Что значит суд без гласности

ЧТО ЗНАЧИТ СУД БЕЗ ГЛАСНОСТИ

Торжественнее думали мы начать наш звон на 1858 г.; видно, нашему Колоколу не суждено еще издавать полные, радостные звуки, звать на праздники и ликования, возвещать благие вести. Видно, еще надолго он будет обречен на долю тюремного звонка, печально возвещающего всякий раз, что преступление, что несчастье взошло или вышло, что явился палач, заплаканная мать переступила порог или процессия двинулась к лобному месту.

А как искренно, как горячо хотелось нам, чтоб было иначе, с каким сердечным упованием смотрим мы на усилия Александра II вырвать у упорно своекорыстного дворянства веревку, на которой оно держит крестьян в кабале. «Опора престола» стада бревном на дороге, когда государь захотел сделать доброе дело!

Еще хуже с гласностью в суде. Панины и компания умели остановить проекты, заставили молчать об этих жизненных вопросах. С этими гирями на ногах недалеко уйдет Александр Николаевич — спутанный формализмом, этикетом, ограниченный табелью о рангах, окруженный политическими старообрядцами и дворянством, которое выбрало себе девизом «я секу!» и за это право умеет стоять.

Государь очевидно стремится вырваться из заколдованного круга, но, не слыша свободного голоса, не имея средств узнать истины, теряется.

Князь Долгорукий после заграничного путешествия государя поднес ему полную «Хрестоматию», составленную Прянишниковым из подпечатанных писем, свидетельствующих о крамольных мыслях и крайнем недовольствии благородного российского дворянства при слухе об освобождении крестьян.

Отчего же он ему не доставляет «Колокол»? Уж коли доносить, так все доносить, что тут за выборы!

Государь не услышит от нас ничего оскорбительного.

Мы ему скажем: будьте мужественны, человечество глядит на вас, история записывает ваши дела, бедная Россия ждет; но что же история запишет, если Россия ничего не дождется, если вы ее оставите на произвол новым Аракчеевым и новым Клейнмихелям?

«У него было доброе сердце и слабая воля!» — Неужели ваше самолюбие не идет дальше?

Вам, так благородно поступившему в деле Линранди, предлагавшего академию шпионства[69], очень легко узнавать людей и делить их ошую и одесную, шиболет ваш совсем готов. Кто против гласности, кто против освобождения крестьян, тот враг народа, тот ваш враг...

Отчего вы не боитесь гласности — а Панин и Вяземский боятся?

Отчего вы хотите искоренить взятки, а Ланской призывал двух литераторов и запретил им касаться этого предмета, освященного веками?

Постараемся показать на деле — отчего.

К Новому году нам прислали выписку из одного дела — нисколько не чрезвычайного, но очень характеристического для объяснения, почему запертые двери необходимы вертепам, называемым у нас судами.

13 июня 1853 года в доме и квартире действительного статского советника князя Льва Викторовича Кочубея раздался выстрел, и из комнат князя выбежал австрийский подданный Игнатий Зальцманн, раненный из пистолета в грудь (рана в 1¹/₄  рублей, он подал на князя жалобу государю императору, в которой выставляет причиною отказа ему от должности управляющего то, что князь Кочубей занимается контрабандой. Через несколько времени по подаче этой жалобы он был приглашен к князю Кочубею управляющим его, чиновником Богоявленским. Когда он, Зальцманн, вошедши в кабинет князя, остался с ним и Богоявленским, то князь требовал от него подписки в том, что жалоба его, поданная государю императору, ложная, — а когда Зальцманн не соглашался на это, то, после крупного разговора, князь схватил пистолет и приставил его к груди Зальцманна, угрожая выстрелом. Зальцманн хотел отвести пистолет, и в это время раздался выстрел. Князь же Кочубей показал, что он никогда Зальцманна к себе не приглашал, что он в кабинете его, князя, не был, а выстрелил в себя в его доме, для того чтоб возвести на него, князя, ложный извет в таком преступлении. Это событие, представляемое с каждой стороны в совершенно противуположном виде, подвергнуто было исследованию, которое, по существу и разнородности показаний множества спрошенных лиц[70], собранных отовсюду сведений по тем данным, которые выводятся из осмотров раны Зальцманна, сделанных докторами Мариинской больницы, физикатом, медицинским советом и известным профессором Пироговым, — составляет одно из любопытных и замечательных явлений в истории уголовных процессов.

Но не менее любопытна и замечательна другая сторона этого дела, именно: тот оборот, который был придан событию 13 июня, направление производства следствия, усилия запутать его, уклонение от всех законных форм достижения истины и нарушение всякой справедливости...

1) В событии 13 июня участниками два лица: князь Кочубей и Зальцманн. Но князь Кочубей дал по делу только одно объяснение, затем выступает на сцену чиновник Богоявленский, который действует не по доверенности князя (так как доверенность в таком уголовном деле выдавать никому нельзя, а должен каждый действовать за себя лично), а от своего лица, объясняясь во всем и повсюду за себя и князя, и все его показания и доводы принимаются всеми как показания и доводы князя Кочубея, и никакое лицо, и ни одно судебное место не потребовало ни личной явки князя, ни даже одобрения с его стороны действия чиновника Богоявленского, как будто они представляют одно лицо.

2) Событие 13 июня представлено в деле не как происшествие, в котором два лица обвиняют друг друга, а как донос Зальцманна на князя Кочубея в преступлении; таким образом, в тот же день 13 июня в квартире Зальцманна делается обыск тотчас после происшествия. Зальцманн берется в съезжий дом, где свидетельствуют его рану, переводится затем в Мариинскую больницу, где приставляется к нему караул, и, наконец, 23 июня отправляется в тюремный замок, в котором содержится до самого решения дела первой степенью суда — надворным уголовным судом, который определяет: «Князя Кочубея по предмету взведенного на него Зальцманном обвинения от суда освободить, освободив от суда и самого Зальцманна по предмету ложного извета на Кочубея в преступлении», и Зальцманн из-под стражи освобождается.

Но с. -петербургская уголовная палата придумала решение замысловатее; она определила: оговор Зальцманна в нанесении ему князем Кочубеем раны выстрелом из пистолета, как бездоказательный, оставить без последствий, — а его, Зальцманна, по предмету ложного извета на князя Кочубея, оставить в подозрении и потом, согласно распоряжению графа Орлова, выслать за границу.

Во время производства дела все тот же чиновник Богоявленский, а не князь Кочубей, без всякого уполномочия со стороны последнего или с чьей бы то ни было, примешивает к событию 13 июня и вводит в следствие следующие предметы: 1) обвиняет Зальцманна в растрате вин и овса, принадлежащих князю; 2) доказывает переправку Зальцманном паспорта; 3) обвиняет Зальцманна в нанесении ему обид тем, что он назвал его, Богоявленского, «разбойником, свиньей, собакой»; 4) доказывает, что Зальцманн обидел иностранца Крипеля; 5) что Зальцманн поссорился с иностранцем Принцем; 6) что Зальцманн неправильно называет себя лейтенантом австрийской службы. Наконец, всех, кто принимал какое-либо участие в судьбе несчастного Зальцманна, или, лучше и вернее сказать, всех, кто показывал в деле беспристрастие, чиновник Богоявленский клеймил не подозрением, а прямо обвинением в содействии преступнику Зальцманну; так обвинены в содействии в преступлении, в просьбах генерал-губернатору, Сенату приобщавший Зальцманна после выстрела св. тайн священник Марцынкевич, доктор Мариинской больницы, член надворного уголовного суда, освободившие Зальцманна из-под стражи и суда, лица, писавшие Зальцманну просьбы, — и даже на самого профессора Пирогова наброшена тень сомнения в том, что он благодетель Зальцманна!

Освобожденный судом из-под стражи Зальцманн пользуется свободою недолго: через две недели его приглашают в часть, где он берется под стражу безо всякого объявления повода к тому и отправляется для содержания в исправительное заведение. На просьбу жены Зальцманна об освобождении мужа ее, поданную Правительствующему сенату, куда между тем поступило это дело, Правительствующий сенат (по I отделению V департамента, 11 августа 1854 г.) определяет: «Объявить ей, Зальцманн, что как муж ее подвергнут содержанию в исправительном заведении не по распоряжению судебных мест, рассматривавших о нем дело, то и освобождение его из означенного заведения от Сената не зависит». Жена Зальцманна вследствие этого бросается к генерал-губернатору, который объявляет ей, что хотя муж ее «и арестован по его распоряжению[71], но как ему неизвестно, будет ли Зальцманн оправдан Сенатом, в коем ныне рассматривается дело его с князем Кочубеем, — и не может его освободить, и освобождение его зависит от Сената».

Как жена Зальцманна, вследствие этого указания, обратилась со вторичной просьбою в Сенат, то оный 11 ноября 1854 года заключил: «Как из вторичного прошения Зальцманн не видно, чтоб обстоятельства, служившие Сенату поводом к отказу на первое ее прошение, изменились, то, посему, не находя основания к изменению состоявшегося в Сенате по первому ее прошению заключения, Правительствующий сенат определяет объявить о сем просительнице».

Так как все усилия к обвинению и опутанию Зальцманна в разных взведенных на него преступлениях оказались недействительными, ибо две судебные инстанции не могли найти к тому достаточного повода и доказательств, то чиновник Богоявленский, в июле 1854 года, подает в Правительствующий сенат прошение, в котором излагает донос на Зальцманна и жену его в том, что последняя совращена мужем ее из православия в католическую веру[72], что брак их был совершен одним католическим священником потому, что скрыто было настоящее имя и звание невесты; сверх того, брак русской подданной с иностранцем совершен без особого дозволения — и потому, как незаконный, подлежит расторжению, а дети Зальцманна, как рожденные в незаконном браке, должны быть признаны незаконнорожденными; что жена Зальцманна по вступлении уже в брак неправильно будто бы получала два раза в 1849 г. из главного казначейства пенсию, следовавшую ей как девице за службу ее отца.

По этой просьбе Правительствующий сенат 11 августа 1854 года заключил, что «выведенное Богоявленским обвинение на жену Зальцманна не имеет ничего общего с делом, производящимся в Сенате, особому же производству со стороны Сената не подлежит, как еще не обследованное и не рассмотренное в порядке судебных инстанций, а потому Правительствующий сенат определил объявить Богоявленскому, что выводимое им обвинение на жену Зальцманна, если желает, может доказывать установленным в законах порядком».

Богоявленский подает, в силу этого, донос свой в с. -петербургское губернское правление, которое предписывает царскосельской градской полиции произвесть строгое по этому предмету следствие, а Правительствующий сенат (по I отделению V департамента), не имеющий никакого права без особого высочайшего дозволения не только переменить, но и частию изменить или что-либо добавить в своем решении, вопреки решению своему 11 августа, в котором признавался донос Богоявленского не имеющим ничего общего с делом, производящимся в Сенате, через пять месяцев после того, рассуждал, что «взводимые на Зальцманиа обвинения в совращении жены его из православия и в неправильном вступлении с нею в брак должны быть рассмотрены в совокупности со всеми преступными деяниями Зальцманна», обратил все дело в уголовную палату, с тем чтоб она, приняв меры к скорейшему окончанию следствия, производящегося о 3альцманне и жене его, и истребовав от Зальцманна доказательств на право его наименования лейтенантом австрийской службы, постановила вновь, приговор по всем преступным действиям Зальцманна[73] и представила затем вновь все дело в Правительствующий сенат.

Итак, объяснение князя Кочубея в преступлении, стираясь мало-помалу в этих хитросплетениях и удаляясь все более и более на задний план, наконец совершенно исчезло в высшей инстанции — и о князе Кочубее нет в Сенате и помину, а в виду и в действии одно преступление Зальцманна в обвинении князя и многие другие.

Между тем царскосельская градская полиция, приняв к своему производству донос Богоявленского, распорядилась вытребовать жену Зальцманна в Царское Село и заключить ее там под стражу, о чем и сообщила с. -петербургской управе благочиния. Таким образом, заключив два существа в тюрьму, в двух городах, и лишив каждого из них взаимной помощи и ходатайства друг за друга, легко было бы окончательно запутать и устроить все по желанию или продлить все следствие на такое долгое время что больной Зальцманн с пулей в груди мог бы, наконец, умереть.

В эту критическую минуту поданная женою Зальцманна в I департамент Сената просьба приостановила несколько грозу, которая готова была рушиться над несчастной семьей, состоящей, кроме двух супругов, из двух малюток, которых ожидала по заточении и матери их под стражу ужасная участь быть содержимыми в тюремном приюте!..

— а рассмотрение вопроса о том, следует ли жену Зальцманна заключать под стражу, отнес к обязанности следователя, предписав ему поступить в этом по точным предписаниям закона; после 19-месячного заключения освобожден из-под стражи и сам Зальцманн, не по распоряжению суда, а точно так же, как и был посажен, — по ходатайству генерал-адъютанта К.

Еще несколько эпизодов того дела могут окончательно охарактеризовать отсутствие всякой гарантии для лица, имеющего несчастие иметь дело с более сильным его, и уклонение лиц, которым вверена судьба и защита прибегающих к покровительству закона, от всякой справедливости:

I) Заключенный под стражу и не знающий писать по-русски Зальцманн подает, через губернского прокурора, строго обязанного законом защищать дела арестантов и преподавать им все способы к оправданию, в Правительствующем сенате просьбу о допущении его к рукоприкладству под сенатскою запискою, чтоб видеть, все ли обстоятельства помещены в ней, и чтобы представить из дела доводы к своему оправданию, каковое право предоставлено законом каждому подсудимому, — и Правительствующий сенат возвращает эту просьбу Зальцманну, через прокурора же, потому что она написана без высочайшего титула.

Зальцманн подает вторичную просьбу через того же прокурора, но и эта просьба возвращается ему, потому что после высочайшего титула написано и проч. и проч., титул написан в пять, а не в четыре строки, тогда как форма, приложенная к законам гражданским, указывает, что титул должен быть именно написан в пять строк, т. е. так, как написал Зальцманн.

И дело доложено потому Правительствующему сенату без рукоприкладства Зальцманна! Когда же является от Зальцманнов просьба, написанная по форме и потому не могущая быть возвращенною без производства, тогда Богоявленский подает всюду и всем жалобы на принятие этой просьбы, называет ее ябедническою и требует настоятельно открытия сочинителя и переписчика этой просьбы для предания их суду за доставление Зальцманнам средств к оправданию.

ссылаясь на всем известное дружество обер-секретаря, у которого производилось его дело, с Богоявленским, умоляет министра передать дело его в производство другому обер-секретарю. Под предлогом перевода этого письма, писанного на немецком языке, губернский прокурор, мимо которого не проходит ничего, что исходит от арестанта, держит это письмо — и ордер графа Панина о передаче этого дела в производство другому обер-секретарю приходит в Сенат тогда, когда дело уже решено Сенатом!

III) Освобожденный из-под стражи Зальцманн является к обер-прокурору I отделения I департамента Правительствующего сената и просит выдать ему свидетельство на проживание — так как паспорт всякого уголовного подсудимого отбирается и находится при деле об этом подсудимом, подсудимому, если он на свободе, выдается от места, где производится его дело, свидетельство; но обер-прокурор решительно в том ему отказывает, не имея и не смея иметь к отказу никакого основания! Зальцманн обращается с требованием в уголовную палату, в которую пересылается между тем из Сената его дело; но и палата не выдает ему, а между тем полиция не держит и не пускает его на квартиру жены — и вот ужедвагода,как Зальцманн живет по виду, выданному ему от австрийского посольства! Но с этим видом никто не может дать ему никакой должности, ни даже принять его, Зальцманна, в услужение, и он не лишен покуда единственной возможности — нищенствования из-за угла.

не должны быть никому известны, и разглашение их

Примечания

Печатается по тексту К, л. 7 от 1 января 1858 г., стр. 56—58, где опубликовано впервые, за подписью: И—р. ОК: «Дело Кочубея и Зальцманна». Автограф неизвестен.

Материалы по делу Кочубея и Зальцманна были присланы в «Колокол» И. С. Тургеневым, который писал Герцену из Рима 22 декабря 1857 г.:

«Прежде этого письма прочти прилагаемое дело, которое посылаю тебе для скорейшего помещения его в „Колоколе”. Оно составлено по документам и получено мною из самовернейшего источника. Прибавь к тому, что ты прочтешь, еще следующее: Кочубей, между прочим, представил пулю, будто бы выпавшую из раны, — а пуля оказалась в теле Зальцманна; он в течение шестимесячной проволочки переделал это полтавское дворянство избрало его своим губернским предводителем, и на коронации он получил аннинскую ленту, настаивая на том, что он ее хочет не для себя, а для дворянства. Читая это дело, невольно вспоминаешь слова Городничего в „Ревизоре”; „Вы ей не верьте; не я ее высек — она сама себя высекла”. Эти слова можно бы поставить эпиграфом предисловия, которое ты, я надеюсь, напишешь — только не бранись слишком: это гнусное дело само за себя говорит.

Ты увидишь, что я вычеркнул несколько ненужных и ослабляющих общее действие украшений — в слоге, — и я думаю — самое заглавие не худо бы переменить. Имя благодетельного генерал-адъютанта я должен был обещаться вычеркнуть. Тотчас по получении этого письма дай мне знать о том. Напиши только одно слово, что документ у тебя в руках.

И такого рода дела — не исключение у нас, — напротив, они составляют правило, обычную норму нашей юриспруденции; всякий зинакомый с русскими порядками это скажет! А граф Панин недавно выхлопотал согласие на запрещение всяких печатных толков о гласности, а по новейшим известиям реакция в полном ходу и торжестве! Жаль России и жаль царя.

Прощай, будь здоров; держи имя своего корреспондента в тайне, а в „Колоколе” напечатай как можно скорее...» («Письма К. Дм. Кавелина и Ив. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену. С объяснительными примечаниями М. Драгоманова», Женева, 1892, стр. 113—115).

В ответном письме от 31 декабря Герцен писал:

«Богат и славен Кочубей
И в Зальцманна стреляет.

Благодарю за присылку, — она выйдет в печати к 15 ян<варя>, с небольшим введением».

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 182, строка 19: вместо: освещенного

Стр. 186, строка 42: обсуждение следствия в обсуждение следствия

____

«Опора престола» … — Речь идет о нежелании дворянства отменить крепостное право.

Панины и компания умели остановить проекты, заставили молчать об этих жизненных вопросах. — Подготовка судебной реформы началась в 40-х годах XIX века организацией специальной комиссии под председательством графа Д. Н. Блудова. В 1857 г. Блудов в объяснительной записке к проектам, внесенным на обсуждение Государственного совета, указал на необходимость переустройства суда (см. «Министерство юстиции за 100 лет. 1802—1902», Исторический очерк, СПб., 1902, стр. 82). Однако реформирование судопроизводства проходило крайне медленно. Особенно противодействовал проведению реформы министр юстиции В. Н. Панин. Даже в докладе III отделения за 1857 г. указывалось: «Панин является не столько министр, сколько обыкновенный бюрократ, который не смеет переступить обведенного произвольно им же самим около себя круга...» (ЦГИАМ,  109, оп. 85, ед. хр. 22, 1857 г., л. 94 об.—95 об.).

... после заграничного путешествия государя… — Имеется в виду поездка Александра II в Западную Европу в 1857 г.

[69] Известный «энтузиаст» (это счастливое выражение Модеста Корфа не должно пропасть) Липранди подал государю глубоко обдуманный проект о составлении рассадника шпионов. Он предлагал поручить инспекторам в гимназиях, чтоб они отмечали мальчиков, которые доносят на товарищей, поощрять их, следить за ними в университете и, если они там так же ревностно будут выдавать своих товарищей, принимать их в особенное отделение полиции. Государь, прочитавши этот гнусный проект, написал на нем: «Липранди, как вредного человека, впредь ни в какую службу не определять и воспретить ему въезд в столицы».

И тут нашлись герои, которые вступились за Липранди и упросили государя оставить в Петербурге невинно угнетенного «неосторожного, но пламенно любящего отечество». А еще обвиняют наш век в эгоизме.