Герцен Александр: Le premier pas vers l’émancipation des paysans serfs en Russie (Первый шаг к освобождению крепостных крестьян в России)

Par une ordonnance en date du 2 décembre de cette année Alexandre II vient d’autoriser les membres de la noblesse des gouvernements de Vilna, Kowno et Grodno à élire des comités pour mettre à exécution le projet d’émancipation de leurs paysans. En remerciant la noblesse de ces trois gouvernements de l’empressement avec lequel elle a suivi les intentions par lui indiquées, l’empereur ordonne au ministre de l’Intérieur de communiquer sa lettre et les règlements qui l’accompagnent, à tous les préfets et maréchaux de la noblesse russe, — «afin que si les nobles de quelque autre province avaient les mêmes intentions, ils pussent s’y conformer».

Il y a près de dix ans que nous avons commencé diverses publications sur la Russie, et nous n’avons jamais cessé de répéter ces trois choses: 1°. Que le despotisme rétrograde, tel qu’il existait sous Nicolas, n’est ni aussi stable ni aussi puissant qu’on se l’imagine, qu’il a fait son temps et qu’il ne se soutenait en dernier lieu que par la force matérielle et la réaction européenne. 2°. Que la Russie entre dans une nouvelle phase historique, qui n’aura ni le caractère agressif de la période de Pierre I, ni le caractère contre-révolutionnaire qui a signalé le triste règne de Nicolas; que le grand problème dont la solution s’impose à la Russie c’est le développement des éléments nationaux par l’assimilation organique de la science sociale élaborée par l’Occident. 3°. Que le commencement officiel, inévitable, nécessaire de la nouvelle période — doit être l’affranchissement des paysans serfs, avec la concession de la terre qu’ils cultivent — non aux individus mais aux communes.

En 1850, — lorsqu’on ne croyait pas à la durée de la réaction en Europe — on se moquait un peu de ces thèses. Du temps be la guerre que Bonaparte faisait avec l’Angleterre — pour la liberté et la civilisation — on nous jetail la boue. Peut-être maintenant — tandis que l’Angleterre continue l’affranchissement de l’Inde et que Napoléon «couronne tranquillement son œuvre par la liberté», tandis que l’Allemagne catholique jouit sans restriction du concordat et l’Allemagne protestante du droit au silence — on peut hasarder quelques mots.

Le lendemain même de la mort de Nicolas la débâcle a commencé. Le gouvernement s’est vu — nolens, volens — entraîné par le torrent. La littérature — la première à se réveiller — a vigoureusement commencé la grande instruction du procès de l’administration vénale et corrompue. Tout le monde s’est mis à parler de réformes. Le mécontentement, du reste, était général. L’incapacité gouvernementale de Nicolas, la stérilité de ses fatigues, l’inutilité de ses cruautés avaient été trop évidentes pendant la guerre de Crimée: l’opinion publique a prononcé un verdict unanime sur la tombe du sergent couronné.

Pourtant dans la variété des projets et des aspirations, deux idées se détachaient, dominant tout le mouvement, — l’idée de la Publicité, celle de l’Emancipation des paysans.

On parlait des bonnes velléités du nouveau tzar. Il y avait en effet une amélioration négative; on ne persécutait plus pour un article de journal, pour une parole hardie, — mais il n’y avait encore aucun fait positif, franc, sur lequel on pût s’appuyer et baser quelque chose de plus qu’une vague espérance.

’hui ce pas est fait: c’est la circulaire du 2 décembre. Cette journée néfaste dans les annales européennes aura un autre sens dans les souvenirs du peuple russe.

Car, il ne faut pas s’y tromper, ce n’est ni de l’émancipation des paysans des trois provinces occidentales, ni du mode de cette émancipation spéciale qu’il s’agit, — c’est de l’émancipation générale. La circulaire du ministre n’est pas un conseil seulement ou une allusion à la volonté du maître; c’est bien plus: c’est un avertissement que le temps presse et que toute la responsabilité du délai et des malheurs qui pourraient suivre retombera sur la noblesse. L’empereur se prononce, évidemment pour l’émancipation; il remercie la noblesse des trois gouvernements d’avoir bien compris ses intentions; il ordonne au ministre de communiquer la «noble résolution» de ce corps aux autres. — Est-ce clair?

Or, a-t-on jamais pensé en Europe à ce que c’est que l’émancipation des paysans en Russie? — C’est la déclaration de majorité sociale de 22 millions d’individus qui étaient hors la loi; c’est le changement le plus complet de l’existence de — je répète le chiffre — 22000000 de personnes[57].

Les hommes jusqu’à ce jour appartenaient à la terre qu’ils cultivent. Pour ne pas avoir de prolétariat des champs, on rattacha de plus en plus, depuis le commencement du XVIII^me siècle, les hommes à la terre; on en fait des usufruitiers-galériens et cela — par droit de naissance, c’est-à-dire involontairement, fatalement. Maintenant, — et c’est là ce qui est grave — en détachant l’homme de la terre, en lui rendant la locomotion, l’émancipation ne détache pas du tout la terre de l’homme: l’usufruitier-galérien ne devient pas prolétaire indépendant; il devient, s’il le veut, co-propriétaire, par l’intermédiaire de la commune. Le prolétariat est optatif pour le paysan. La commune ne perd point le droit à l’usufruit de la terre qu’elle cultivait; elle ne peut donc évidemment refuser à un sien membre son lot de terre. Jusqu’à présent le membre de la commune ne pouvait non plus refuser le travail et toutes les charges et servitudes qui pesaient sur la commune, en outre il n’avait pas le droit de la quitter — il l’aura maintenant; et même dans ce dernier cas l’usufruit de la terre restera à la commune, et ne retournera pas au seigneur.

Laisser la terre à la commune, en donnant à l’individu le droit de l’abandonner, à ses risques et périls, et en laissant à la commune le droit d’adoption — tel est le principe fondamental, le seul national sur lequel on puisse baser l’émancipation en Russie.

’une manière très embrouillée par l’ordonnance du 2 décembre. Après avoir fait une distinction scolastique, — en disant que la terre appartient au seigneur, et l’usufruit à la commune — l’ordonnance oblige le seigneur à céder aux paysans l’usufruit de la terre cultivée par la commune, moyennant une rente fixée avec le consentement du gouvernement. En outre, il est dit que l’usufruit de la maison, la cour, le jardin potager appartiennent à la famille considérée individuellement.

Nous voyons là une reconnaissance gauchement exprimée du principe. Au reste l’ordonnance du 2 décembre n’est pas du tout une norme, par cette raison toute simple qu’elle ne s’adresse qu’à trois provinces polonaises, où les conditions de la vie agricole ont subi de profonds changements. L’ordonnance — en disant «là où la commune existe» — nous montre que dans ces contrées il y a des propriétés seigneuriales où la commune est détruite.

En général les dispositions réglementaires ont été faites à la hâte et n’ont pas grande portée. La seule bonne chose c’est que le gouvernement a limité le temps des arrangements à 6 mois, après quoi il interviendra. La composition des comités eux-mêmes est très vicieuse.

Le paysan sera représenté par des employés de l’Etat, tandis que la noblesse sera représentée par ses députés élus. Mais a-t-on oublié que tous les employés sont nobles ou anoblis?

Nous répétons donc que pour le moment la grande affaire n’est pas dans les détails qui peuvent et doivent varier; elle n’est pas dans le bégayement timide et peu franc du gouvernement; elle est dans l’aveu, dans l’initiative; — elle est dans la parole prononcée.

Oui, c’est le commencement du remords, le commencement de la réhabilitation de la Russie opprimée; c’est l’aube d’une journée où un grand lit de justice sera tenu; c’est l’entrée de la Russie dans sa nouvelle phase, phase que nous avons prédite depuis notre jeunesse.

L’homme des champs, trahi, vendu, trompé, lutta un siècle entier — le XVII^me — versa sa sueur, versa son sang, et tomba enfin, meurtri et garrotté, au pouvoir d’une soldatesque féroce, d’une bureaucratie ignoble, qui travaillaient — avec l’empereur — pour le compte de la noblesse. Cette lutte tragique est passée inaperçue, non comprise par l’Occident, calomniée à l’intérieur. On a jusqu’à présent représenté un Sténko Rasine, un Pougatcheff, comme des brigands de grande route[58].

Enfin il était anéanti — cet Abel des champs. Le régime impérial n’avait pour lui que des coups. Pour les autres, au milieu d’un despotisme effréné, insolent, brutal, il y avait une civilisation empruntée, le pouvoir, la gloire, des titres, des richesses. Pour le paysan, rien de tout cela: un travail ingrat, la misère, la honte, les verges. La seule participation à l’histoire qu’on lui concédât, c’était le sang qu’il était forcé de verser dans tous les carnages qu’inventaient la soif des conquêtes et l’ambition des gouvernants.

Chose étrange! les grands acteurs de ce drame historique, qui se déroulait à Pétersbourg, avaient quelquefois leur poésie, leur largeur d’idées, des vues non seulement politiques, mais humaines; tout cela dans le cercle restreint de la noblesse. Pour le paysan ces grands acteurs ne furent que des tyrans féroces, sans entrailles: tels furent non seulement Pierre I, mais Catherine II.

Une lueur pâle, incertaine, quelque chose comme un remords, se fit voir chez Alexandre I; mais il n’en fit rien; et le milicien, le paysan qui prit les armes en 1812, après la lutte héroïque avec l’étranger, retourna, avec ses cicatrices, à l’ignoble chaîne du servage.

On veut nous faire accroire maintenant que Nicolas avait l’intention d’émanciper les paysans. Allons donc! Nicolas et l’émancipation ne vont pas ensemble.

L’ordonnance du 2 décembre 1857 est, depuis le 26 décembre 1825, le fait le plus grave de l’histoire russe.

— Mais attendons l’accomplissement de l’œuvre et n’anticipons pas sur sa marche!

ître étrange que le Times compte dans son article 12000000 des serfs, et que nous en comptions 22000000. Le fait est que le Times, ainsi que le gouvernement, compte seulement les hommes. Lorsqu’on dit, en Russie: «Cette commune a deux cents âmes», cela veut dire 200 mâles inscrits sur ses registres.

освобождения их крестьян. Выражая благодарность дворянству этих трех губерний за ревностное выполнение тех пожеланий, которые он ему высказал, император приказывает министру внутренних дел ознакомить с его письмом и уставом, к нему приложенным, всех губернаторов и предводителей русского дворянства, «чтобы в случае, если дворяне какой-либо другой губернии возымели подобные же намерения, они могли бы с ними сообразоваться».

Прошло уже около десяти лет с тех пор, как мы начали издавать различные сочинения о России, и мы никогда не переставали повторять следующие три положения: 1-е. Что ретроградный деспотизм, каким он был при Николае, не так устойчив и не так могущественен, как это воображают; что он отжил свое время и удерживается еще только с помощью грубой силы и европейской реакции. 2-е. Что Россия вступает в новую историческую фазу, которая не будет иметь ни наступательного характера эпохи Петра I, ни контрреволюционного характера, отметившего печальное царствование Николая; что великая задача, разрешение которой ложится на Россию, заключается в развитии народных элементов путем органического освоения науки об обществе, выработанной Западом. 3-е. Что официальным, неотвратимым, необходимым началом нового периода должно явиться осовобождение крепостных крестьян с предоставлением которую они обрабатывают, — не отдельным лицам, а общинам.

В 1850 году, когда не верили в продолжительность европейской реакции, над этими положениями немного подтрунивали Со времени войны Бонапарта с Англией — за свободу и цивилизацию — в нас бросали грязью. Быть может, теперь, когда Англия продолжает освобождать Индию, а Наполеон «спокойно увенчивает свой труд свободой», когда католическая Германия безгранично наслаждается конкордатом, а Германия протестантская — правом на молчание, — можно решиться высказать несколько слов.

Лед был сломан на следующий же день после смерти Николая. Правительство почувствовало себя — nolens, volens —увлеченным течением. Литература — пробудившаяся первой — энергично начала обширное следствие по делу продажной и развращенной администрации. Все принялись говорить о реформах. Недовольство, впрочем, было всеобщим. Неспособность Николая к управлению, бесплодность его предприятий, бесцельность его жестокости — стали слишком очевидными во время Крымской войны: общественное мнение произнесло единодушный приговор на могиле коронованного сержанта.

— идея гласности и идея освобождения крестьян.

Говорили о добрых намерениях нового царя. И действительно, почувствовалось некоторое негативное улучшение; больше уже не подвергали преследованиям за газетную статью, за смелое слово, — но не проявилось еще ни одного положительного, открытого факта, на который можно было бы опереться и основать что-нибудь большее, чем смутную надежду.

Ибо — и в этом не должно заблуждаться — речь идет не об освобождении крестьян одних лишь трех западных губерний, не о способе этого частного освобождения — речь идет об общем освобождении. Циркуляр министра — не просто совет или намек на волю царя; это нечто большее: это предупреждение о том, что время не терпит и что вся ответственность хорошо поняло его намерения; он приказывает министру сообщить о «благородном решении» этого сословия дворянству других губерний. — Разве это не ясно?

— Это признание социального совершеннолетия 22 миллионов человек, находившихся вне закона; это полнейшее изменение жизни — повторяю цифру — 22000000 человек[59].

Люди до сего временя принадлежали земле, которую обрабатывали. Чтоб избежать появления сельского пролетариата с начала XVII века людей все более и более прикрепляли к земле; их превращают в арендаторов-каторжников, и все это по причине их происхождения, т. е. непроизвольно, по воле судьбы. Теперь — и это особенно важно, — отрывая человека от земли, возвращая ему свободу передвижения, освобождение крестьян совсем не отрывает землю от человека: арендатор-каторжник не становится независимым пролетарием; он становится, если хочет, — зависит от доброй воли крестьянина. Община не теряет права на доход от земли, обрабатываемой ею; она не может, следовательно, отнять у своего члена его земельный надел. До сих пор член общины не мог отказаться от работы и выполнения всех повинностей и сервитутов, которые лежали на общине, и, кроме того, не имел права из нее выйти, — теперь он будет иметь на это право; и даже в этом последнем случае право пользования землей останется за общиной и не возвратится к помещику.

Предоставить землю общине, давая каждому право покинуть ее, за свой страх и риск, и оставить за общиной право приема новых членов, — таков основной, единственный национальный принцип, на котором можно базировать освобождение крестьян в России. Этот принцип признается, хотя весьма путано, в рескрипте от 2 декабря. Сделав схоластическое разграничение, утверждая, что земля принадлежит помещику, а право пользования ею — общине, рескрипт обязывает принадлежит семье, рассматриваемой самостоятельно.

Мы видим в этом неуклюже выраженное признание упомянутого принципа. Впрочем, рескрипт от 2 декабря совсем не является нормой по той простой причине, что он обращен всего лишь к трем польским губерниям, где условия сельской жизни претерпели глубокие изменения. Говоря: «Там, где община существует», рескрипт разъясняет нам, что в этих краях существуют помещичьи имения, где община уничтожена.

Вообще же отдельные статьи устава были составлены наскоро и большого значения не имеют. Хорошо там только то, что правительство ограничило срок переустройства, предписанный уставом, шестью месяцами, после чего оно будет распоряжаться само. Состав же комитетов весьма неудачен.

Крестьянин будет представлен государственными чиновниками, в то время как государство будет представлено выборными депутатами. Но разве забыли, что все чиновники — либо дворяне, либо стали дворянами?

Итак, мы повторяем, что в настоящий момент главное не в подробностях, которые могут и должны меняться; главное не в робком и не совсем искреннем бормотании правительства, — оно в признании, в инициативе; оно в слове, которое произнесено.

— фазу, которую мы предсказывали со времен нашей юности.

Земледелец, преданный, проданный, обманутый боролся целое столетие — XVII-е, — проливал пот, проливал кровь и попал, наконец, истерзанный и связанный, во власть свирепой солдатчины, гнусной бюрократии, которые действовали — вместе с императором — в интересах дворянства. Эта трагическая борьба прошла незамеченной, непонятой на Западе, оклеветанная внутри страны. До сих пор таких людей, как Стенька Разин, как Пугачев, изображают разбойниками большой дороги[60].

В конце концов он был уничтожен — этот сельский Авель. От императорского режима он получал только удары. Для других, при всем безумном, наглом, грубом деспотизме, существовала заимствованная цивилизация, власть, слава, титулы, богатства. Для крестьянина же — ничего: только неблагодарный труд, нужда, позор, розги. В истории ему предоставлялось лишь право принимать участие своею кровью, которую его вынуждали проливать во всех побоищах, изобретавшихся жаждой побед и честолюбием правителей.

Странное дело! У великих актеров этой исторической драмы, развертывавшейся в Петербурге, бывала иногда своя поэзия, своя широта замыслов, виды не только политическтие, но и гуманные; все это в узком кругу дворянства. Для крестьянина же эти великие актеры были лишь свирепыми, бездушными тиранами: и не только Петр I, но и Екатеина II.

Бледное, неверное мерцание, нечто вроде угрызений совести можно было видеть у Александра I, но он ничего не сделал; и ополченец, крестьянин, взявшийся за оружие в 1812 году, после героической борьбы с чужеземцем возвратился, покрытый шрамами, к отвратительной цепи крепостного права.

Рескрипт от 2 декабря 1857 года является самым важным событием русской истории с 26 декабря 1825 года.

Но подождем же выполнения этого дела и не будем упреждать заранее его ход!

Р. S. Может показаться странным, что «Times» насчитывает в своей статье 12000000 крепостных, а мы насчитываем их 22000000. Дело в том, что «Times», так же как правительство, принимает в расчет только мужчин. Когда в России говорят: «В этой общине двести душ», это означает двести лиц мужского пола, внесенных в ее списки.

«La conspiration russe de 1825, suivie d’une lettre sur l’émancipation des paysans en Russie, par Iscander (A. Herżen)», Londres, 1858, стр. 33—41, где опубликовано впервые, за подписью: Iscander, rédacteur de l’Etoile polaire (Искандер, редактор «Полярной звезды»). Автограф неизвестен.

М. К. Лемке опубликовал статью в качестве приложения к «Lа conspiration russe de 1825» (Л IX, 151—155 и XXII, 89—94).

Со времени войны Бонапарта с Англией — за свободу и цивилизацию... — «свободу и культуру», маскируя тем самым свои захватнические цели.

... когда Англия продолжает освобождать Индию… — В мае 1857 г. в Индия, в связи с колониалистской политикой Англиии, вспыхнуло национально-освободительное движение, известное под названием восстания сипаев (1857—1859). Английские колонизаторы жестоко расправлялись с восставшими. Видимо, именно по поводу этих действий Англии иронизировал Герцен.

... Наполеон «»… — Имеется в виду политика Наполеона III в итальянском вопросе. Пользуясь популярностью борьбы итальянского народа за национальную независимость и демагогически обещая помочь Италии в освобождении от австрийского гнета, Наполеон III на самом деле готовил против Италии акт агрессии, препятствующий ее объединению. В 1857 г. он решил захватить находившуюся в руках Австрии Ломбардию с тем, чтобы впоследствии обменять ее у короля Пьемонта Виктора-Эммануила на Савойю и Ниццу. Ф. Энгельс отмечал, что наполеоновская Франция «не может допустить существования единой и независимой Италии» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XI, часть II, 1934, стр. 48). Эти действия Наполеона III не скрылись и от проницательного взгляда Герцена, который иронически писал о Наполеоне, спокойно венчающем «свой труд свободой».

... католическая Германия безгранично наслаждается конкордатом, а Германия протестантская — правом на молчание... — Одним из средств укрепления своего господства в Италии Австрия считала установление тесного союза с главой католической перкви — папой римским. В 1855 г. между ними был официально заключен конкордат, направленный против национально-освободительного движения как в Италии, так и в Германии. Таким образом, католическая Австрия и другие южногерманские государства (Вюртемберг, Бавария) использовали конкордат для своих реакционных политических целей. Северная же Германия (главным обозом, Пруссия), где господствующее положение принадлежало протестантству, была лишена поддержки папы римского. Стесненное международное положение Пруссии в 50-е годы ограничивало ее возможности в проведении самостоятельной агрессивной внешней политики. В результате Ольмюцкого соглашения (1850) Пруссия должна была примириться с действиями Австрии. Вот почему Герцен мог написать, что протестантская Германия безгранично пользуется «правом на молчание»,

...2 … — Герцен намекает здесь на государственный переворот, совершенный французским президентом Луи Бонапартом 2 декабря 1851 г. Ровно через год Луи Наполеон был провозглашен императором.

В конце концов он был уничтожен — этот сельский Авель. — Используя образ Авеля, убитого по библейскому сказанию своим братом Каином, Герцен в аллегорической форме подводит своеобразный итог многовековой борьбе народа, окончившейся поражением крестьянства и усилением крепостнического гнета.

[57] Il ne faut pas oublier qu’avec l’abolition du servage, la classe monstrueuse et tout-à-fait extralégale des domestiques sarfs devient impossible. Les serfs devant être inscrits dans une commune quelconque, leur servage cesse avec le servage de la commune. Au reste, l’ordon<nance> du 2 déc<embre> dit clairement que le seigneur n’a pas le droit de détourner un homme de l’agriculture, de l’éloigner du village ou de lui demander l’accomplissement d’une servitude, s’il n’a pas de terre.

[58] Au commencement du XVII^me siècle, les paysans perdirent de plus en plus le droit de quitter leurs communes. Ils devinrent des glebae adscripti — «attachés à la terre». Les seigneurs s’emparèrent de plus en plus des droits souverains, le mécontentement du peuple se manifesta avec énergie pendant l’interrègne. Les faux Dêmétrius, ainsi que d’autres aventuriers, enrôlaient avec la plus grande facilité des milliers de paysans et de cosaques. A près l’élection des Romanoff, en 1612, le pays ne se calma pas du tout. Les villes étaient soumises, il est vrai, mais les paysans et les cosaques étaient, dans les provinces éloignées, en pleine insurrection. Stenko Rasine — du temps du tzar Alexis, père de Pierre I — avait une armée de 100000 hommes, et faisait, jusqu’à la mer Caspienne, la terreur du pays parcouru par le Volga. La lutte fut acharnée, des milliers de paysans furent pendus. Le dernier effort, la dernière protestation du servage, eut lieu du temps même de l’impératrice Catherine II Au commencement de son règne, Pougatcheff, cosaque et dissident, souleva tous les cosaques de l’Oural, s’empara d’Orenbourg, de Penza, de Saratoff, de Simbirsk, de Kazan. Jusqu’à Nijni toute la Russie Orientale était sous sa domination. Il tint tête à deux armées, et fut enfin exécuté à Moscou, après avoir fait main basse sur des milliers de gentilshommes, employés, etc. Depuis Pougatcheff, il n’y eut que des révoltes partielles de paysans. Les châtiments les plus féroces ont réussi à comprimer dans sa naissance tout mouvement. Cependant on voit, par les comptes-rendus du ministre de l’Intérieur qu’il y a, tous les ans, environ 75 seigneurs de tués par les paysans.

[59] Не следует забывать, что с уничтожением крепостного права чудовищный и непомерно огромный класс крепостной домашней прислуги становится невозможным. Поскольку крепостные должны быть приписаны к какой-нибудь общине, их крепостное состояние прекращается вместе с крепостным состоянием общины. Впрочем, рескрипт от 2 декабря ясно говорит, что помещик не имеет права отвлекать человека от земледелия, удалять его из деревни или требовать от него выполнения службы, если у него нет земли.

[60] В начале XVII века крестьяне все более и более теряли право покидать свои общины. Они сделались glebae adscripti — «прикрепленными к земле». Помещики все более и более завладевали неограниченными правами; недовольство народа энергично проявилось во время междуцарствия. Лжедмитрий, так же как другие искатели приключений, с большой легкостью вербовал в свои войска тысячи крестьян и казаков. После избрания Романовых, в 1612 году, страна не совсем успокоилась. Города действительно подчинились, но крестьяне и казаки в отдаленных областях пришли в состояние подлинного мятежа. У Стеньки Разина — во времена царя Алексея, отца Петра I — была армия в 100000 человек, и он держал в страхе весь край, через который протекает Волга, до самого Каспийского моря. Борьба была ожесточенной, тысячи крестьян были повешены. Последнее усилие, последний протест против крепостного состояния имел место даже во времена императрицы Екатерины II. В начале ее царствования Пугачев, казак и раскольник, поднял всех уральских казаков, овладел Оренбургом, Пензой, Саратовом, Симбирском, Казанью. До самого Нижнего вся Восточная Россия была в его власти. Он оказал сопротивление двум армиям, но был в конце концов казнен в Москве, после того как истребил тысячи дворян, чиновников и т. п. Со времен Пугачева случались лишь частичные бунты крестьян. Свирепейшими мерами удалось подавить движение в самом его начале. Однако из отчетов министра внутренних дел можно увидеть, что ежегодно крестьяне убивают около 75 помещиков.