковник Аврамов, охваченный негодованием, один протестовал против роспуска «Союза», энергично заявляя что «если даже все оставят общество, оно не будет вследствие этого распущено, ибо продолжит свое существование в нем, Аврамове». Но он сильно ошибался. Никогда такие люди, как Пестель, Юшневский, Фонвизин, Н. Муравьев, Бестужев-Рюмин не собирались покончить с обществом. Для Пестеля это было лишь средством избавиться от слабых и организовать общество не только без участия прежних членов, но даже и без тех, кто что-либо о нем знал. Новое общество, тотчас же преобразованное, назначило своими распорядителями Пестеля, Юшневского и Н. Муравьева. С самого своего основания оно приняло решительный и революционный характер. За два года оно приобрело столь большую силу и так широко распространилось, что в 1823 году мы видим уже четыре новых общества, созданных под руководством главного общества, находившегося в Тульчине, ставке штаба второй армии. Пестель, укрепившийся и могущественный, не прибегает более к «уверткам». Он прямо идет к своей цели, к полному и коренному переустройству правительства не только на республиканских, но и на социалистических основах[53].

    Теперь уже речь идет не о критике английской конституции. Пестель ясно и просто ставит перед членами общества следующий вопрос: «Что делать с императорской фамилией в случае успеха?» Были предложены ссылка, тюрьма, изгнание. Выслушав все это, Пестель сказал: «Надобно истребить это». — «Как! — закричали все, — это ужасно!» — «Я отлично знаю это». — Друзья Пестеля заколебались. Произвели голосование. Большинство оказалось за Пестеля — большинство весьма незначительное, всего лишь в шесть голосов.

    Несколько месяцев спустя Пестель собрал всех руководителей и еще раз предложил им тот же вопрос. — Все согласились с ним. Исходя из этого решения, Бестужев в 1824 году потребовал от польских обществ вынесения смертного приговора цесаревичу Константину при соответствующих обстоятельствах.

    Прежде чем говорить о сношениях общества Пестеля с варшавскими революционными обществами, мы должны сказать несколько слов о Северном обществе.

    наконец, им руководит самый замечательный из петербуржцев — поэт Рылеев. В своих взглядах Северное общество сильно сблизилось с Южным; однако несчастная мысль, что «Пестель скорей Бонапарт, чем Вашингтон», преследовала северян и постоянно препятствовала согласию и единству действий. Юные энтузиасты не понимали зрелого мужа. Беседуя однажды с Пестелем о необходимости временной диктатуры, которая будет ему вручена, Поджио добавил: «Конечно, это положение вещей продлится не более нескольких месяцев». — «Как, — вскричал Пестель. — вы думаете изменить всю эту правительственную машину, дать ей другое основание, приучить людей к новому устройству — и все это зa несколько месяцев! — На это потребуется десяток лет». Пестель был глубоко прав. Играло ли хоть какую-нибудь роль в его взглядах личное честолюбие или нет — это не имеет особого значения. Важно лишь то, что Пестель понимал революцию совсем иначе, чем его петербургские друзья. «Вы можете провозгласить республику, — говорил он на одном заседании, — это явится только переменой названия. Надобно затронуть земельную собственность. Совершенно необходимо дать землю крестьянам: только тогда революцияя будет совершена».

    Южное общество, после своего учреждения, вступило в сношения с варшавскими политическими обществами. Бестужеву-Рюмину, первому узнавшему о них и сообщившему о том руководителям, тотчас же было поручено и даны все полномочия ступить с ними в переговоры. Поляки, со своей стороны, послали Крижановского. Условия для этого союза были следующие: русское общество признавало независимость Польши и областей, еще не полностью обрусевших, вкючая Белостокскую область и часть губерний Гродненской, Виленской, Минской и Подольской; польское общество, со своей стороны, обязывалось начать восстание одновременно со второй армией и захватить самого великого князя. Другое условие было поставлено русским обществом — нужно ли говорить, что оно было продиктовано Пестелем, — провозглашение республики в Польше.

    Поляки не желали предрешать заранее форму правления, они не желали также принимать на себя обязательства казнить великого князя. Бестужев-Рюмин и С. Муравьев, после долгих споров, договорились, наконец, с двумя комиссарами, присланными из Варшавы, Гродецким и Чаркосским, о том, что поляки поступят с членами императорской фамилии, оказавшимися в Польше, таким же точно образом, как русское общество с теми, кто находится в России. Пестель отправился сам, в сопровождении князя Волконского, на второе свидание с комиссарами Гродецким и Янковским.

    В это же время отделение Южного общества, называвшееся Васильковским (по месту своего расположения), узнало о новом обществе, основанном артиллерийским офицером Борисовым. Основная задача этого общества, образованного из русских и поляков и носившего название Соединенных славян, «федеративную республику», в которой каждый народ должен сохранить свою полную самостоятельность и соединиться с другими только федеративными узами. Бестужев предложил этому обществу присоединиться к большому объединению, что оно и сделало. Соединенные славяне — и это достойно внимания и показывает, что под руководством Пестеля устанавливалось согласие во всех пунктах, — пришли также к мысли об убийстве императора Александра, и только несколько времени спустя С. Муравьев присоединил их окончательно.

    III

    Приближалось время действовать. Южное общество разветвлялось по всей второй армии, а Петербургское — окружало трон и подготовляло почву в среде аристократии; обстоятельства складывались благоприятным образом. Пестель, который прекрасно сознавал неотложную необходимость действовать, не был доволен петербургским доктринаризмом и отсутствием единства между Южным и Северным обществами В 1824 году он сам отправился в Петербург. Он потребовал слияния обществ под одним руководством, и, после долгих споров, согласие было достигнуто. Однако, с другой стороны, обнаружилась значительная оппозиция насильственным и решительным мерам, предложенным Пестелем. — Была еще партия, стоявшая за конституционный режим и соглашавшаяся на провозглашение республики лишь в случае отказа императора принять Хартию. В этом случае предполагалось изгнать императорскую фамилию.

    Пестель не изменил своего мнения. «Мы хотим согнать со двора всю прислугу, — говорил он; его план заключался в том, чтобы захватить императора с его семейством и покончить с ними; овладеть тотчас же сенатом и синодом, заставить их провозгласить новое правительство и, как только это будет сделано, объявить всех высших чиновников, гражданских и военных, уволенными в отставку и заменить их членами общества.

    соглашение, немедленно приступить к действиям.

    Положение было нелегкое. Пестель едва сдерживал своим авторитетом пылких и восторженных юношей из южных отделений общества, особенно из Васильковского, и когда правительство вдруг, без объяснения причин, отстранило от командования Саратовским полком пламенного заговорщика Швейковского, чуть было не вспыхнуло восстание.

    С другой стороны, общество становилось слишком многочисленным, чтобы долго оставаться тайным. Пестель, следовательно, был прав: необходимость в немедленных действиях была очевидна, и мы совершенно убеждены в том, что если бы в конце 1824 года не было упущено драгоценное время, восстание имело бы большие шансы на успех. Но два доноса, отправленных в Таганрог (естественные последствия этой потери времени), и неожиданная смерть Александра совершенно разрушили план Пестеля.

    Не следует однако забывать, что во времена императора Александра нынешней грозной полиции — творения Николая — не существовало. Не думали ни о каком нападении. Дворцы, крепости охранялись скорей для соблюдения военных условностей, чем всерьез. И, с другой стороны, не должно забывать общественного положения вождей заговора. Пестель жил в главной квартире армии Витгенштейна, с которым имел повседневные сношения, будучи его давним адъютантом. В то же время он был командиром преданного ему полка, и среди его друзей, полностью разделявших его взгляды, были генерал-интендант второй армии Юшневский и два деятельных генерала — Фонвизин и князь Сергей Волконский.

    В том же Южном обществе мы находим, среди самых энергичных его членов, шесть полковников:

    — из Ахтырского гусарского полка,

    Нарышкина — из Тарутинского полка,

    Швейковского — из Саратовского полка,

    Аврамова — из Казанского полка,

    Тизенгаузена — из Полтавского полка,

    — полковника-квартирмейстера.

    К ним следует присоединить Сергея и Матвея Муравьевых, которые оба были в чине подполковника.

    При таком составе и имея в своем распоряжении большое число офицеров, полковую казну и все секреты Главного штаба, интендантства и фельдмаршальской канцелярий, они имели возможность арестовать князя Витгенштейна в тот день, когда Вятский полк должен был вступить в дежурство, дождаться приезда на маневры императора Александра и схватить его, арестовать высших генералов, немедленно занять Бобруйскую крепость, чтобы получить точку опоры, и связаться оттуда с Варшавой и Петербургом. — Вот чего хотел Пестель.

    Северное общество, со своей стороны, должно было попытаться произвести восстание в гвардии. Оно насчитывало среди своих членов очень влиятельных офицеров, в частности князя Трубецкого, командира Преображенского полка, я прикомандированного к Главному штабу Митькова, командира Финляндского полка Николая Муравьева, капитана Главного штаба князя Оболенского, Бестужева и таких людей, замечательных своей храбростью, как Лунин, Якубович, Булатов и др.

    Но сила Северного общества заключалась не только в военном элементе. Разделенное между Москвой и Петербургом, общество это имело преданных членов или друзей в самых различных разветвлениях центрального управления, в среде наивысшей аристократии и в окружении императора. Каждый шаг правительства сразу же становился известен заговорщикам. Так, из донесения следственной комиссии мы видим, что прокурор сената Краснокутский прибежал 26/<14> декабря 1825 года к Рылееву с целью предупредить его, что сенаторы решили собраться 14-го в 7 часов утра для принесения присяги Николаю. Начальник канцелярии князя Голицына в Москве, Семенов, был членом общества, а другой его член, Якубович, был другом графа Милорадовича, петербургского генерал-губернатора.

    Влияние заговорщиков на общественное мнение было весьма значительно. Люди образованные, энергичные и чистые — а это довольно редкое явление в России — они главенствовали над частью аристократии и, благодаря находившейся в их руках литературе, — надо всем молодым поколением. Энергичные поэмы Рылеева, рассказы Бестужева, «Полярная звезда»[54] — ежегодник, который они издавали вместе, «Мнемозина» — журнал Кюхельбекера и князя В. Одоевского — распространялись в университетах, лицеях и даже в военных училищах. Рылеев был, может быть, самым замечательным из членов Северного общества. Это Шиллер заговора, элемент восторженный, отроческий, поэтический, элемент жирондистский в лучшем значении этого слова. Его поэма «Войнаровский» (из времен Mазепы), его народные легенды заключают в себе большие красоты. Его поэзия исполнена меланхолической покорности судьбе. То не великие надежды, а великое самопожертвование. Он идет на каторгу или на смерть; он знает это, но спрашивает: «Где вы видели, чтобы без жертв была искуплена свобода?» — «Я знаю, — говорит казак Наливайко священнику, который его исповедует, — я знаю, что ждет меня, но радостно свой жребий я благословляю!» В этом весь Рылеев. Хотя диктатором был избран князь Трубецкой — истинным вождем общества к концу 1825 года стал Рылеев.

    Пестелю удалось убедить Северное общество, что нельзя более терять времени, и оно уже готово было последовать за Южным обществом, когда одно за другим грянули, подобно ударам грома, следующие известия: Александр умер. — На Южное общество поступил донос. — Константин отказывается oт короны. — Николай ее не принимает.

    Чтобы дать вам представление об этом периоде анархии во дворце, о приступе безумия, овладевшем правительством в течение первых дней, последовавших за смертью императора Александра I, переведем несколько строк из письма, с которым мы обратились к Александру II по поводу выхода в свет книги г. Корфа:

    «Это был припадок безумия, время сумасшествия, овладевшего правительством. Корф говорит об этом подробно, накладывая характерную печать на это событие. Рассматривая его взглядом и изучая его самым тщательным образом, в нем совершенно ничего не понимаешь...

    Что означает эта глубокая тайна со стороны императора Александра I, который, совершив акт такой важности для общества, как замена старшего брата меньшим в престолонаследии, никому не говорит об этом, кроме двух или трех друзей, и не знакомит с ним ни Государственный совет, ни министров, ни людей, окружавших его смертный одр в Таганроге? — Что означает этот длинный ряд семейных учтивостей между Константином и Николаем: «Сделайте одолжение, вы вперед». — «Нет-с, помилуйте, за вами».

    Императрица Мария в отчаянье проливает слезы; великий князь Михаил скачет во весь дух из Петербурга в Варшаву; скачет назад во весь дух из Варшавы в Петербург; Николай присягает на верность Константину; Константин клянется в верности Николаю; все громко зовут цесаревича в Петербург, а цесаревич не трогается из своего дворца в Лазенках. Первый пришедший в себя был опять-таки Михаил, который, остановившись на станции между Петербургом и Варшавой, спокойно оставался там, пока двое старших доиграют свою комедию.

    Эта деспотическая манера делать распоряжения и держать их в тайне, когда дело идет о короне, не доказывает ли глубочайшее презрение к нации? Судьбы целого народа рассматриваются как простое семейное дело, и привычка обращаться со своими подданными, как с вещами, так укоренилась, что сам Александр I, несмотря на весь свой либерализм, наивно воображал, что Россия — его собственность: «После моей смерти раскроют мое завещание и увидят, кому я оставляю свое имущество».

    Не только войска потеряли при этом случае голову: московский генерал-губернатор но приказу Милорадовича идет во главе сенаторов прясягать Константину. Московский митрополит, со своей стороны, не хочет принимать присяги, говоря, что все это вздор, что у него есть свой секрет — в большом Успенском соборе.

    К тому же попытка восстания 14 декабря не была так безумна, как ее хотят представить. Книга Корфа это доказывает лучше, чем всякое другое объяснение. Заговорщиков постигла неудача, вот все, что можно сказать; но успех не был невозможен. Что было бы, если б заговорщики собрали солдат не утром четырнадцатого, а в полночь, и если бы всеми силами, которыми они располагали, они обложили Зимний дворец, где ни о чем не подозревали? Что было бы, если б, не строясь в каре, восставшие напали на дворцовый караул, еще шаткий и неуверенный? Много ли сил надо было иметь Елизавете I при воцарении, императрице Екатерине II для того, чтобы свергнуть Петра III?

    Нет правительства, в котором бы легче сменялось главное лицо, как в правительстве военного деспотизма, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем гласность. Эта безмолвная машина, которую называют администрацией, повинуется с тем же усердием и с той же раболепной преданностью тому, кто сумеет овладеть властью».

    IV

    24 числа князь Трубецкой находился еще в нерешительности. Но Рылеев вытащил из кармана письмо, адресованное Николаю молодым офицером (ныне генерал-адъютант Ростовцев, начальник военно-учебных заведений), и, показывая это письмо присутствующим членам общества, воскликнул: «Мы погибли, вы видите это; но лучше погибнуть с оружием в руках».

    Он был совершенно прав. Нравственный эффект, произведенный днем 26 декабря, был поразителен. Пушки Исаакиевской площади разбудили целое поколение. До сих пор никто не верил в возможность политического восстания, устремляющегося, с оружием в руках, в атаку на великана императорского царизма, в самом центре Петербурга. Было хорошо известно, что время от времени во дворце убивали то Петра, то Павла, чтобы заменить их другими. Но между этими тайнами бойни и торжественным протестом против деспотизма, — протестом, провозглашенным на городской площади и скрепленным кровью и муками этих героев, не было ничего общего. Впрочем, они не слишком рассчитывали на успех, однако понимали огромное значение своего выступления. 25-го числа один совсем еще молодой человек, тоже поэт, князь Одоевский, говорил с восторгом, обнимая своих друзей: «Мы идем на смерть... но на какую славную смерть!»

    Рылеев, конечно, имел полное право гордиться этим днем; поэтому он говорил, находясь перед судом: «Я мог все остановить, но я, напротив, побуждал к действию. Я главный виновник событий 26 декабря. Если кто заслужил смерть за этот день — то это я». Этот величественный ответ был принят Следственной комиссией как сознание в собственной вине.

    на Исаакиевскую площадь. Многие роты из других полков (гвардейских гренадеров, морской гвардии и пр.) присоединились к ним и также отказались принести присягу. Восставшие войска построились в каре.

    После недолгих переговоров и нескольких безуспешных попыток со стороны старого митрополита Серафима, которому солдаты предложили удаляться с миром, как и со стороны бедного генерала Милорадовича, — храброго солдата и, несомненно, лучшего человека из николаевского окружения, который пал, смертельно раненный пулей в то время, как он держал речь к солдатам — император приказал атаковать кавалерией. Орлов совершил одну за другой три вылазки, последовательно отбитые с непоколебимой твердостью. Тогда Николай, уступая советам герцога Вюртембергского и генералов Толля и Сухозанета, приказал выдвинуть артиллерию.

    Два случая, рассказанные бароном Корфом, должны быть здесь упомянуты. Когда Николай отдал приказ стрелять и Сухозанет передал его приказ офицеру, офицер повторил приказ, но выстрел не раздался. Пораженный офицер набросился на канонира с криком:

    — Ты не слыхал, что ли?

    — Я слыхал... но... ведь это наши братья!

    — Да если б я тебе приказал стрелять в меня самого, посмел ли бы ты не повиноваться?

    удалиться, говоря: «Уходите, уходите, дело становится опасным: мы не хотим, чтобы из-за нас вас убивали!»

    Картечь, эта неодолимая сила, сделала всякое сопротивление невозможным. В десять часов вечера Николай был победителем, и с этого часа началась для России мрачная эпоха его царствования, — царствования, которое торжественно открылось виселицами и шествует вперед, утопая в крови и слезах Польши и Кавказа, сопровождаемое, в течение тридцати лет своего существования, единственным верным союзником Николая — холерой.

    Когда Рылеев вышел со своими друзьями на площадь Пестель был уже арестован. Александр I, получив в Таганроге первые доносы, ничего не предпринял. Он был уже болен, когда другие подробности и сведения были доставлены генералом Виттом. Но генералы Дибич, немец-пруссак, и Чернышев, известный тем, что выкрал у Наполеона стратегический план, взяла на себя арест Пестеля и нескольких других вождей заговора.

    Офицеры, принадлежавшие к обществу узнав эту ужасную новость, подняли несколько батальонов солдат и отправились, с оружием в руках, открывать двери тюрьмы. Они действительно взломали их, освободили обоих Муравьевых и еще нескольких человек. Но, к несчастью, Пестеля там уже не было. Тогда Сергей Муравьев я Бестужев-Рюмин стали во главе солдат и сделали отчаянную попытку. Они овладели, при помощи части Черниговского полка, городом Васильковом и отправились подымать солдат дружественных полков, но у Белой Церкви встретили дивизию генерала Гейсмара. Завязался бой. Сергей Муравьев, находившийся впереди, упал одним из первых, тяжело раненный картечью, и потерял сознание. Когда он пришел в себя, он уже был, как и его друзья, в руках правительства.

    На этом кончается история заговора и начинается печальный рассказ, carmen horrendum следствия. Есть нечто отвратительное, отталкивающее в зловещем зрелище этого сборища стариков, поседевших в раболепии и интригах, с oжесточением нападающих на этих чистых и самоотверженных людей, чтоб угодить молодому человеку, еще более хладнокровно жестокому, чем они сами.

    Чтобы не впасть в ошибку, импровизированный к смерти всех, и сделал это совершенно незаконно, ибо смертная казнь была уничтожена в России еще во времена императрицы Елизаветы и никогда не была восстановлена.

    веревкой.

    Друзья этих людей — цвет всего, что было тогда образованного, истинно благородного в России, отправились в цепях на каторгу, в почти необитаемую часть Сибири.

    V

    Прежде чем закончить свой очерк, мы хотели б еще раз подытожить историческую философию этого события.

    Петр I, отколов часть нации и вовлекши ее на путь европейской цивилизации, образовал, при ее помощи, государство, имеющее западные формы. Эта часть нации — status in statu[56] — дворянство было тогда в России единственной

    Европейская цивилизация, необходимая для преобразования старой России, пробудила в дворянском классе умственное движение, которому суждено было вскоре вступить во враждебные отношения с самодержавием. Спаянные на время войной, оба начала, после 1815 года, встретились лицом к лицу. Мы видели, с какой быстротой два больших политических общества распространились на Юге и на Севере. Деятельная Россия доказала свое политическое совершеннолетие. Выйдя из западной школы, она носила на себе ее отпечаток, и в литературе, а еще больше в спорах общества Пестеля с Северным обществом можно встретить все оттенки либерализма времен Реставрации, как их формулировали Риего и Мина, карбонарии и Тугендбунд, Бенжамен Констан и революционная традиция 92 года. Но два начала были очень слабо представлены в заговоре: и начало социальное. Одно казалось забытым; другое еще не было известно.

    Все заговорщики страстно желали освобождения крестьян; однако мы видим, что один лишь Пестель хотел, чтобы революция опиралась — и вот следствие этого. В день восстания на Исаакиевской площади и внутри второй армии заговорщикам не хватало именно народа. Их либерализм был слишком чужеземным, чтобы сделаться народным.

    26 декабря 1825 года — последний результат преобразований Петра I, результат, возбуждающий надежды и указывающий в лице Пестеля, который стоял в самом передовом дозоре, какой путь следует от избрать.

    Заключенные в нашей с кляпом во рту, попираемые ботфортами неумолимого и ограниченного капрала, в железном ошейнике, избиваемые палкой, мы имели достаточно времени для того, чтобы смотреть и думать. Великие события неоднократно проходили перед отдушиной нашей тюрьмы. Революция 1830 года, ловко использованная герцогом Орлеанским, польское восстание, задушенное, преданное всеми. И что еще? — Сибирь — кнут; кнут — Сибирь. — Восемнадцать лет царства порядка. просвета в безумии... верования пробуждаются; паралитики расхаживают; и мы с восторженным сочувствием смотрим на Запад. Но гальваническое действие проходит; мускулы разжимаются: Кавеньяк — Бонапарт. — «Венгрия у ног вашего величества». — Непорочное зачатие доказано. — Цензура. — Конкордат. — Варшавский порядок становится вселенским порядком в Европе. Все надежды наши уничтожены!

    Бросается теперь в глаза — и действительно это весьма замечательно — изменение направления, которое подспудно совершалось во всех умах во время второй половины царствования Николая. Пробудившись, мы почувствовали себя выросшими. Не без пользы прошли мы через все несчастья у себя на родине и присутствовали при всех несчастьях Европы.

    Две мысли начинают пробиваться и завоевывают себе почву. Первая — желание освободиться от нравственной опеки Европы, усвоить ее науку, не подражая ее истории. Вторая — взять за основание этого нового развития народную жизнь, разрушить стену, которая разделяет две России, и все это совершить путем экономической

    Это завещание Пестеля, которое молодая Россия теперь выполняет!

    Примечания

    Впервые опубликовано на французском языке в журнале «Bulletin de l’Association Internationale» (издание это разыскать не удалось, и дата публикации не установлена); перепечатано в виде брошюры под заглавием «La conspiration russe de 1825, suivie d'une lettre sur L’émancipation des paysans en Russie par Iscander (A. Herżen)», Londres, 1858, стр. 1—31. Под статьей подпись: «édacteur de l’Etoile polaire» (Искандер, редактор «»).

    Итальянский перевод статьи был напечатан в газете «Italia del Popolo». №№ 51—52 от 20 и 21 февраля 1858 г. (Л

    ____

    Борясь против искажений в освещении движения декабристов, Герцен в своей революционной пропаганде обращался не только к читающей России, но и к передовой Западной Европе. Ему было хорошо известно, что еще в 20-е годы XIX века в Европе появились книги реакционных авторов (С. L. Lesur, I. Esneaux et Chennechot, M. Ancelot, А. В. Granville), написанные в полном соответствии с «Донесением следственной комиссии». Книги маркиза де Кюстина («La Russie en 1839», Paris, 1843) и И. Г. Шницлера («Histoirе intime de la Russie sous les empereurs Alexandre et Nicolas et particuliѐrement pendant la crise de 1825», tt. I—II, Paris, 1847), в которых содержался критический материал о России первой трети XIX века — результат личных наблюдений авторов во время их пребывания в стране, — тем не менее не вышли за рамки установившейся официальной версии и вслед за «Донесением» объявляли декабристов «преступниками». Не дала правильного представления о декабристах и книга Н. И. Тургенева «Россия и русские» («La Russie et les Russes», Paris, I 1847; о полемике Герцена с Н. И. Тургеневым по этому вопросу см. ЛН, т. 62, стр. 583—586. Ср. И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма, ГИХЛ, 1956, стр. 320, 322—323).

    «Русский заговор 1825 года», Герцен писал, что он является сжатым изложением главных фактов, приведенных в книге «14 декабря 1825 и император Николай», опубликованной одновременно в Лондоне (см. комментарий к предисловию Герцена к книге «14 декабря 1825 и император Николай»).

    боровшихся за ликвидацию самодержавия и крепостного права.

    Герцен в «Русском заговоре 1825 года» допускал много фактических ошибок, обусловленных тем, что основным источником, откуда черпал автор эти данные, было «Донесение следственной комиссии». Однако приходится поражаться интуиции, с какой Герцен из тенденциозного правительственного документа сумел извлечь такие сведения, которые позволили ему совершенно по-иному осмыслить и описать события. Современное состояние источников и литературы позволяет до мелочей исправить фактические неточности, допущенные Герценом. Но даже и в том виде, в каком фактическая сторона движения декабристов преподносилась в «Русском заговоре 1825 года», сведения эти представляли значительный интерес для читателей, поскольку они отметали официозную трактовку декабризма.

    Фактические ошибки статьи не могли умалить непреходящего значения революционной концепции движения, высказанной Герценом в очерке. Автор отмечал, что с момента своего возникновения тайные общества декабристов имели политические цели, приобретая на последующих этапах движения все более революционный характер. В этой связи заслуживает быть отмеченной замечательная оценка, данная в очерке Южному обществу. «С самого своего основания, — писал Герцен, — оно приняло решительный и революционный характер».

    В очерке Герцен дал великолепные характеристики выдающимся деятелям декабристского движения, поставив среди них на первое место П. И. Пестеля. Большое значение придавал Герцен выяснению аграрной программы декабристов и особенно Пестеля.

    «Это завещание Пестеля, которое молодая Россия теперь выполняет!». Эта концовка помогает объяснить, почему вслед за «Русским заговором 1825 года» в брошюре 1858 г. (см. текстологический комментарий, стр. 529) было помещено сообщение Герцена под названием «Первый шаг к освобождению крепостных крестьян в России». Эти статьи внутренне объединены общей идеей борьбы за освобождение крепостного крестьянства.

    Не останавливаясь подробно на описании 14 декабря и лишь мельком упомянув о восстании Черниговского полка, Герцен пятый раздел очерка специально посвятил «исторической философии» движения декабристов. В его понимании выступление декабристов было органически связано с теми преобразованиями, которые начал вводить в России Петр I. Причем сущность этих преобразований Герцен усматривал в том, что страна встала на путь европейской цивилизации. Идеалистически понимая движущие силы развития общества, среди которых он особенно выделял роль просвещения и передовых идей, Герцен склонен был приписывать влиянию «европейских идей» даже отсутствие у декабристов связи с народом. Причину же поражения декабристов Герцен видел в том, что «в день восстания на Исаакиевской площади и внутри второй армии заговорщикам не хватало именно народа».

    Одной из сильных сторон очерка является установление Герценом преемственности традиции декабристов и их влияния на дальнейшее развитие революционной идеологии и освободительного движения в России. «Нравственный эффект, произведенный днем 26 декабря, был поразителен, — писал Герцен. — Пушки Исаакиевской площади разбудили целое поколение».

    ____

    ~ ~ друзья его предоставили ему самому корону польскую. — 30 марта 1814 г. русские войска и их союзники, австрийцы и пруссаки, вошли в Париж. На французском престоле была восстановлена династия Бурбонов. Разгром армии Наполеона заставил императора Австрии Франца I и короля Пруссии Фридриха Вильгельма III заключить союз с Александром I, но Герцен ошибался, говоря, что они «предоставили ему самому корону польскую». Вокруг польского вопроса на Венском конгрессе были острые споры, особенно между Россией, с одной стороны, и Австрией и Англией — с другой. Неожиданное возвращение Наполеона с о-ва Эльбы во Францию ускорило его решение в пользу России, которая получила большую часть Герцогства Варшавского, состоявшего главным образом из земель, захваченных Пруссией по трем разделам Польши.

    ~ два брата Муравьевы, заложили, в 1815 году, основы политического общества. — — Союза спасения — излагается Герценом неточно. Возникло это тайное общество не в Литве и не во второй армии, а в Петербурге, на совещании инициативной шестерки (А. Н. Муравьев, Н. М. Муравьев, С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы), которое произошло 9 февраля 1816 г. в Семеновских казармах на квартире Муравьевых-Апостолов.

    ... Пестель решил созвать в Москве съезд Северного и Южного обществ. —

    ... в 1823 году мы видим уже четыре новых общества, созданных под руководством главного общества... — Видимо, Герцен имел здесь в виду три управы Южного общества: Тульчинскую, Васильковскую, Каменскую и общество Соединенных славян, которое присоединилось в сентябре 1825 г. к Южному обществу. При этом Герцен ошибочно датировал присоединение славян к южанам 1823 годом.

    », т. IV, 1927, стр. 164—165).

    Но сила Северного общества заключалась не только в военном элементе. — Герцен преувеличивал силу тайных обществ и особенно влияние Северного общества на государственный аппарат, высшую аристократию и даже приближенных императора.

    «» — Эти и последующие слова являются вольным пересказом «Исповеди Наливайки» из неоконченной поэмы Рылеева «Наливайко». Герцен, конечно, знал это произведение, так как еще в «Полярной звезде на 1825 год» были опубликованы три отрывка из поэмы: «Смерть Чигиринского старосты», «Киев» и «Исповедь Наливайки» (стр. 30—31, 185—186, 370—372).

    Офицеры, принадлежавшие к обществу Соединенных славян ~ подняли несколько батальонов солдат и отправились ~ открывать двери тюрьмы. — Описание в очерке событий кануна восстания Черниговского полка и самого хода его не соответствует историческим фактам. Члены бывшего Общества соединенных славян, офицеры Черниговского полка Соловьев, Кузьмин, Шепилла и Сухинов (принятый сразу в Южное общество) освободили утром 29 декабря 1825 г. братьев С. И. и М. И. Муравьевых-Апостолов, находившихся под арестом в квартире поручика Кузьмина в деревне Трилесы. Пестель же был арестован 13 декабря в Тульчине и еще 27 декабря отправлен под охраной в Петербург. Кроме того, у командира 2-й бригады 3-й гусарской дивизии генерал-майора Гейсмара в бою под Установкой, когда он 3 января 1826 г. разбил Черниговский полк, была не дивизия, а четыре эскадрона гусар и два артиллерийских орудия.

    —песнь, ужасающая слушателей (лат.). В статье «Новая фаза русской литературы» (1864) Герцен характеризовал «Записки из мертвого дома» Достоевского, как «своего рода carmen horrendum, которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад» (т. XVIII наст. изд.).

    Революция 1830 года, ловко использованная герцогом Орлеанским... — Плодами победы Июльской революции 1830 г. воспользовалась крупная промышленная и финансовая буржуазия, отдавшая обманным путем престол своему ставленнику герцогу Орлеанскому (царствовал под именем Луи Филиппа).

    …польское восстание, задушенное, преданное всеми. — Имеется в виду восстание в Польше, продолжавшееся с 29 ноября 1830 г. до начала октября 1831 г. Восстание было жестоко подавлено царскими войсками; правительства же Англии и Франции, сочувствовавшие полякам и дававшие им повод надеяться на помощь, в решительный момент отказались от вооруженной поддержки восстания.

    ... гальванический удар потрясает Европу — Подразумеваются революционные события в Европе в 1848—1849 гг.

    «Венгрия у ног вашего величества» Герцен имеет в виду реляцию Паскевича о том, что венгерская революционная армия сложила оружие.

    Непорочное зачатие доказано. — См. примечание к стр. 17.

    — После разгрома восстания в Польше Николай I уничтожил польскую конституцию, а в феврале 1832 г. издал «Органический статут», согласно которому Царство Польское провозглашалось «неотъемлемой частью» России. Сейм был ликвидирован и управление Царством вменялось в обязанность Административного совета во главе с императорским наместником. Министр иностранных дел Франции Себастиани, характеризуя новое положение в Польше, сказал: «Порядок царствует в Варшаве». Эта фраза получила широкую огласку и вызвала негодование передовых слоев западноевропейского общества. Герцен воспользовался этой формулой, чтобы нагляднее показать ту реакционную роль жандарма Европы, которую Россия выполняла при Николае I.

    [50] Voir l’ouvrage de Tourguéneff sur la Russie.

    [51] C’est sous l’égide de se nom cher aux Russes que nous avons placé la Revue que nous publions à Londres.

    é le coup de pistolet qui tua Miloradovitch. C’était un homme sombre et très déterminé. Il était mécontent de ses confrères, et, pour l’apaiser, on lui avait offert la mission de tuer Nicolas. Il s’en était chargé avec enthousiasme (Commission d’Enquête).

    [54] Под эгиду этого имени, дорогого всем русский, мы поставили свой журнал, издаваемый нами в Лондоне.

    [55] Каховский выстрелом из пистолета убил Милорадовича. Это был суровый и очень решительный человек. Он был недоволен своими собратьями, и, чтобы его успокоить, ему поручили убить Николая. Он взялся за это с энтузиазмом. (Следственная комиссия).

    Ред.

    Разделы сайта: